Но Цетегус не раз видел подобные кубки и умел с ними обращаться. Осторожно поднес он к губам серебряную голову змеи и, медленно осушив до дна громадный кубок, перевернул его, в доказательство добросовестно исполненного долга председателя пира. При этом лицо его оставалось бледно и спокойно по-прежнему. Ни малейшего розового оттенка не вызвал крепкий напиток, поглощенный в столь почтенном количестве.
Вторично пронесся вокруг стола одобрительный шепот. Пожилой сановник оказался моложе своих молодых собеседников.
— Твои писаные шутки несравненно оригинальней, друг Пино, — улыбаясь заметил Цетегус. — Ты хотел поймать меня и сам попался в ловушку… Теперь я вправе требовать с тебя штраф и пользуюсь своим правом, присваивая себе твою новейшую эпиграмму.
И Цетегус быстрым и ловким движением вытащил из-за пояса поэта свернутый в трубочку кусок пергамента.
Пино громко расхохотался.
— Ошибся, благородный повелитель… То, что ты считаешь эпиграммой, пожалуй, может называться так, но только в переносном смысле. Ибо это эпиграмма на мои финансы, в виде списка моих долгов… Верни же мне эту болтливую записку, не интересную никому, кроме моего торговца лошадьми, да парочки еврейских ростовщиков, с которыми желаю тебе никогда не знакомиться.
И Пино протянул руку за запиской, которую Цетегус не глядя засунул за пояс.
— Прости меня, слуга Аполлона.,. То, что взято Цетегусом, остается его собственностью… Тем хуже для твоих ростовщиков. Им придется распроститься с жидовскими процентами, которыми ты их раскормил… Зайди ко мне завтра утром, с их расписками, затем позабудь об их существовании, друг Пино.
— Браво, Цетегус… Браво, великодушный патриций! — раздались голоса.
— Жив еще меценат, друзья мои… — воскликнул поэт, столь обрадованный, как и пораженный. — Не знаю, чем я заслужил твое покровительство и как благодарить тебя за твою щедрость…
— Избавлять поэтов от будничных забот, убивающих вдохновение, священная обязанность каждого, ценящего поэзию. Но если ты хочешь доставить мне личное удовольствие, то сочини одну из твоих чудесных эпиграмм на моего благочестивого друга, архидьякона Сильверия, и мы будем в расчете, — беззаботно смеясь, ответил Цетегус, и видимо желая переменить разговор, обратился к Каллистрату с вопросом, откуда он получил такие персики, такой невероятной величины и красоты, как те, которые стояли посредине стола в красивой корзинке из золотой проволоки.
Вместо Каллистрата ответил Марк Люциний, младший брат Люция, до сих пор не знавший Цетегуса лично.
— Благодарю тебя, благородный патриций. Ты помог мне выиграть пари у нашего любезного хозяина, уверявшего, что восковые плоды нельзя принять за настоящие.
— Неужели это искусственные персики? — с величайшим удивлением произнес Цетегус, давно уже чувствовавший запах воска, но желавший сделать приятное всем присутствующим. — Если это твоя работа, Марк, то ты настоящий художник.
— Простой любитель и самоучка к тому же, — скромно ответил юноша, — но, признаюсь, некоторые плоды удаются мне недурно. Если бы ты видел корзину винограда, поднесенную мною прекрасной Гликерии…
— Какая жалость, что такую прекрасную работу исполняет не какой-нибудь артист, которому я мог бы заказать подобную корзинку для своей столовой, — с сожалением заметил Цетегус.
— Надеюсь, ты разрешишь мне поднести тебе мою работу, — вскрикнул осчастливленный юноша. — Прошу тебя, не откажи мне… Ты доставишь мне величайшее удовольствие…
«Как легко побеждаются сердца», — подумал Цетегус.
По знаку пожилого вольноотпущенника, исполняющего обязанности главного дворецкого, боковые двери растворились, и столовую наводнил целый рой невольников, исключительно мальчиков и юношей, в красивых коротких одеждах из голубого полотна с серебряными вышивками, венками из жасминов и роз на заботливо расчесанных длинных локонах. Одни из них внесли корзины со свежими венками, другие протянули вокруг стола белоснежную длинную салфетку, в форме полотенца, из шелковистого полотна с мягкой пурпурной бахромой. Третьи подливали благоухающие масла в светильники и наполняли мягкими теплыми хлебцами серебряные корзинки, стоящие перед каждым прибором. Наконец, четвертые сметали крошки с шелковой скатерти маленькими метелками из павлиньих перьев и наполняли опорожненные чаши гостей, под специальным наблюдением Ганимеда.
Оживление усилилось… Разговор стал громче и шутки вольней.
— Если кто-либо захочет позабавиться игрой между блюдами, — произнес Каллистрат, — то я к его услугам… Кости стоят возле Пино. По праву хозяина я держу всякую ставку.
— Не хочешь ли попытать счастья Массурий? Я предлагаю тебе отыграться, — шутливо обратился Цетегус к торговцу невольниками, который скорчил гримасу.
— Извини меня, префект, но против тебя я больше не играю. Тебе покровительствуют невидимые силы. Такой удачи я в жизни не видывал… Видно, ты унаследовал счастье твоего великого предка, Юлия Цезаря…
— Благодарю за сравнение, друг Массурий, и с радостью принимаю твои слова за предзнаменование… Судьба Цезаря — величайшее счастье.
