— Жена велела тебе переодеться. А ты, — обращался он к другому, — скинь свой плащ. Ты его порвал, бродяга. Она заштопает.
— И как она только заметила! — бормотал «бродяга», покорно скидывая плащ. — Ну и жену послали тебе боги, Аристей!
Нигде, однако, доброта и участливость маленькой гречанки не проявляли себя так, как в больнице, где ее попечению вверены были больные и где теперь ей усердно помогал Никий. Над тяжелыми больными — будь то человек, овца или собака — она просиживала, не смыкая глаз, ночи напролет, и только Критогнат мог заставить ее уйти спать: в уходе за больным она доверяла только ему. Она выучилась делать перевязки не хуже его. Измученный болью и жаром, строптивый больной, клявший на свете все и всех: и Критогната, который прикладывал к его ранам целебные травы, и волка, изгрызшего ему ногу, и овец, по глупости наскочивших на волка, — утихал от прикосновения ее нежной руки и засыпал под ее тихое пение. Старый пастух со сломанной ногой, которого товарищи принесли с дальнего пастбища, прощаясь с Евфимией, сказал ей с навернувшимися на глаза слезами, что этот месяц он провел будто во сне и ему спилось, что он в родном доме «и возле меня все время моя родная мать! Да благословят тебя боги! Около тебя светло и тепло, как на солнце».
Ее муж, Аристей, родился рабом в доме Аристарха, состоятельного врача, грека, давно осевшего в Массилии. Отец Аристея был галл, мать — гречанка, и оба они и родились и выросли в доме Аристарха, умного и доброго человека, у которого рабам жилось легко и привольно. Но, когда Аристарх умер и во главе дома стал его сын, получивший воспитание в Риме, все пошло по-другому. Родители Аристея, уже пожилые люди, были проданы; Аристея (ему шел десятый год), бросившегося с кулаками на человека, который уводил его отца и мать, выпороли и бросили в подвал, служивший карцером. Мальчику удалось бежать — помогли рабы, сразу возненавидевшие нового господина, — и несколько лет Аристей скитался по Галлии, нищенствовал, воровал, прибивался к артелям, которые нанимались снимать урожай в виноградниках и масличных садах; помогал рыбакам; пас свиней по лесам, питался желудями, голодал, мерз, не знал утром, где проведет нынешнюю ночь, но жил на свободе и чувствовал себя превосходно. Как-то он решил поглядеть на Рим и перебрался с купеческим караваном через Альпы. Разгуливая по Риму, он столкнулся нос к носу со своим хозяином; тот приехал в Рим по торговым делам, которые вел совместно с Марком Муррием. Он как раз шел к нему и велел вести схваченного беглеца туда же, вслед за собой.
Критогнат впервые и увидал его в прихожей своего патрона. Аристей сидел в наручниках на полу, прижавшись спиной к стене, и всем видом своим напоминал ощерившегося затравленного волчонка. Критогнат сразу признал в нем земляка. Старые воспоминания всколыхнулись у него в душе. Он объявил Муррию, что ему, старшему пастуху и уже пожилому человеку, требуется молодой, ловкий и сильный помощник, которого он обучил бы и воспитал как своего заместителя. Он уже столько лет вольноотпущенником, у него есть кое-какие деньги, и он хочет обзавестись наконец собственным рабом. Он просит Муррия уговорить хозяина этого юнца продать его Критогнату. Он уверен, что мальчишка от него не сбежит. Муррий подумал, подумал и решил получить на этом деле некоторую выгоду.
— Хорошо! Только куплю я его сам. А если он сбежит, — Муррий был совершенно убежден, что именно так и будет, — то ты вернешь мне деньги, которые я за него дам. Согласен?
Критогнат согласился.
Надежды Муррия не осуществились: Аристей не сбежал. Критогнат увел его к себе в комнатку, где всегда останавливался в Риме, снял с него наручники, сытно накормил, купил ему хорошую тунику и толстый плащ. Аристей давно не был так сыт и не помнил, когда на нем была такая теплая, такая крепкая одежда. Ему вовсе не хотелось убегать, по крайней мере сейчас, от этого человека, который обращался с ним так ласково, говорил с ним то по-кельтски, то по-гречески (оба языка были для юноши родными), так дружелюбно его расспрашивал и так ему сочувствовал. Путешествие из Апулии на горные пастбища (стояла как раз весна) они совершили вместе. Аристей и тут не сбежал. Он привязался к Критогнату, который вел себя с юношей, как добрый, умный отец. Пастушеская жизнь пришлась по душе молодому галлу. Он полюбил просторы уединенных пастбищ, длинные переходы из одного конца страны в другой; вдали от людей и города он вновь почувствовал себя свободным человеком. Критогнат научил его многому в пастушеском деле, но одного не мог добиться: как ни старался он приобщить Аристея к искусству врачевания, все было напрасно. Ученик выучил названия трав, мог часами любоваться формой и окраской листьев и цветов, но путал их целебные свойства, не мог запомнить признаков ни одной болезни, а когда Критогнат однажды позвал его помочь перевязать овцу, которой какой-то приблудный козел проткнул рогами бок, у него так дрожали руки, что раздосадованный Критогнат прогнал его прочь. У Аристея был другой дар: говорил он мало, на слова был скуп, но сочинял прекрасные стихи и подбирал к ним простые чудесные мелодии. Его песни доходили до самых отдаленных пастбищ; их выучивали на память и передавали из уст в уста. Были они веселые, но чаще грустные. В них рассказывалось, как кочуют пастухи, как тяжело приходится им в дороге, какие бури обрушиваются на них; говорилось о встречах с волками; о птицах, которые летают высоко над землей и не знают, что такое неволя; говорилось о ярких звездах на небе и пестрых цветах на земле; о кротких, послушных овцах и верных, умных псах, неоценимых товарищах и помощниках. Говорилось о рабской доле, жестокой, неверной и бесприютной, о людской злобе и людской доброте, которой иногда удается осилить эту злобу. И, когда Аристей своим бархатным басом запевал какую-нибудь свою песню, а товарищи подхватывали ее, Никию казалось, что звезды спускаются к земле ниже, чтобы послушать это пение. А случайные гости — пастухи с окрестных пастбищ или крестьяне из уединенных хижин, разбросанных по горам, — сочувственно вздыхали и порой отворачивались, чтобы смахнуть слезу.
