— Погоди… почтенный магистрат! (Трудно было произнести эти слова с большей издевкой.) Вести счет будет нелегко: не пять ведь голов — пятьсот. Дай я облегчу тебе труд: протяни руки. — И Критогнат сунул руку в сумку, висевшую у него через плечо.
Глазки-бусинки злорадно сверкнули. «Догадался, галльский зубр, сообразил, что выгоднее! Постоял бы ты тут суток двое — обошлись бы они тебе дороже!» И, почти не скрывая торжества, сторож протянул Критогнату обе руки, ладонями кверху, чтобы зажать в них желанные деньги.
Критогнат вынул, однако, не кошелек, а какой-то широкогорлый флакончик, заткнутый толстой кисточкой. Быстрым и точным движением он провел крест-накрест две широкие полосы на протянутых руках и еще сбрызнул их из флакончика. Так же смазаны оказались и широченные ладони парня, автоматически повторившего жест дяди.
— Теперь, — убедительно заверил Критогнат, — работа пойдет быстро и без всяких ошибок: вы кладете руки на спины овцам, на них остаются темные отметины, и мы отгоняем их в сторону: они сосчитаны. Ни промахов, ни споров.
Сторож опешил: такого оборота он не ожидал. Придя наконец в себя, он, задыхаясь от ярости, приказал каждому пастуху стать между своей и чужой сотней (стадо всегда делилось на несколько отрядов; в каждом было чаще всего по сотне голов, и каждая сотня находилась в ведении своего пастуха). Критогнат спокойно повторил это приказание по-кельтски и повернулся к Никию:
— Ты будешь отгонять помеченных овец в сторону. Смотри не позволяй им разбегаться. Келтил тебе поможет.
Пастухи изумленно переглянулись: поручить такое ответственное дело мальчишке, никогда не ходившему и в подпасках, а в помощь ему дать щенка, который только и умеет, что гоняться за собственным хвостом! Никий был ошеломлен ничуть не меньше. «Мне же не справиться!» — с ужасом подумал он, но послушно стал на указанное место.
Между тем сторож, сыпя брань и проклятия, стал пересчитывать овец, хватаясь за их густую шерсть: небольшое темное пятно оставалось после этого прикосновения. «Один… три… пять… семь…» Последнее число пришлось в действительности на четвертую овцу, но Критогнат, внимательно следивший за сторожем, и не подумал вмешаться, хотя Никий самыми выразительными жестами убеждал его пресечь плутни старика. Голосом, походившим то на воронье карканье, то на змеиное шипение, тот продолжал выкрикивать: «Девять… одиннадцать…», и тут счет оборвался: оба, и сборщик и его племянник, вдруг стали прыгать и носиться между овцами с таким диким воем, что овцы шарахнулись в сторону, а собаки дружно залились лаем, в котором, однако, слышалось явное недоумение: что случилось, чем помочь? Пастухи окаменели от изумления. Никий схватил Келтила на руки, уговаривая щенка не бояться, хотя тот был испуган гораздо меньше своего хозяина. И только Критогнат стоял совершенно спокойно, жевал какую-то веточку и равнодушно поглядывал на овец, на пастухов и на двоих людей, которые продолжали отплясывать свой дикий танец, неистово размахивая руками.
— Правильно, — изрек он наконец тоном врача, который, внимательно обследовав больного, назначает ему лечение, — надо именно махать руками. Не вздумайте их только мыть: станет больнее.
— Проклятый галльский оборотень! — завопил сторож. — Что ты со мной сделал? У меня руки как в огне! Доберусь я до тебя, будешь меня знать!
— А меня ты уже узнал. Я только поучил тебя правильному счету.
— Племянник! Авл! Болван! Отдуй ты его хоть ногами, они ж у тебя как у слона!
— А если он их мне мазнет? Ходишь-то ведь ногами! — Авл, пораженный сделанным открытием, даже закрыл на минуту рот.
— Твой племянник разумный юноша, и нечего его на меня натравливать. Ничего страшного не случилось: это не та мазь, которой Медея смазала покрывало своей соперницы. Читал Еврипида? Да куда тебе! Я всегда знал, что культуры у римлян с заячий хвост! У тебя только слезет кожа с ладоней и нарастет новая, гладкая, красивая! А пока она будет нарастать, ты кое о чем подумаешь. Кстати, сколько ты взял денег с Каллистрата? Не мотай, не мотай головой! Я ведь все знаю сам, а спрашиваю так, из удовольствия побеседовать с тобой… Десять сестерций? У тебя от волнения ослабела память! Ты содрал с него сто — и ты мне их сейчас отдашь; пальцы у тебя превосходно действуют: я их нарочно не смазывал… Грабеж? Конечно, грабеж. Ты ограбил Каллистрата, и я ему награбленное верну, не сомневайся. Спросишь вот у них по осени, — Критогнат широким жестом обвел пастухов, — возможно, он и сам напишет тебе благодарственное письмо… Суд? Видишь ли, если бы эти его сестерции принадлежали компании, тут, конечно, меня бы судили, осудили, засудили — все, что хочешь! А деньги какого-то жалкого сторожа, у которого только и славы, что он римский гражданин, и который наживается, прикрываясь именем компании… не знаю! Ну, да дело твое, подавай жалобу. А пока что давай деньги, не то я сделаю так, что ты до смерти останешься безруким… Принес? Все сполна? Пересчитаем. Не прыгай и не пыхти! К вечеру руки уже болеть не будут, а сейчас потерпи… Аристей, ты самый сильный — подними-ка шлагбаум. Пошли, ребята, мы и так тут задержались!
