и обычаям, а на войну шли вместе с римлянами, рядом бились за общее дело, рядом умирали. Ты сказал, — он повернулся к говорившему, — что римляне покорили весь мир. Да, а кто им помогал? Италики! Италики создали власть и могущество Рима, а что за это получили? Мы их зовем союзниками, а обращаемся с ними, как с покоренными врагами. Римский сенат вмешивается в их дела; житель одного города не имеет права взять жену из другого города, не может купить в другом городе ни земли, ни дома. Им не позволяют селиться в Риме. Наши магистраты бесчинствуют в их городах. Наши лучшие люди давно видели все эти несправедливости и предлагали сделать италиков действительно союзниками, дать им права римского гражданства. Их не слушали. Что вышло? Италия будет залита кровью… Уже залита. Я час на всех вас глядел: у вас у всех на душе кошки скребут. Год назад сидели бы вы так? Вы бы хохотали во все горло, кричали бы так, что вас в Остии было бы слышно. А сейчас — у кого из вас сын на войне, у кого родные в тех местах, которые захвачены италиками. У меня самого сын служит под командой Мария! Дочь была замужем в Аскуле… Жива она? Убита? В Аскуле ведь всех римлян перебили. А за что? Чем они виноваты? Вот и расплачиваются невинные за глупость и жестокость сената.
— А где это Аскул? — живо спросил маленький грек.
— Есть ли что на свете, чего бы греку не хотелось узнать! — полунасмешливо, полуласково вмешался Мерула. — Это городок в Пицене[6]. Сенат пронюхал, что в Италии неспокойно, и разослал повсюду своих людей проверить и проследить, нет ли где заговора. Не знаю, с чего началось в Аскуле, только творилось там что-то страшное.
— Проконсул[7], которого туда послали, удостоверился, что италики отправляют своих детей — один город другому: обмениваются заложниками. Прибыл он в Аскул как раз в тот день, когда жители праздновали свой годовой праздник и собрались все в театре. Он явился туда и повел себя по обычаю римских магистратов: «Рим сотрет вас с лица земли! Да как вы смеете!.. Покорность — вот ваш долг!» Ему и показали покорность: и его и всю его свиту разорвали в клочки, а потом кинулись на римских граждан, кто жил в Аскуле. Говорят, всех перебили.
— И ты защищаешь италиков?
— Зло родит зло. И начало положили римляне.
— Да ты, старик, не италик ли сам? Ты шпионом затесался в Рим и не боишься говорить такие речи! — закипятился противник италиков.
Старик горько усмехнулся:
— Мне, сынок, седьмой десяток пошел, старику бояться нечего. А римлянин я или италик, это ты можешь узнать лично. Выйдешь отсюда, пройди вверх по реке, заверни во вторую улику и спроси там учителя Бетулу. Всякий покажет и всякий расскажет… Прощай, хозяин! Прощайте, воины, и вы все. Счастливого плавания, мореходы!
После ухода старика наступило долгое молчание. Мерула тяжело поднялся из-за стола.
— Пожалуй, он прав, этот чудак, — пробормотал он. — Когда мы еще увидимся, Мус?
— А куда ты идешь?
— Да я ведь только с сегодняшнего утра в Риме. Меня наш трибун послал с письмом к одному сенатору. Кстати, зайду и к врачу: руку мне стрелой пробило и ударило камешком в глаз. Как будто и пустяки, а глаз все болит да болит.
— Пойдем со мной. У меня сестра живет на Этрусской улице; муж у нее тоже столяр, очень хороший человек. Поешь домашних лепешек, поспишь на мягком сене. И ребята у нее славные… Пошли! Будьте здоровы, друзья! Попутного ветра, моряки!
— Всякой удачи вам, воины! А рассказы ваши на всю жизнь запомним! — хором провожали друзей греки.
Мерула и Мус шли молча. Каждый думал о своем и не замечал, как всё увеличивалась толпа людей, спешившая в одном направлении. Сильный толчок вывел Мерулу из задумчивости.
— Куда их несет? — растерянно обратился он к Мусу.
Тот недоуменно пожал плечами. Мерула бесцеремонно схватил за плечо бежавшего со всех ног мальчишку. Тот собирался огрызнуться, но присмирел, увидев перед собой рослого легионера.
— Куда ты мчишься, поросенок? К повару на жаркое? Я тебя так съем, нежареным.
Мальчик расплылся в улыбке: ясно, бояться было нечего.
— Консула принесли, — доверчиво сообщил он. — Убитого. Все бегут на форум[8] встретить.
Мерула ахнул. Не проронив ни слова, и он и Мус со всех ног кинулись к форуму, куда уже приближался ряд носилок. Впереди несли труп консула Рутилия Лупа, за ним — тела сенаторов и всадников, погибших в битве на реке Толене, где Луп попал в ловушку, устроенную предводителем италиков Веттием Скатоном. «Шесть тысяч наших погибло», — проносилось в толпе от одного края до другого. «Шесть тысяч, шесть тысяч…» — повторяли скорбные голоса. И вдруг раздались рыдания, громкие, душераздирающие: к носилкам бежали жены, дочери, матери убитых. В толпе откликнулись плачем; сплошной стон повис над форумом. Мерула с Мусом потихоньку выбрались из толпы.
