— Куда тебя несет, Фуфий? Приколем марианца, и назад — колбаса не ждет!
Фуфий обернулся. Его широкое, тупое лицо с глазами-щелками так не вязалось с невозмутимо-важным видом, который он старался придать себе, что Тит при всем трагизме своего положения не смог удержаться от улыбки.
— Я должен отвести проскрибированного к Катилине. Это слишком важный преступник: пусть суд над ним держит сам трибун.
Конвой примолк, а у Тита мурашки пошли по телу: что такое суд у Каталины, знали все. Рассказам о его зверствах не было конца. Совсем недавно он жестоко истерзал Марка Гратидиана[75], которого так любил народ за его ласковость и щедрость. А вся вина Марка была в том, что он был близким человеком Марию. И Титу он прикажет отсекать, как Марку, по частям, кусок за куском, руки и ноги, а затем отрубит у полумертвого голову и швырнет ее к ногам Суллы. Он, конечно, не «правая рука Мария», по, пожалуй, хуже: один из вождей восстания, его имя выгравировано на перстне, который он, выбежав второпях из дому, забыл снять, как это обычно делал. Теперь уже поздно прятаться, да и не к лицу, и с видом полного бесстрастия Тит переступил порог дома, где жил Каталина.
Какие неожиданности иногда случаются с человеком
Тита ввели в атрий — огромную, почти пустую комнату. Посредине стоял картибул — мраморный стол старинного образца, круглый, на одной ножке; в имплювии[76] бил фонтан, и сбоку от фонтана стояла прекрасная статуя молодого сатира, глядевшего на вошедших с прелестной ласковой улыбкой. Тит воспринял эту улыбку как последний привет на земле и сам улыбнулся в ответ. Как хорошо, что на земле есть прекрасное и никакая низость, никакие преступления убить его не могут!
Катилина вышел откуда-то из внутренних покоев. Он был высок и статен, сложен крепко и ладно и удивительно красив лицом, но разнузданная жизнь, пороки и преступления наложили на это лицо печать, которую так же нельзя было смыть, как клеймо, выжженное на лбу беглого раба. Он был словно овеян какой-то неутихающей тревогой. «Кого он мне напоминает?» — подумал Тит. Пока Фуфий докладывал обо всех преступлениях Тита и о своих заслугах в деле его поимки, лицо Катилины судорожно подергивалось; только раз поднял он глаза на Тита — глаза были тусклые и сонные. Резким движением, словно отбрасывая какое-то гнусное насекомое, он отослал центуриона, поманил пальцем раба, стоявшего у входа в таблин, и хрипло, еле слышно прошептал:
— Никого не пускай!.. Иди за мной, — бросил он Титу чуть погромче, голосом сиплым и надорванным.
Тит молча пошел вслед за ним.
Катилина привел арестованного в самый дальний конец дома, в перистиль, и знаком пригласил его сесть на мраморную скамью, покрытую тигровой шкурой. Вода, струившаяся из пасти льва, с тихим плеском скатывалась по широким мраморным ступеням в водоем; нежный аромат роз смешивался с чистым запахом земли, поднимавшимся от только что вскопанных цветочных гряд. Перед скамьей на маленьком изящном столике стояли кувшин и две чаши; одна из них показалась Титу странно знакомой. «Где я ее видел?» Катилина налил в них вино и протянул чашу Титу:
— Выпьем, мой гость, за здоровье друг друга.
Тит едва не задохнулся от бешенства: «Издевается, негодяй!» И, отодвинув вино и глядя в упор на Катилину, вложив в свои слова весь гнев и презрение, накопившиеся у него в сердце, он медленно и раздельно произнес:
— За здоровье палачей не пьют, пьют за их погибель!
Катилина не шевельнулся. Глаза его, теперь уже не тусклые и не сонные, неотрывно глядели на Тита. Он вдруг улыбнулся, и улыбка была такой печальной и горькой…
— Ну что ж, Тит Фисаний, выпей за мою погибель… и я за нее выпью. Я часто думаю, что желаннее смерти ничего нет… Что ты смотришь на меня во все глаза? Ты забыл меня? Погоди, я тебе кое-что напомню.
Катилина встал, скрылся в какой-то из комнат, выходивших в портик перистиля, и быстро вернулся с небольшим ящичком из слоновой кости. Он медленно открыл его, вынул оттуда какой-то предмет, бережно развернул полотно, в которое тот был завернут, и положил перед Титом искусно вырезанную из дерева собачку, у которой были обломаны хвост и одно ухо.
— Узнаешь тессеру[77], Тит? Где хвост? Где ухо? Ты потерял их, а я вот храню свою часть! Помнишь снежную бурю на Апеннине? Ты принес меня, почти замерзшего, в пастушью хижину, оттирал, отпаивал горячим вином, отогревал у очага… Забыл? А потом, когда буря утихла, ты привел… да нет — принес меня к себе в дом. Я прожил у вас до весны. Мы присматривали с тобой за скотом, ходили на охоту. Помнишь Кимвра? Рыжий, лохматый, неустрашимый, любящий… Это был пес! Я людей стал забывать, Тит, а вот Кимвра помню. Иногда он мне снится. А вечерами мы сидели у очага возле твоей матери и слушали и не могли наслушаться ее рассказов о старых временах. И, когда она вставала, она опиралась одной рукой на твое плечо, а другой на мое и говорила, что боги, отобрав у нее одного сына, послали ей взамен другого. А твоя маленькая сестра засыпала у меня на коленях, и я на руках относил ее в кровать. А перед тем как мне совсем уйти, мы проговорили с тобой до утра. Я сказал тебе, что не назвал своего настоящего имени, что я скрываюсь, а ты ответил, что тебе нет дела ни до моего имени, ни до моих проступков, что я тебе друг и брат — и в этом все. И ты вырезал в ту ночь эту собаку и дал мне ее со словами, что по ней мы найдем и узнаем друг друга.