Аристей выделялся среди пастухов Критогната еще своим ростом, силой, необычайно свирепым видом и необычайно добрым и мягким сердцем. Пастухи над ним иногда даже посмеивались. Его нельзя было заставить зарезать овцу; вид чужого страдания был для него невыносим; он кидался на помощь всякому, кто попадал в беду. Прибегал ли с дальнего хутора насмерть перепуганный мальчишка — у них во дворе бушует бык и никто не в силах с ним сладить, — Аристей поручал свое стадо заботам товарища и, вскочив на полудикого Критогнатова жеребца (ему было разрешено брать коня, когда потребуется), несся усмирять быка; скатывалась ли в пропасть овца — безразлично, своя или чужая, — звали Аристея, и он бестрепетно лез в глубину, чудом лепясь по крохотным каменистым выступам или держась за какие-то кустики. И таким же чудом, лепясь и держась, карабкался он наверх с привязанной за плечами овцой, и пастухи, заглядывая вниз, уже по выражению его лица, еще более свирепого, чем обычно, или улыбающегося, знали, разбилась ли овца насмерть или осталась жива. Непомерная сила сочеталась у него с такой же непомерной отвагой. Руки и ноги были у него исполосованы шрамами от волчьих когтей и зубов: не одного волка задушил он своими железными руками. С рогатиной в руке один на один ходил он на дикого кабана, но не позволял товарищам ставить ловушки на птиц (его лучше было слушаться: в гневе он был страшен и приходил в неистовство, когда видел, что обижают слабого), а у Никия, нацелившегося в белку, изломал самодельный лук (Никий им так гордился!) и слегка ударил обломками по спине:
— Я бы тебя вздул ого как, да ты маленький: нельзя трогать маленьких. Белка маленькая, она веселая, сама радуется и других радует. Гляди, какие у нее глазки!
И Аристей улыбнулся такой доброй улыбкой, что Никий забыл свою обиду и сам улыбнулся в ответ:
— Аристей, ты же убиваешь волков, а недавно вот кабана убил!
— Сказал! Волк — злодей, а овца себя не защитит. Разве я не обязан ее защитить, маленькую, слабую? А кабан! Да кабан затопчет тебя, изувечит, распорет клыками, как ножом… Я видел одного охотника… не донесли до Критогната: умер возле самого валетудинария. Как можно! Я вот сегодня растоптал змею… и буду топтать… Злое надо убивать! А слабых, маленьких нельзя обижать.
И Никий вдруг вспомнил дедушку: тихая, ровная речь ученого врача и хриплые, взволнованные восклицания полуграмотного пастуха учили одному и тому же: уважению к слабому и обязанности защищать его. Слезы подступили к глазам мальчика.
— Я обидел тебя, мальчуган? Прости!.. А лук я тебе сделаю… нет, ты сам сделаешь, я только покажу, как лучше. Только обещай не стрелять ни белок, ни птиц… и зайцев не трогай… такие маленькие, слабые зверьки!
Мальчик стиснул руку пастуха и посмотрел на него такими сияющими глазами, что Аристей смущенно потупился.
Никию смерть хотелось узнать, как и где встретились Аристей и Евфимия, но расспрашивать их он стеснялся, а выведывать у других ему казалось и неловко и недостойно. И вот как-то вечером, когда они остались вдвоем с Евфимией — было холодно и ветрено, и Евфимия велела мальчику ночевать в хижине, а Аристей пошел с Критогнатом обходить стадо, — она сама рассказала мальчику свою историю.
Родителей своих она не знала. Ей рассказали о них, когда она была уже большой девочкой. Она родилась на острове Эвбее, в городе Каристе, в семье купца, ведшего крупную торговлю вином и оливковым маслом. Какие-то неудачи в торговых делах разорили ее отца, и когда в обедневшей семье родился третий ребенок, девочка, ее выбросили. Младенца подобрал какой-то жалостливый раб и принес его своему господину, богатому землевладельцу и хозяину двух больших ткацких мастерских. В семье его она и прожила рабыней до семнадцати лет. Ее обучили прясть, ткать, шить и вышивать. Жилось ей ни плохо, ни хорошо («Скорее даже хорошо, Никий. Греки добрее, куда добрее римлян и с рабами обращаются гораздо лучше!»), но хозяин ее умер, хозяйка умерла вскоре после него, и наследники, собиравшиеся в дальнюю Пантикапею