Незнакомец тяжело опустился на стул.
— Что говорить! Сулла победил совершенно, окончательно. Италия, Рим — все в его руках. От нашего войска ничего не осталось. — Он замолчал и, увидев перед собой еду, схватил кусок хлеба и тотчас же отложил его. — Даже есть не могу, устал, — произнес он извиняющимся голосом. — И стучит у меня в ушах, будто щиты сталкиваются.
Ларих налил вина:
— Выпей, приди в себя, успокойся.
Нумерий медленно выпил, пристально посмотрел на Дионисия; тень улыбки прошла по его лицу.
— Человеку с таким лицом нельзя не верить. А Лариха я знаю давно.
Он еще помолчал: не то собирался с мыслями, не то ему тяжело было говорить. И вдруг, словно сбрасывая с себя какую-то тяжесть, заговорил, заговорил поспешно, короткими фразами, путаясь, повторяя одно и то же, перескакивая с одного на другое:
— Погибла Италия… Горе, горе! И мы погибнем. К Риму нас подошло тысяч сто. Телезин командовал. Мы подошли к самому Риму… Да, Суллу мы провели. Он уже всей Италией овладел, а мы провели. Он под Пренесте стоял. Маленький городок на таких крутых-крутых скалах. Там засели старые солдаты Мария.
Он замолчал, выпил еще вина и продолжал уже спокойнее и последовательнее:
— Сулла осаждал Пренесте. Мы проскользнули мимо него, нас не заметили, и ночью на ноябрьские календы[58] мы стали в одной миле от Рима, напротив Коллинских ворот[59]. И, когда занялся рассвет, мы увидели Рим, крыши его домов. Телезин проскакал по нашим рядам, крича, что пришел Риму последний день, что надо снести этот город до основания, что всегда найдутся волки, которые будут посягать на свободу Италии, если не вырубить леса, где они прячутся. В Риме войска почти не было, и мы уже думали, что победа в наших руках. Но нас заметили, дали знать Сулле. Всю ночь мы дрались… и были разбиты. Много я видел сражений на своем веку — кимвров видел, бился под Верцеллами, — а такого не видел. В рост человека лежали груды убитых. Меня оглушило… Я упал, и меня завалило трупами… Я очнулся на другой день. И хорошо, что не совсем выбрался на свет: услышал голоса и притаился. По полю бродили Сулловы солдаты, кого-то искали. Я понял: Телезина. Он лежал шагах в ста от меня, полумертвый, без сознания… Я видел, как ему отрубили голову… Ушел я из этого проклятого места глухой ночью. Не захотел бросить ни панцирь, ни меч… много они мне служили. Пошел все дальше, дальше от Рима. По дороге встретил нищего; обменял у него хороший плащ на дырявый и ночами, тайными дорожками добрался до Лариха. Я солдат, простой человек… особо искать меня, пожалуй, не будут, а лучше переждать. Спасибо тебе, Ларих… Есть я не могу, уложи меня спать.
У Дионисия словно земля разверзлась под ногами: Тит, конечно, был там и, конечно, бился впереди, рядом с Телезином — он близок к нему, говорил о нем с восторгом. В плен римлянам он бы не сдался. Погиб? Спасся? Но как?
Ларих провел гостя в свой тайник и вернулся.
— Скоро и не то будет, — прервал он его горькие размышления. — Сейчас я оплакиваю Телезина и погибших с ним, скоро, может быть, придется плакать над собой. Заходил тут вчера один болтун из Рима, рассказывал, будто Сулла распорядился вывешивать списки людей, которых можно убивать каждому без суда. Убийца получает два таланта; имение убитого идет в казну. Если кто укроет занесенного в списки или поможет ему, тот сам будет убит. Не веришь? Мне самому не верится. Наболтал, чтобы было пострашнее. Я бы даже проехал в Рим узнать, да вот дела. И потом, от этого проклятого города у меня всегда делается в животе холодно. Посидим, подождем… Что-нибудь еще и узнаем.
Узнали, однако, что «болтун из Рима» отнюдь ничего не преувеличил. Страшные рассказы один за другим так и сыпались на слушателей: шайки убийц рыщут по Риму и по всей Италии; Сулла приказал перебить одному сенатору руки и ноги, отсечь уши, вырвать глаза и затем убить; головы убитых выставляют на шестах около форума всем напоказ; наткнувшись случайно на человека, занесенного в списки, его враги за неимением оружия разорвали его, как разрывают хищные звери свою добычу… «Где Тит? Где Тит?» — неизменно думал Дионисий, слушая эти рассказы, и сердце его обливалось кровью.
Скоро в Помпеях и окрестностях стали появляться, часто в сопровождении солдат, незнакомые люди, которые разыскивали бежавших из Рима «преступников»; в Помпеях расправлялись с теми, кого подозревали в сочувствии союзникам, а заодно и с теми, чья смерть была выгодна всемогущему диктатору или его приближенным. На форуме зверски закололи Самеллия Модеста, человека, известного всем Помпеям, заседавшего в городском совете и обвиненного в том, что он снабжал повстанцев хлебом и деньгами; Ситтий, ближайший сосед Вязов, человек редкой доброты и честности, был казнен по доносу своего единственного племянника, сироты, который ловко втерся в кружок Суллова любимца Хрисогона, пообещал ему жирную долю из дядиного богатства, и старика внесли в проскрипционный список. Никто не был уверен в завтрашнем дне, никто не был спокоен за свою жизнь и за жизнь близких.