Новые места и новые люди. История Критогната
Еще несколько дней двигалась отара по широкому скотопрогонному тракту, а затем свернула в сторону и потянулась длинной-длинной цепочкой по узкой дороге, которая вела прямо к летнему пастбищу, где овцы и люди должны были провести около полугода. Дорога виляла между холмами и становилась все круче; овцы заметно стали уставать, и Критогнат распорядился подольше задерживаться на привалах. Отдыху радовались все, и люди и животные, и только одного пастуха каждая задержка явно выводила из себя. Звали его Аристеем. Он был на голову выше остальных пастухов — а и те не были малы ростом, — от густых белокурых волос и рыжеватых усов его лицо, темное от загара, казалось почти черным и особенно мрачным. Никий его немного побаивался. Он казался среди пастухов единственным недобрым человеком, и мальчик очень удивился, увидев, что Аристей с раннего утра и до вечера нес на своих широких плечах охромевшего барана и наотрез отказался положить его в телегу: «Мулам и так тяжело». Теперь, когда он стоял на обочине, подбрасывая ногой мелкие камешки, Никий подумал, что он чем-то напоминает тех буланых скакунов в Большом Цирке, которые рвались вперед, роя от нетерпения землю и вскидывая из-под копыт маленькие облачка пыли.
Аристея позвали обедать (время близилось к вечеру), и, когда он, досадливо морщась, подсел к костру, Критогнат произнес, глядя в пространство и ни к кому не обращаясь:
— Надо бы предупредить Евфимию, что мы придем завтра к вечеру. Испекла бы она нам свежего хлеба, вытопила баню. Пошел бы ты, Аристей: у тебя что ни шаг, то миля. Уж мы присмотрим с Никнем за твоим стадом… Куда, торопыга? Дообедай, поспеешь…
Аристей саженными шагами, чуть ли не бегом, подымался к перевалу. Критогнат глядел ему вслед, ласково улыбаясь. Кое-кто из пастухов тяжело вздохнул.
Солнце еще только-только всходило, когда перед Аристеем открылась просторная лужайка, которую весна словно выбрала, чтобы справить свой праздник и свою победу: такой густой и нежной была здесь трава, так прекрасны и благоуханны цветы. С трех сторон лужайку окружали довольно высокие, но покатые холмы, поросшие травой и невысоким лесом. К одному из них, словно отдаваясь под его охрану, прислонилась небольшая хижина, прочно сложенная из светлого известняка. Ветви огромного, раскидистого вяза почти до половины скрывали ее темную гонтовую крышу; дым от топившейся печи, попадая между ними, превращался в лучах утреннего солнца в розоватый туман. Около хижины бродил, капризно выбирая траву повкуснее, небольшой сытый ослик, а в дверях, держа за ошейник огромную коричневую собаку, стояла маленькая, хрупкая женщина. Увидев бегущего человека, она выпустила собаку и торопливо двинулась через лужайку. Она сильно хромала. Пес, радостно визжа и лая, прыгал на Аристея. Женщина остановилась, словно у нее не хватало сил идти; лицо ее светилось глубокой, тихой радостью. Аристей стоял уже тут, рядом; он держал ее за руки и только повторял, не сводя с нее глаз:
— Жена моя! Жена моя!
И Евфимия не отрываясь глядела на его неправильное, грубоватое лицо, милее которого не было ничего на свете.
— Как ты жила здесь целую зиму без меня? Чего только я не передумал!.. Трудно было? Никто не обижал?
— Кто мог бы обидеть! Кому охота стать врагом тебе или Критогнату?.. Иди, баня истоплена, еда готова: я знала, что ты будешь сегодня.
— Откуда? — изумился Аристей.
— Волк со вчерашнего вечера не находил себе места: скулил, лаял, выбегал на дорогу. Собака чует. А потом, — Евфимия улыбнулась своей кроткой улыбкой, — ты же знаешь, что за каждым стадом следит много глаз. И у каждой пары глаз есть язык… Не понимаешь? Все тебе сейчас расскажу: разве у меня есть от тебя тайны?
Никий прижился среди пастухов: их доброта, их ласковое гостеприимство отогрели измученного мальчика. Критогнат сразу повел себя с ним как с родным и близким. Когда Евфимия, нежно обняв его, тихо сказала: «Дитя мое, наконец-то ты пришел!» — мальчику показалось, что его родная мать, о которой он знал только по рассказам Тита, каким-то чудом действительно вернулась к нему. Он не забывал ни Тита, ни Дионисия. Память о дорогих умерших (Никий был убежден, что Тита убили) всегда жила в его сердце, но людская доброта сделала так, что оно уже не надрывалось от боли, а природа, великая помощница и утешительница, незаметным образом вливала новые силы, звала жить и радоваться. Уже таким счастьем было не видеть Рима, его грязных улиц и таких же грязных, тесных домов, не жить среди людей, сделавших убийство своим ремеслом! Счастьем было дышать чистым горным воздухом; проснувшись ночью, глядеть на широкое звездное небо и ощущать теплоту Келтила, всегда спавшего в ногах; счастьем было носиться по пастбищу, забираться в лес, карабкаться по горам, вечером обедать с пастухами и слушать их песни.