— Видит Бог, что в душе моей нет ни тени злобы против гениального юноши, обманутого и увлеченного моими врагами. Он не ведал, что творил, когда подозревал меня и… унижал свою мать… Мир праху моего юного короля… Не нам судить усопших. Мы можем лишь молить об успокоении их душ… Вот что живет в моей душе, государыня… Клянусь в этом теми кто видит глубину всякой души.
— Благодарю тебя, префект… Я не забуду этого часа и этих слов.
Голос Амаласунты ззучал мягче обычного. Прежним царстзенным жестом протянула она свою руку патрицию. Любовь к власти начала пробуждаться в душе опечаленной матери вместе с воспоминанием об унижении, забытом в первые часы горести.
Вторично поднес Цетегус к губам прекрасную белую руку правительницы.
— Государыня… Окажи мне милость, — проговорил он, преклоняя колени. — Я слышал от Кассиодора, что ты хочешь прекратить следствие, назначенное надо мной покойным королем. Умоляю тебя, не делай этого, государыня… Моя честь требует полного оправдания, а его дает приговор суда, а не милость правительницы.
— Но ведь я верю в твою невиновность, префект, и всегда верила в нее.
Голос Амаласунты звучал твердостью и уверенностью, резко противоречащим холодному безучастию первых слов.
Чуткое ухо Цетегуса заметило эту перемену, и он едва скрыл насмешливую улыбку почтительным наклоном головы.
— Если моя государыня хотела доказать мне свое доверие, отказавшись от посылки графа Витихиса в бесцельное ревизионное путешествие, то я с. благодарностью приму это, государыня, но большего допустить не могу… Я требую следствия…
Амаласунта выпрямилась с гсгодым величием королевы прежних дней.
— Мы не привыкли слышать слово «требую», префект Рима, — произнесла ока голосом, в котором никто не узнал бы глухих, разбитых тонов ее первых слов. — Ты боишься за свою честь, — мягче и ласковее продолжала она, — и это извиняет в наших глазах многое… Но изменить мое решение ничто не может… Знай же, префект Рима, что я не допускаю следствия над теми, кого считаю своими верными слугами. Я предпочитаю спросить тебя самого… Скажи мне, патриций, знаешься ли ты с заговорщиками и… я поверю тебе.
Глаза Цетегуса сверкнули внезапной решимостью. Ему пришла странная и смелая мысль. Он гордо поднял голову и произнес медленно и торжественно.
— Этого я не могу сказать тебе, государыня.
— Что?.. — глухо вскрикнула Амаласунта и, пошатнувшись, оперлась рукой о мраморный гроб своего сына.
— Позволь мне высказаться, государыня, — быстро продолжал Цетегус, смело глядя в глаза правительницы. — Я никогда не найду лучшего места и более подходящего времени для того, чтобы открыть тебе… многое… Позволь мне говорить откровенно, Амаласунта.
Грудь королевы высоко подымалась.
— Ты знаешь о существовании заговора и молчишь, Цетегус, — глухо прошептала она. — Этого я не ожидала от тебя, благородный римлянин…
— Я молчал, государыня, потому, что я римлянин и не хотел сделаться изменником ни тебе, ни… другим, — спокойно и уверенно заговорил Цетегус, и его спокойствие поразительно подействовало на Амаласунту.
Она медленно опустилась на одну из четырех мраморных скамеек, обитых лиловым бархатом, и повелительно произнесла:
— Говори, префект Рима… Я слушаю тебя.
— Государыня, ты знаешь, что кровь Цезаря течет в моих жилах. Ты бы презирала меня, если бы я, рожденный римским патрицием, не был бы римским патриотом… Да я и не скрывал от тебя своего желания, своей надежды вернуть Риму его древнее величие… Желание это не было изменой твоему сыну, ни тем более тебе, государыня. Ты сама римлянка в душе своей…
Амаласунта с удивлением подняла взгляд на говорившего.
— Все это я знаю, Цетегус… Но ведь мы говорили о заговоре. Если таковой действительно существует в Риме, если ты знал об опасности, угрожающей нам, и не предупредил меня…
— Я молчал, государыня, потому, что хотел спасти тебя и династию… Выслушай меня, Амаласунта, прежде чем судить. То, чего я не мог сказать твоему несчастному сыну, увлекаемому на опасную дорогу настоящими заговорщиками и изменниками, то я хотел сказать тебе, как только судьба доставит мне случай говорить с тобой без свидетелей… Судьба решила иначе… Она разбила царственное орудие, которым хотели воспользоваться недостойные, и дала мне возможность своевременно раскрыть тебе все интриги, окружающие тебя, и таким образом сделать тебя властительницей судеб народов… Выслушай меня спокойно и внимательно, государыня, и тогда уже суди о моей безграничной преданности тебе… одной тебе, Амаласунта…
— Говори… Я слушаю, — повторила Амаласунта, жестом приглашая Цетегуса сесть на ступени саркофага, на то самое место, где она только что лежала разбитая, уничтоженная, умершая для всего, кроме своего тяжкого горя. Но честолюбие королевы заглушило материнскую скорбь и возвратило силы и энергию дочери Теодорика.
Цетегус ясно увидел это и становился все спокойнее и уверенней.
