— Господину требуется стол? Есть простые, кленовые; есть отполированные под павлиний глаз… Табуретки? Ложа? Попрошу пройти в комнату за лавкой. Ложа у меня слишком хороши, чтобы показывать их всякому захожему; я их держу под замком. Сейчас только закрою мастерскую, а то, глядишь, какой-нибудь инструментик ребятишки и стащат.
Он быстро задвинул ставни, запер дверь и провел Тита в заднюю каморку, где едва-едва помещалась одна-единственная собственная его кровать. Глаза его радостно блестели, он счастливо улыбался.
— Ты не помнишь меня, Тит? Мы вместе били кимвров. Меня зовут Мус. Ты еще всегда шутил, что у меня голос не по имени…[116] Сюда, сюда, дорогой гость! Мальчик твой жив и здоров. Он держит путь в Помпеи, к художнику Онисиму.
— К Онисиму? Художнику?
— Ты его знаешь? Отправляйся прямо к нему; у него и встретитесь.
— Никий там?
— Нет, еще в дороге. Дней пять назад его видели под Казином.
— Кто видел? Кто тебе рассказал?
— У твоего племянника столько друзей! И кое-кто из них и мои друзья… Будь совершенно спокоен: малыш доберется до Онисима целым и невредимым.
— Мус, расскажи мне все. Мне все время кажется — не то я сплю, не то сошел с ума.
Мус рассказывал долго. Он рассказал о Меруле, о том, как они стали разбойниками, кто был Критогнат, почему у него очутился Никий и почему Критогнат с Мерулой и Аристеем обрекли себя на смерть. Рассказал он и о битве на пастбище.
— Передай об этом мальчику, обязательно передай. Он меня спрашивал, да я ему ничего не сказал: он и без того был полумертв от горя. А ты расскажи.
Тит со слезами обнял старого солдата.
— Подожди еще, Тит: я передам тебе деньги.
— Какие деньги?
— Те, что оставил пастухам и ему Критогнат. Их поделили, как он велел. Пришлось на брата по пять тысяч. Долю Аристея и Евфимии пастухи решили отдать мальчику. У него, значит, пятнадцать тысяч… Погоди, погоди, это еще не все. Нам удалось собрать всех овец, мы их продали; чем-чем, а связями я был богат. Выручили шесть тысяч. Четыре один из наших понес семье Мерулы; мы от себя еще кое-чего добавили; две отдали Никита: он ведь пас овец. Это, конечно, не всаднический ценз, но все-таки кое-что; хватит мальчику, пока он выйдет в люди. Я боялся дать их ему с собой, хотел отнести сам в Помпеи; теперь передаю тебе. Кланяйся мальчику, Тит. И скажи ему, — голос Муса дрогнул, — пусть не забывает нас, простых людей.
Никий пришел к Онисиму
Крисп должен был ехать в Нолу в середине февраля. Все плакали, прощаясь: ребята Примиллы, засыпанные слонами, тиграми и львами, которых вырезал на досуге под любовным взглядом Бетулы Никий; сама Примилла и больше всех — старый учитель и Никий. Мальчик пообещал написать при первом же случае.
— Чего вы все так огорчаетесь? — нарочито весело воскликнул Крисп. — Не на край света едет мальчик! В Помпеи всегда кто-нибудь да едет, и ты, к нему приедешь, Бетула, и он к тебе явится! Садись, Никий, гляди, какое я тебе место приготовил; усаживай своего пса. Сам царь персидский так не ездил!
Ехать по незнакомым местам интересно всякому, а если едущий молод, ему интересно вдвойне. Никий жадно наблюдал за теми, кто шел навстречу и кто обгонял их. На Латинской дороге было всегда оживленно и людно. Медленным, тяжелым шагом шли легионеры, и сбоку на рослых красивых лошадях, то горяча, то сдерживая их, ехали военные трибуны; понуро брели бродячие ремесленники, ходившие в поисках работы от усадьбы к усадьбе, от города к городу; легкой рысцой трусили мулы, везшие большую крытую повозку, набитую людьми. Крисп покрикивал на свою упряжку, грозно размахивая бичом и усердно хлопая им по дышлу телеги. Знакомые возчики останавливались, расспрашивали друг друга о дороге, рассказывали о местах, откуда они ехали, и катили дальше с шутками и смехом. Мальчик ко всему прислушивался и приглядывался, но, чем ближе подъезжали они к Ноле, тем сильнее сжималось его сердце. Пройти от Нолы до Помпей… мимо гостиницы Лариха… Кто теперь живет там? Мимо Старых Вязов, где одни обгорелые камни на пожарище… Никий почувствовал, что у него не хватит сил идти этими местами, которые были ему так дороги. Сделав вид, что он интересуется этим просто так, из любопытства, он стал расспрашивать Криспа, нет ли какой-нибудь боковой дороги или тропинки от Нолы до Помпей: «чтобы сократить путь».
Возчик внимательно поглядел на мальчика.
— Есть, конечно! Как не быть! Спи спокойно. Мы утром окажемся как раз у одной дорожки, и я тебя высажу. Дорогу сократишь. Там надо только переходить ручей, да он мелкий, совсем мелкий. Ложись, спи. Я тебя обязательно разбужу.
