Как-то раз компания решила пойти в гавань. Там всегда было интересно: толпилось множество самого разного народа, приставали небольшие суда (для больших Тибр был мелок), разгружали разнообразные товары. А на этот раз особенно повезло: прибыли слоны, которых один африканский царек прислал в подарок Сулле. Барки одна за другой становились недалеко от берега; с берега перебрасывали на судно толстые прочные мостки, животное осторожно, словно проверяя прочность досок, неторопливо сходило по ним на берег. Когда все пятеро слонов оказались на суше, их выстроили в ряд, и они медленно двинулись вдоль реки, торжественные и величавые. На каждом была роскошно расшитая попона, и на каждом сидел негр-вожак. Никий забегал вперед, отставал, пропускал весь ряд мимо себя — он не мог наглядеться, не мог налюбоваться. Передний слон, перед которым он бежал, обратившись к нему лицом, вытянул хобот и осторожно подул мальчику в лицо. Никий решил, что слон хотел выразить ему свое благоволение.
Прибежав домой, он сразу же сел рисовать слона и вслух обсуждал все ошибки, допущенные на вывеске у Лариха. Несколько дней он мог говорить только о слонах. А потом он встретил ученую обезьяну! Тит послал мальчика в Субуру к точильщику наточить пилу, и вот на тротуаре перед самой мастерской он увидел негритенка, державшего в поводу козу, на которой чинно сидела обезьяна в красном плаще, с бубном в руках; под эту музыку ловко плясала маленькая лохматая собачонка. Никий отдал артистам хлеб, который взял с собой из дому, и подробно развил Титу свой план будущего обучения Негра, которое сулило большие выгоды; искусство Негра кое-что добавит к скудному заработку Тита. Чаще всего, однако, мальчик сидел дома, наблюдал за работой дяди и принимал в ней посильное участие: с резцом, зубилом и теслом он освоился быстро и орудовал ими ловко.
Прогулки его по Риму не кончились добром. Однажды, радостно глазея на клетки с пантерами, привезенными из далекой Африки, он вместе с толпой дошел до самого конца форума, до главной римской площади, и тут увидел выставленные на шестах головы казненных. Недавние впечатления, как-то стершиеся в сутолоке и новизне городской жизни, ожили с прежней силой. Никий опрометью побежал домой. Дальше ближайших лавочек он теперь никуда не ходил. И постепенно им начала овладевать тоска. Деревенский мальчик, привыкший к простору полей и рощ, к животным и растениям, томился в узких, грязных, душных улочках Рима, где не было ни дерева, ни кустика, ни травки. Тит прекрасно понимал это и каждый свободный час норовил уйти с Никнем за город, побродить полями, лесом. Только свободных часов было мало: надо было работать и зарабатывать на жизнь.
Тит когда-то, в юности, забавлялся, вырезая из дерева и лепя из глины фигурки людей и животных. В Афинах он не мог пройти мимо мастерской скульптора, чтобы не заглянуть туда. Однажды он зашел к мастеру, работа которого ему особенно понравилась, выдал себя за грека, приехавшего из Сирии, и попросил поучить его «делать статуйки». Афинодор, веселый старик и превосходный скульптор, насмешливо скосил глаза («Он так же похож на сирийца, как Геракл на овцу», — сказал он своей жене), но не ответил отказом. Тит взялся за работу горячо, с любовью и увлечением, и мастер все охотнее и охотнее стал посвящать даровитого юношу, понимавшего толк в искусстве, во все тайны своего ремесла. Теперь эта наука очень пригодилась. Тит прибил к дверям своего обиталища доску с объявлением: «Здесь живет Децим Геллий, каменотес и скульптор». Заказы посыпались.
Рим продолжал жить той двойной жизнью, которая началась с того времени, как Сулла утвердился во власти. Все как будто шло обычным ходом: сенаторы заседали в судах и в сенате; цензоры[64] сдавали на откуп сбор податей и постройки общественных зданий; приходили суда с товарами из-за моря; бойко торговали купцы; бегали в школы ребята и работали по своим мастерским ремесленники. А за этой благопристойной завесой скрывалось то, что наполняло души людей и двигало ими: страх за собственную жизнь и за жизнь близких; ужас перед Суллой, превращавший свободных людей в льстивых рабов; дикая алчность и злоба — звери казались великодушнее и добрее людей. Ежедневно вывешивались списки тех, кого каждый имел право убить тут же, при встрече; чтобы попасть в эти списки, достаточно было безымянного доноса, нескольких нацарапанных строчек, правдивость которых и в голову не приходило проверять. Для корысти, для сведения личных счетов, для мести за старые обиды открылся наконец простор; наконец-то могли насытиться самые низкие души! Доносы сыпались градом: раб доносил на хозяина, отпущенник — на патрона, сын — на отца, жена — на мужа. Убивали без суда и следствия. Право, справедливость, закон — эти слова потеряли всякое значение, они были только пустым сочетанием звуков, которым в действительной жизни ничего не соответствовало: не существовало ни права, ни справедливости, ни закона, была только безудержная жадность и ненасытная злоба. Титу казалось иногда, что сквозь камни мостовой густо проступают капли крови.