— Государыня, ты не видела и не знала, какая страшная опасность окружала тебя… Возле тебя образовалось целых два заговора, одинаково сильных и почти одинаково опасных. Один из них, не стану скрывать, я уже давно раскрыл в Риме…
— И не предупредил меня? — гневно воскликнула Амаласунта, и громкий голос ее глухо отразился от низких сводов усыпальницы.
Но Цетегуса не испугал этот голос.
— Я не предупредил тебя, государыня, потому, что не хотел вызывать немедленное возмущение, которое было подготовлено издавна, и притом чрезвычайно искусно… Когда я узнал о существовании и цели заговора римских граждан, то цель эта была уже почти достигнута. Оставалось только выбрать день для того, чтобы перерезать готов и призвать византийцев…
— Неблагодарные изменники… — прошипела Амаласунта, — прав был Аталарих, не доверявший латинскому змею…
— Не спеши с приговором, государыня, — торжественно продолжал Цетегус. — Сначала дослушай мое сообщение. То, что ты сказала сейчас, не раз повторял я себе, узнав о существовании заговора и его целях… Только неблагодарные изменники, и глупцы к тому же, могли придумать то, что было готово, решено и подписано, когда я решился предохранить тебя от опасности, а Рим от гибели. Для этого было лишь одно средство, — единственное… И я воспользовался им, став во главе заговора…
— Ты, Цетегус?.. Ты?.. — Амаласунта не договорила начатой фразы. Волнение, гнев и удивление сжимали ее горло.
— У меня не было выбора, государыня… Необходимо было выиграть время, чтобы иметь возможность постепенно убедить римлян в нелепости и невыгоде их преступных замыслов. Префекту Рима, ставленнику готов, ни один римлянин не поверил бы. Но римскому патриоту, правнуку Цезаря и главе заговора, одинаково верили и патриции и плебеи, дворянство, духовенство и народ римский… Я использовал доверие их в твоих интересах, государыня. Я убедил заговорщиков в том, что призывая византийцев, они поменяют монарха доброго и милостивого, благородного, великодушного и справедливого, одним словом тебя, государыня, римлянку душой и воспитанием, на жадного, хитрого и жестокого тирана, какими всегда были и есть византийцы. Историческими примерами доказал я истину своих слов, и сравнение владычества готов с порабощением византийцами образумило заговорщиков. Они поняли, что сделаются бесправными рабами константинопольских евнухов из полноправных граждан Германо-Римской империи, и устыдились своей ошибки и своей неблагодарности… В настоящее время со стороны римского заговора тебе бояться нечего, государыня. Эту опасность устранил верный твой слуга, Цетегус Сезариус… Теперь называй меня изменником, если хочешь и… если сможешь…
Префект Рима замолчал, гордо глядя в глаза Амаласунты, которая видимо колебалась, не зная, что сказать, на что решиться, чему поверить. Мучительное недоумение ясно сказывалось на прекрасном лице дочери Теодорика.
— О, если бы я могла поверить тебе, Цетегус… — прошептала она наконец, невольно опуская глаза перед огненным взглядом смелого римлянина. — Но где доказательства искренности твоих слов?..
— Вот в этом листке пергамента, государыня, — ответил Цетегус, вынимая спрятанный на груди свиток и протягивая его Амаласунте. — Это список заговорщиков. Ты видишь, их много… Все лучшие имена Рима внесены в этот список… Теперь моя жизнь и честь в твоих руках, Амаласунта. Ты можешь погубить меня одним словом. Ты можешь не только предать меня суду, как изменника, но и выдать меня участникам заговора, карающих предателей смертью… Ты видишь, я сказал тебе правду. В твоих руках судьба Рима… и моя…
Тонкий лист пергамента дрожал в белой руке Амаласунты. Рассеянно пробегала она глазами бесконечный ряд имен, пугаясь прошлой опасности, и в то же время спрашивая себя, действительно ли миновала опасность?
— Ты говорил о двух заговорах, — внезапно спросила она, желая выиграть время, чтобы опомниться и обдумать положение.
Цетегус с нетерпением ждал этого вопроса.
— Другой заговор, государыня, несравненно более опасный, был задуман твоим собственным народом, и главой его был… увы, был… твой собственный сын… Не суди его слишком строго, государыня, — поспешно прибавил опытный дипломат, видя, как внезапно изменилось лицо Амаласунты. — Бедный юноша был обманут старыми слугами твоего отца, с трудом прощавшими Теодорику Великому его высокую справедливость, его благородное покровительство римлянам. Но при нем жестокие враги латинян должны были молчать, сдерживаемые железной рукой старого героя. После же его смерти германская партия при дворе подняла голову. Не находя в тебе сочувствия политике ненависти и разъединения, непримиримые враги Рима и римлян, естественно, должны были обратиться к твоему сыну, молодость и неопытность которого обмануть было легче, чем высокую мудрость и государственное понимание гениальной «Туллии»… Два дня назад ты сама могла убедиться, как тонко и осторожно велся заговор против законной власти правительницы, назначенной завещанием Теодорика Великого. Ты ничего не знала, ничего не подозревала. А между тем твоего сына опутали, совратили и развратили, заставляя его забыть уважение к матери, то есть нарушить священную заповедь Господню… Ты даже не подозревала об окружающей тебя опасности, а заговорщики уже успели забрать молодого короля в свои руки настолько, что о