— За исключением кинжала Брута, Цетегус, — поправил Люций.
— Вместе с кинжалом, сын мой… Погибнуть так, как погиб Цезарь, посреди полного торжества, — разве это не счастье?
— Префекту не страшны кинжалы изменников, Люциний, — заметил торговец невольниками с кислосладкой улыбкой. — Он тот самый волшебник, которому удаются невероятные вещи… На днях еще он выиграл у меня пятьсот золотых по милости вот этой медно-красной обезьяны, которая сидит у его ног…
С этими словами Массурий бросил спелую фигу в лицо молодому невольнику, прикорнувшему у ног префекта.
Юноша не повернул головы, чтобы избежать удара. С поразительной ловкостью он поймал на лету брошенную фигу белыми, как слоновая кость зубами, и спокойно проглотил ее под громкий смех всех присутствующих.
— Браво, Сифакс, — похвалил своего раба Цетегус. — Высшее искусство политики учит нас завладеть оружием врага и извлечь из этого оружия пользу и удовольствие… Ты можешь сделаться фокусником, после того как я дам тебе свободу.
— Сифакс не хочет свободы, — смело ответил невольник. — Сифакс хочет быть рабом, чтобы спасти жизнь тому, кто спас его от смерти.
— Что это значит, Цетегус? — с испугом спросил Люциний. — Разве твоей жизни грозила опасность?..
— Не моей, друг Люциний… Жизнь этого бедняка висела на волоске.
— И ты помиловал его, Цетегус? — спросил Марк.
— О, нет… Я просто его выкупил.
— Да… На мои деньги, — заметил торговец невольниками.
— Нет, друг Массурий. Выигранные деньги я тут же подарил Сифаксу.
— Значит вы бились об заклад? — в свою очередь заинтересовался поэт Пино. — Расскажи мне, как было дело, Цетегус. Быть может ты дашь мне предлог и мотив для обещанной тебе эпиграммы.
— С вашего позволения, друзья мои, пусть Сифакс сам расскажет вам свою историю. Это будет гораздо оригинальнее… Расскажи, Сифакс… Благородные гости нашего друга, Каллистрата, разрешают тебе рассказать им о том, как мы с тобой встретились.
Без малейшего стеснения, спокойно и уверенно, выступил молодой невольник на середину комнаты и остановился в центре подковообразного стола.
Сквозь светло-бронзовую кожу Сифакса пробивался здоровый румянец молодости, на тонких губах энергично очерченного рта играла веселая улыбка, а глаза, большие, продолговатые и агатовые, напоминающие красивые глаза газели, глядели смело и решительно из-под загнутых длинных ресниц, шелковистой красоте которых могла бы позавидовать любая красавица.
— Прекрасный постреленок, — одобрительно заметил торговец невольниками, оценив взглядом знатока стройные формы юношеского тела.
— Да, мой Сифакс красивый зверек, и притом гибкий и неустрашимый, как лесная пантера. К тому же он умнее большинства невольников и умеет говорить не хуже обученных ораторов, в чем вы сейчас убедитесь, друзья мои… Начинай, Сифакс, и расскажи нам, откуда ты родом и как попал в Рим.
Сифакс низко поклонился своему господину и затем, скрестив руки на груди, заговорил гортанным голосом, с заметным акцентом, но вполне внятно и правильно.
— Родом я из Африки. Посреди необозримых песков пустыни расположен оазис, колыбель моего племени… Прекрасна, как мечта, моя родина… Долго жил мой народ, счастливый, сильный и свободный, как степные антилопы, за которыми мы охотились. Вечнозеленые пальмы доставляли нам пищу, кони наши обгоняли ветер пустыни, и сам царь зверей, могучий лев, не раз уступал нам свою золотистую шкуру… Так прожил я пятнадцать дождливых зим и весенних расцветов природы до того злосчастного дня, когда бледнолицые разбойники отыскали дорогу в нашу пустыню. Никогда не позабыть мне проклятой ночи вторжения вандалов в наш мирный оазис… В одно мгновение запылали войлочные кибитки, служившие нам домами. Со всех сторон раздавались крики и вопли женщин и детей. Мужчины кинулись к оружию, но что могли мы сделать?.. Большинство воинов отсутствовало, воюя с соседним племенем. Только старики да юноши, не достигшие шестнадцатилетнего возраста, оставались дома для защиты жилищ и стад наших… Однако мы держались до последнего… Я бился рядом с моим старым прадедом, бывшим главным жрецом нашего Бога. Я видел, как острая стрела вандала пронзила его седую голову. Он упал, но успел сказать мне: «Спасай нашего Бога, Сифакс…» Быстрее мысли кинулся я в палатку, где жил наш Бог в виде большого белого змея, и спрятал в складках моего пояса. Едва успел я исполнить этот священный долг, как тяжелое копье вонзилось мне в плечо, и я беспомощно свалился на безжизненное тело моего прадеда… Когда же я пришел в себя, то лежал уже на палубе невольничьего судна, посреди остатков моего племени. Тут были только женщины да дети. Мужчины остались посреди желтых песков пустыни, окрашенных не одной нашей кровью… Недешево далась вандалам победа…
Черные глаза юноши сверкали. Грудь его высоко подымалась. Он весь отдался воспоминаниям.
Каллистрат одобрительно улыбнулся.