В том переулке, где он жил, доносить было не на кого. Кругом жили безвестные бедняки, перебивавшиеся со дня на день, но некоторые из них быстро смекнули, каким путем всего легче из этой бедности выбраться. Нестор обвинил своего патрона в замыслах против Суллы и получил за бесценок его прекрасный новый дом поблизости от форума. Нищая гадалка куда-то вдруг скрылась и через несколько дней появилась в такой столе[65], с такими золотыми браслетами и такими камнями на шее, что соседи только ахнули, и поглазеть на счастливицу сбежался чуть ли не весь квартал: гадалка вовремя вспомнила, что один богатый сенатор, когда-то смертельно ее обидевший, неоднократно принимал и угощал у себя в доме самого Мутила, главного военачальника самнитов. Сапожник, живший рядом с Титом, заметил, правда, что он не даст за все это богатство одной подошвы от сандалии, честно купленной на честные деньги, но его воззрения мало кто разделял. Хозяин харчевни застал мальчишку-племянника, разносившего похлебку, за сочинением доноса: забравшись в собачью конуру, мальчик старательно описывал, как дядя долгое время скрывал у себя Мария. Мальчишка исчез бесследно. Тит был уверен, что хозяин убил маленького доносчика.
Тит был беден, вокруг никто его не знал, и жил он со всеми в мире. Перенесенные испытания изменили его до неузнаваемости, но ни около Палатина, ни на форуме или вблизи него он не показывался. Он тихонько жил в своем закутке и работал часто целыми днями. Никий не отходил от него и все чаще и чаще заговаривал о дедушке и о том, чтобы уехать из Рима. Оба ждали приезда Дионисия или хотя бы известий от него.
Дионисий и Сулла
Прошло месяца два после отъезда Никия. Под вечер, проходя мимо могилы Люции, Дионисий наткнулся на человека, сидевшего, прислонившись спиной к низкой ограде, у самой дороги. Он посмотрел на Дионисия равнодушно и безнадежно; весь вид его говорил о крайнем изнеможении. Дионисий опустился на землю рядом и, не говоря ни слова, протянул ему флягу со смесью воды и вина и толстый ломоть хлеба с ветчиной; старый врач неизменно носил с собой, кроме лекарства, и еду: иногда она оказывалась нужнее лекарства. Сидящий жадно потянулся к хлебу и вдруг слабым, но решительным движением отстранил руку Дионисия:
— Благодарю, не надо. Ты не знаешь, что делаешь. Я личный враг Суллы. За меня ты так пострадаешь!
— Мне безразлично, чей ты враг или друг. Мне важно, что ты болен от усталости. Выпей вина, поешь, и пойдем ко мне… Да ты еще и ранен! Кровь!
— Тебя замучают до смерти только за то, что ты дал мне этот кусок…
— Меня замучает совесть, если я брошу тебя, беспомощного, гонимого. Ешь, и пойдем. Опирайся на меня сильнее.
Из осторожности Дионисий привел незнакомца в усадьбу задним ходом. На общем совете с Карпом решено было не прятать пришельца, а устроить его в кухне:
— Если будут искать, перероют и сеновал, и амбар, и солому на току. В такие места прежде всего кинутся… а тут сидит человек на виду у всех: болеет животом, зашел к врачу. Придумай, кто ты и откуда, мы все запомним.
Все обошлось, однако, благополучно. Никто не приходил в Старые Вязы, никто не искал Прима (этим скромным именем назвал себя незнакомец). С неделю он пролежал в каком-то полузабытьи. Дионисий усердно лечил его рану, которая оказалась довольно легкой. Затем незнакомец встал, объявил, что достаточно окреп и подвергать людей смертельной опасности за их великодушие больше не намерен. Ему дали поношенную, старую одежду Спора — она пришлась ему как раз впору, — снабдили едой и деньгами. Дионисий аккуратно перевязал его уже подживающую рану, и он ушел, благословляя приютивших его людей.
Прошло несколько дней — все было тихо и благополучно. Дионисий решил, что беду пронесло, и, когда, возвращаясь от больного кузнеца, он из-за поворота увидел, что в Старых Вязах ворота стоят настежь (ни Карп, ни Гликерия этого не терпели), ему и в голову не пришло связать этот беспорядок с тревогой недавних дней. Со двора послышался голос Карпа: юноша кого-то убеждал, на чем-то настаивал. Мимо усадьбы проскользнула невзрачная, сутулая фигура: вся округа знала и ненавидела этого человека, доносчика и шпиона. «Плохо», — подумал Дионисий и решительным шагом направился к усадьбе. Все обернулись к нему, но никто не сказал ни слова, только Карпа оттеснили в сторону, не давая ему подойти к врачу, а у ворот, положив руки на рукоятки висевших на перевязи мечей, стали, заграждая выход, несколько солдат. Доносчик подошел к одному из них и стал ему что-то нашептывать. Легионер, брезгливо морщась, отошел на другую сторону. Дионисий подошел к дому; рослый солдат преградил ему вход, взяв наперевес копье.
— Мне надо дать питье больной, а убежать я никуда не убегу. Пусти и не суйся сам в дверь, не пугай старуху.
Солдат молча отодвинулся и тяжело вздохнул.