Никий проснулся и понял, что повозка стоит. Крисп, видимо, поил мулов. Они фыркали, со свистом втягивали воду, и капли ее звенели, ударяясь о ведро. Никий, не открывая глаз, стал прислушиваться. Плеск струй… шум растекающейся воды… Подъехали к ручью? Мальчик вскочил. Перед ним был широкий двор. С одной стороны его тянулся низкий сарай, к которому непосредственно примыкал жилой дом; посредине двора бил фонтан и около стояла большая колода для водопоя. Через ворота, открытые настежь, видна была улица, вымощенная крупным ровным булыжником.
— Нола[117]! Ты не разбудил меня, Крисп!
— Протри глаза, парень! — с нарочитой грубоватостью ответил возчик. — Это Помпеи. Я вспомнил, у меня тут кое-какие дела… Расстояние-то ведь с куриный клюв… я и завернул сюда… Беги к своему Онисиму. Я потом сам к нему зайду. А это постоялый двор под вывеской «Боевой петух». Обязательно мне надо было сюда заехать.
И Никия опять обняла теплота человеческой доброты: Крисп понял, как трудно мальчику, и под предлогом вымышленных дел избавил его от тяжких воспоминаний.
«Боевой петух» находился недалеко от форума. Был базарный день, и на форуме стоял шум и гам. Покупатели спорили с продавцами; ремесленники, не оставляя своей работы, громко расхваливали свои изделия; праздные гуляки бродили взад и вперед, перекидывались фразой-двумя со встречными или, задержав знакомого, отводили его в укромное место и начинали оживленный тайный разговор. Никию казалось, что все это он уже видел, но в каком-то давнем, полузабытом сне. Вот медник постукивает палочкой по своим котелкам и мисочкам — так он стучал и раньше, только раньше это был бородатый старик, а теперь это юнец без усов и без бороды; тут вот сидела торговка с маленькими круглыми хлебцами — дедушка всегда покупал ему хлебец, — хлебцы такие же, но торгует ими не старушка, а пожилой мужчина. В одном углу портик был отделен от площади занавеской; занавеска была откинута; у колонны стоял мужчина в плаще, с длинными волосами и бородой; возле него высокий юноша сек розгой мальчика; учитель спокойно отсчитывал удары; визг и вой провинившегося покрывали все голоса. «Не чета Бетуле», — с нежностью подумал Никий о своем новом друге. Вдруг он остановился как вкопанный. Мальчик немногим его старше сидел против конной статуи и рисовал ее… Статуя словно спускалась к нему, на его доску. Никий замер. Вот оно… Вот зачем он сюда шел! «Ты будешь художником и расскажешь о нас», — прозвучали в его душе слова Евфимии. Да, да! Скорее к Онисиму! Ощупав за пазухой два письма (Бетула прибавил к письму Мерулы еще свое), он кинулся с форума искать колодец с рельефным изображением кувшина, который опрокинул петух, налетел на какую-то женщину, бурно торговавшуюся за кусок сукна, подхватил на руки Келтила, очень уж заговорившегося с лохматой собачонкой слепого, пробежал по улице направо, завернул за угол и прямо перед собой увидел колодец.
К колодцу вел тупичок. Никий спустил на землю Келтила и пошел медленно, оглядывая обе стороны тупика. В конце, замыкая его, стоял небольшой одноэтажный домик под старой черепицей; за забором росло высокое дерево; ветви его свисали над улочкой. Никий подошел к дверям… Дома ли Онисим? Или хотя бы его жилец? Красивый молоток… деревянная ручка с резьбой… красивый узор… «Я думал, кроме Тита, никто так не сумеет». Никий взял молоток, закусил губу и стукнул — громко, твердо, решительно. Келтил залился звонким, требовательным лаем. Послышались знакомые стремительные шаги. Дверь распахнулась — на пороге перед мальчиком стоял Тит.
Падение Икара
По одной из главных улиц Помпей шел высокий молодой человек. Его плащ был перепачкан красками и глиной; не чище были и руки. Он шел медленной, усталой походкой, ни на что, казалось, не глядя.
Квадратное, чисто италийское лицо не было, по римскому обычаю, выбрито; усы, более длинные, чем полагалось для грека, спускались на короткую курчавую бородку. «Похож на Спартака», — перешептывались помпейские матроны, со страхом вспоминая великого предводителя рабов. (Восстание Спартака было у всех в памяти; не прошло еще и десяти лет после него.) Многие здоровались с юношей и рассказывали тем, кто его не знал, что это большой художник и скульптор, что он долго учился, был в Греции, в Афинах и на Родосе и что греческие мастера — а кому и судить, как не им, — очень хвалят его работы. На краю города у него собственный дом; небольшой, правда, но хороший, приличный дом. Он живет вместе с дядей — стариком, тоже художником. «Зайди к нему, посмотри его произведения».
Никий долго бился над головой Критогната и Дионисия. Он вспоминал свои детские слезы над портретом Аристея. Они были не последними в трудном пути прилежного ученика и вдохновенного мастера, но на этом пути была не только горечь поражения, была и радость победы. Ему удалось показать душу дорогих людей: ясную мудрость Дионисия и его любовь к людям, которая управляла всей его жизнью; скорбное достоинство Мерулы; детскую доброту и стойкую верность Аристея; высокое благородство Критогната, спокойно принявшего смерть за других. Никий на всю жизнь запомнил его лицо таким, каким он видел его в минуту расставания. Что озаряло его? Никий долго думал над этим и наконец понял и почувствовал: это была радость подвига, торжество жизни над смертью. И как ни различны были лица всех четверых, все они светились этой радостью.