Главной заботой и самой большой тревогой Дионисия был теперь Никий. Страшно было даже не то, что Вязы, имение Метелла, прославлявшего в своей поэме Мария, конфискуют: Дионисия, афинского гражданина, человека свободного и бедного, могли и не тронуть, так же как и остальных отпущенников Метелла (стараниями Дионисия все рабы в Вязах получили свободу), от которых поживиться было нечем; страшно было поведение самого Никия. От мальчика нельзя было скрыть то, что творилось вокруг, и он потерял сон и покой: негодовал, возмущался, плакал. Слова Дионисия о том, что добро и правда в конце концов всегда торжествуют, не производили на него никакого впечатления: юная, неопытная душа требовала этого торжества сейчас, вот в эту самую минуту, на этом самом месте. От кого-то прослышал он о сражении у Коллинских Ворот. Придя домой, с горьким плачем выбросил камешки, по которым отсчитывал дни до встречи с Титом, и сказал дедушке, что ждать им некого, потому что Тита, конечно, убили. Дионисий, в глубине души думавший так же, напрасно старался разубедить и успокоить мальчика.
В голове у Никия зарождались самые безумные мысли. Однажды среди ночи он разбудил Дионисия и сообщил ему, что он отправится в Рим и убьет Суллу. Дионисию пришлось долго и серьезно объяснять, почему этот план совершенно невыполним.
Как-то раз мальчик пропал из усадьбы. Дионисий и Карп (Спора Дионисий уговорил переселиться в Помпеи и открыть сапожную мастерскую) кинулись его разыскивать и застали на узкой дорожке, ведшей к дому их соседа, старика Фаннии. Мальчик узнал, будто Фанния попал в список проскриптов, и усердно копал в темноте глубокую канаву, собираясь устроить ловушку для тех, кто придет за стариком. Дно канавы он решил утыкать острыми колышками — они были заготовлены заранее и лежали рядом, — а канаву хорошенько прикрыть листьями и травой. Дионисий похолодел при мысли, что убийцы, если они действительно придут, застигнут мальчика за его работой. Что было делать с этим юным бунтарем? Увезти его из Вязов? Куда? С кем? И где лучше?
Дионисий прилагал все силы к тому, чтобы ободрить и оживить мальчика. Занимался с ним, читал вместе Гомера, рассказывал о Греции, об Афинах и Спарте; вспоминал разные случаи из своей жизни. А дни шли за днями. Тита не было, и не приходило от него никаких вестей. Вокруг все было печально и тревожно; печаль и тревога плотным облаком облегли Вязы.
Весна принесла с собой множество хозяйственных забот и хлопот.
Дионисий заставлял себя с головой погружаться в эти заботы, вовлекая в них и Никия. «Пусть будет занят, пусть не точит его все время мысль о Тите», — размышлял он, сам непрерывно о нем думая и зная, что о том же думает и мальчик.
После всех дневных хлопот и забот, поздним вечером, когда все в Вязах спали, Дионисий шел обычно в сад — передохнуть, побыть несколько минут наедине с собой, подумать. Негр неизменно увязывался за ним: у него в саду всегда было дело.
В тот темный весенний вечер пес, вопреки обыкновению, не побежал вперед, а замер на месте, к чему-то принюхиваясь, и вдруг с радостным визгом и лаем кинулся к той беседке, где два года назад Дионисий угощал Тита. Дионисий пошел за собакой. Чьи-то руки обхватили его, и в темноте прозвучал приглушенный шепот Тита:
— Отец! Ты жив, ты здесь! Как Никий?
— Тит! Как мы ждали тебя! Никий… Как он тосковал по тебе!.. И я… Где ты был?.. О Никни большой разговор… Но ты жив, ты жив!.. Ты был у Коллинских Ворот?
— Был… Знаешь, была минута, когда мы думали, что возьмем Рим. Мы подошли к нему близко, совсем близко: золоченые крыши храмов были ясно видны. Нас заметили, к несчастью. И бой длился сутки. Страшный, ожесточенный. Наша армия была уничтожена. А тех, кто сдался и кого Сулла обещал пощадить, тех он бесчестно, подло перебил, безоружных, беззащитных. Телезина нашли среди трупов, без сознания. Сулла приказал его добить. Как я уцелел! Я скитался всю зиму… Жил в горах, чуть не замерз. И теперь я основался в Риме…
— В Риме?!
— Да, в Риме. Никому в голову не придет, что Тит Фисаний живет в двух шагах от Суллы. Я каменотес Децим Геллий; уже вытесал несколько плит. Поселился я в нищем квартале… Как быть с тобой и с Никнем? Где лучше? Здесь или в Риме?
— Увези Никия. Я боюсь за него. Мимо проходят люди… Иногда заходят, просят поесть, передохнуть, иногда полечить. Я не отказываю… и не могу отказать. Среди них есть, конечно, осужденные — по виду сужу: запуганны, стараются проскользнуть незаметно. Если кого поймают… а может, найдется и доносчик… Никий ведь кинется на убийц.
— Но приезжай и ты, Дионисий. Мальчик затоскует без тебя.
— Сейчас не могу. Гармис умирает, Гликерия едва ходит. Как я брошу беспомощных людей? А Никия увези сейчас. Знаешь, он собирался идти убивать Суллу…
— Бедный мальчик! Я пройду к нему. Мне не надо оставаться в Вязах. Мы уедем сегодня же ночью. На берегу меня ждет лихое суденышко…