Тит машинально полез рукой за пазуху. Из кошелька, висевшего на шее, вытащил кольцом завитой хвост и длинное ухо с тщательно вырезанными завитками и дрожащими пальцами приложил их к деревянной фигурке.
— Вот мы и нашли друг друга… — прошептал Каталина. — А лучше бы мне было замерзнуть в ту ночь!..
И Тит, с трудом сдерживавший рыдания, увидел, как по лицу одного из самых страшных приспешников Суллы катятся крупные, горькие слезы.
Каталина опомнился быстро.
— Тит, тебе надо уйти из Рима. У Суллы длинные руки, а Тит Фисаний — фигура приметная. Оставь, кстати, свой перстень у меня, придешь за ним после… Твой племянник? Ему будет мало толку от твоей гибели, а тебя, конечно, выследят и схватят. Эта гадина, которая тебя привела, ищейка превосходная. Откуда он тебя знает?.. Ты его приколотил? Жаль, что не насмерть… Я тебя не отпущу, оставайся у меня — здесь ты в безопасности. Где ты живешь? Я пошлю разузнать о Никии Геласима. На него можно положиться: не выдаст и не продаст. Этот раб благороднее всех свободных римлян… Ну, давай все-таки выпьем друг за друга!
Тит выбирает себе новую профессию
Никий исчез. Геласим безуспешно разыскивал его до позднего вечера. Он узнал только, что мальчик в тот день, когда схватили Тита, вернулся домой, когда уже стемнело. Сосед — сапожник, сидевший в том же кабачке, где выпивали солдаты, бросившиеся на помощь Фуфию, — рассказал ему, что дядю взяли и куда-то повели. Мальчик выслушал его молча, ушел к себе, а поутру его уже никто не видел.
— Если он в Риме, его найдут мои сыщики: я разослал опытнейших, — утешал Тита Катилина. — Самого Мария так не разыскивали, как твоего малыша. Поверь мне, он будет цел и невредим, а вот с тобой дело сложнее. Сотый раз говорю тебе: уехал бы ты в Грецию, в какую-нибудь глушь, в Акарнанию[78], что ли!
— И я оставлю здесь скитаться мальчика, одного, беспомощного, одинокого? О Греции и не говори мне!
— И еще осла называют упрямым! Куда ему до самнита! Но, если ты хочешь бродить по Италии, тебе надо придумать какое-то занятие.
— Я буду тесать могильные плиты.
— Превосходно! Являешься ты в какую-нибудь Америю[79] или Нолу, раскладываешь свои молотки и зубила и ждешь заказов. Все городские мерзавцы, стоящие у власти или вьющиеся около нее, кидаются вынюхивать: кто, что, откуда? Врать ты не особенно ловок. Что в Риме поймали какого-то скульптора и каменотеса, который был, по докладу этого мерзавца, правой рукой Мария, об этом далеко разнеслось… Правда, я собственной своей рукой снес тебе голову, а труп твой Геласим бросил в Тибр. А вдруг она да прирастет? Худо будет нам обоим. Нет, о плитах забудь и думать. Стань врачом.
— Луций! Да я не сумею найти, где сердце, где легкое[80]!
— Вот беда! Да из сотни этих шарлатанов девяносто девять вообще не слыхали, что у человека есть легкое. Навари капустного сока — почитай об этом у Катона, — подболтай чего-нибудь для запаха и пои этим зельем направо и налево. Скорее только переходи из одного места в другое.
— Брось шутить, Луций! Я не могу быть шарлатаном.
— Уж куда тебе с твоим честным грозным лицом! Пусть, кстати, Геласим закрасит твой шрам… Да, да, он это прекрасно сделает, а то больно уж ты приметен. Давай другое: отрасти себе бороду (я все равно не отпущу тебя раньше, чем она не станет в локоть[81]), надень плащ, только обязательно с дырками, возьми суковатую дубинку и разгуливай философом: учи, как жить и в чем счастье. Ты же говоришь по-гречески, как грек. В латыни путай рода: выйдет совсем правдоподобно.
— Нет, знаешь, лучше ломать камни в каменоломнях, чем пустословить! И ты сам понимаешь, что я не сойду за грека, будь у меня борода хоть в милю, а в плаще дырок больше, чем нитей.
— Вот что, Тит! Я давно уже об этом думаю, и это совершенно серьезно: я устрою тебя в актерскую труппу.
— Что? Я буду шутом? Я буду ломаться и кривляться?
— Да, да, именно ты будешь шутом, ты будешь ломаться и кривляться! Ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову, что Тит Фисаний, друг Телезина, бродит по Италии среди подонков общества. Ты будешь в полной безопасности, ты пройдешь по всей Италии, ты встретишь множество людей, и уж лучшего способа напасть на след мальчика не найти. У меня среди актерского сброда много приятелей, и тебя, Децима Геллия, моего старинного друга, они примут, не прекословя. Я всегда буду знать, где ты: я пошлю следить за труппой Геласима. У него всегда для тебя будут деньги. Тит, мне не хочется терять из-за тебя голову, но я охотно отдам ее, только бы ты остался цел. Верь мне!.. Да, я знаю, что ты веришь.