Руф, шурин Муса, точными, ловкими ударами молотка по долоту выбивал отверстия в широкой гладко оструганной доске и вполголоса свирепо кого-то бранил, весьма определенно высказывая уверенность в том, что у несчастного нет и капли разума. Он заметил Муса и Мерулу только тогда, когда они подошли вплотную к верстаку, загородившему узенький тротуарчик: в мастерской было темновато, и Руф предпочитал работать на улице. Столяр опустил молоток и улыбнулся широкой и доброй улыбкой.
— Кого это ты так костишь, Руф? — спросил Мус. — Я вот привел земляка и друга, да уж и не рад: пожалуй, прогонишь обоих.
— Как тебе не стыдно! Как у тебя язык поворачивается! Гость дорогой, входи, входи, как к себе в дом входи! Друг Муса — наш друг. А ругал я себя, осла длинноухого, — поставил на жаровню краску варить и опрокинул котелок. Не понимаю, как это вышло. Уж я тер-тер пол — все равно пятно. А тряпок извел!.. Придет Терция — она меня вместе с жаровней съест. Ты знаешь, какая она насчет чистоты… Мальчишки там сейчас скребут, скребут…
— Съест, съест, конечно, съест. Я каждый день вижу, как она тебя ест… и мной закусывает. А куда пошла злющая хозяйка?
Опасения Руфа были явно преувеличены: Терция, «злющая хозяйка», ходившая за хлебом и маслинами к обеду, выслушала повесть о пролитой краске с тщетными усилиями сдержать улыбку. Весь облик ее дышал такой добротой, такой приветливостью, что Мерула почувствовал себя совсем дома, среди давно знакомых, милых людей.
За обедом вспоминали прошлое, родной Венафр и свою молодость, войну с кимврами, битву под Верцеллами. И, естественно, разговор зашел о союзнической войне. Мерула пересказал слова старика учителя.
— А ведь он прав, — задумчиво проговорил Мус. Мы воевали вместе, рядом; мы падали, и италики падали. А почему, когда делят добычу, ему причитается вдвое меньше, чем мне? Землей наделяют — римскому гражданину дают, италику нет. Меня в лагере высечь розгами не смеют, а его секут! Где же здесь правда? Возьми харчевника-грека, у которого мы встретились. Был рабом, недавно отпущен на волю. Все его заслуги — что разбавляет водой вино и за кусочек свинины дерет, как за целого поросенка. И он римский гражданин, а италик нет. Это справедливо?
Глаза Терции горели гневом.
— А что вытворяли римские магистраты в городах у италиков! Мус, при тебе дедушка рассказывал про случай в Теане, недалеко от нашего Венафра? Он это слышал от самого Гая Гракха.
— Не знаю, сестра. Расскажи.
— Явился в Теан консул с женой. Матроне угодно вымыться в мужских банях — ваши мужские, конечно, лучше женских: и просторнее и воды больше. Городской голова распорядился немедленно всем убраться из бани; кто там мылся, не домылся — все выходи: жалует сама супруга римского консула. А ей, видишь ли, не понравилось: выходили медленно, не выскакивали, как на пожар. Пожаловалась мужу, и он старика, почтенного человека, первое лицо в городе, распорядился на площади перед всеми высечь розгами. Это, конечно, справедливо? Римляне всегда правы!
— Ах, хозяюшка, хозяюшка, не береди ты ран! Я Мусу завидую, что у него рука плохо действует; Руфу твоему завидую, что он от рождения хромает. Думаешь, мне легко? Был со мной раз такой случай. Послали меня в разведку. Пошел я. Где иду, где ползу. Ни оружия не взял, ни панциря не надел: железо бы где не брякнуло, не зазвенело бы. И вдруг раздвигаются кусты прямо на меня солдат. Круглый щит в руке, а на щите герб италиков: бык — это символ Италии — топчет нашу римскую волчицу. Руку — на меч. Ну, конец! Пропал! А он и меч и щит об землю и на меня глядит… Нумерий, самнит, друг с детских лет, золотой дружок мой, вместе на кабанов ходили, вместе овец пасли. Мать моя его сыном звала… Обнялись мы — кости хрустнули. Сели рядом и как заплачем — мужчины, солдаты!.. Ты его помнишь, Мус? Он был тоже под Верцеллами, пришел с Марием из Африки.
— А ты сейчас под чьей командой?
— У Мария. На той же реке стоим, где и Луп стоял, только пониже. Три дня пути до Рима. Меня ранило в одной маленькой схватке… Трибун меня послал в Рим. «Все равно, говорит, стоим без дела; отнеси письмо в Рим, кстати и подлечись. Какой без руки от тебя прок!»
— Мерула, расскажи про Мария. Мус его не любит: говорит, что под Верцеллами всё сделали солдаты Катула, а Марий присвоил себе всю победу.
— Разве я неправ? Ты ведь служил со мной вместе у Катула и знаешь, как все было.
— Спорить не буду. Но скажи правду: Марий хороший полководец?
— Хороший? — проворчал Мус. — Удачливый.
— Пусть! Поражений он не знал. И солдатам свой человек, не эти сенаторские сынки: смотрят на тебя, будто перед ними не человек, а пустое место; читают греческие книги о военном деле, а солдат расставить не умеют. Старики центурионы[9] только головой покачивают, вздыхают, а Марий с солдатами поговорит, пошутит, расскажет, как и что. Осторожный, предусмотрительный. Он, я знаю, и Лупа предупреждал, говорил ему: не лезь, не суйся. Ну как можно! «Марий нарочно тянет, хочет сам окончить войну, добыть себе славу». Будто у него ее мало! Вот и вышло: и сам погиб, и целое войско загубил.