вежее дуновение воздуха на косное еврейство Палестины. Это общение происходило по совершенно определенным колеям, не только благодаря праздничным путешествиям, которые всякий раз увлекали из каждой более или менее значительной общины в Иерусалим то того, то другого, но и вследствие регулярной храмовой подати, которую нужно было уплачивать ежегодно.
Каждый еврей должен был ежегодно, в месяц адар (т. е. приблизительно в март), вносить дидрахму тирского чекана, что составляет около сорока пяти копеек. Другие подати, которые уже в Палестине довольно часто могли быть повсюду обременительны, всякого рода натуральные повинности, где их вообще платили, – были обращены на деньги. Значит, и здесь, в пункте, очень чувствительном для палестинцев, исполнение Закона было, если не совсем нарушено, то все-таки приспособлено к обстоятельствам. При всем том евреи на чужбине и на родине чувствовали себя, безусловно, единым целым, в осознании, что Закон Бога есть гордость Израиля и что этот Божий Закон должен быть соблюдаем всяким правоверным евреем.
4. Нападки Манефона
Милость, в которой находились евреи при дворе Птоломеев, в особенности при Птоломее Филадельфе, естественно, создала им врагов. Очень понятна, прежде всего, ревность коренных египтян. Она привела египетского жреца Манефона, который в царствование упомянутого Птоломея составил на греческом языке историю своего народа, к тому, что он внес в свое повествование историю происхождения евреев, переданную ему, как он сам сознается, только в виде легенды. Сначала он повествует, что изгнанные из Египта гиксы, из страха перед процветавшим тогда ассирийским могуществом, основали в позднейшей Иудее для своего населения, насчитывавшего много десятков и тысяч человек, обширный город по имени Иерусалим. Эти сведения Манефон нашел в священных надписях египтян; но на основании ходячей легенды, он присоединяет к этому еще другой рассказ, который в языческом мире долго еще пользовался большой популярностью. Около 520 лет спустя после изгнания гиксов царствовал в Египте царь Амепофис. Ему очень хотелось видеть богов, и мудрый прорицатель объяснил ему, что это может случиться только тогда, когда он очистит всю страну от прокаженных и нечистых людей. В виду этого Амепофис сослал 80 тысяч таких людей в каменоломни к востоку от Нила. Среди этих прокаженных было также несколько одержимых проказою жрецов. По поводу их изгнания прорицатель, давший царю совет, убоялся впоследствии гнева богов на себя и царя, и потому покончил с собой, предварительно написав такого рода пророчество: «Нечистые найдут себе союзников и Египтом будут они владеть в течение 13 лет». Спустя значительный промежуток времени, изгнанные больные попросили себе для житья давно уже покинутый гиксами город Аварис, и царь уступил его им. Тогда они избрали себе в вожди одного из тех прокаженных жрецов, по имени Озарзифа из Гелиополиса и поклялись ему в верности. Он же дал им закон, который обязывал их, прежде всего, к трем вещам: они не должны почитать богов, они должны убивать священных для египтян животных, они не должны иметь общения ни с кем, кроме своих союзников. Сообразность этой клятвой Озарзиф, который назывался так по имени, почитавшегося в Гелиополисе Осириса, переменил свое имя и назвался Моисеем. Затем он приказал укрепить стены Авариса и через послов обратился к изгнанным раньше из Египта, а к тому времени уже оседлым в Иерусалиме гиксам, с переговорами о союзе. Последние в количестве 200 тысяч человек очень охотно прибыли в Аварис. Амепофис, страшась исполнения упомянутого пророчества, удалился с Аписом и прочими священными животными и со всем своим войском в Эфиопию и пробыл там, в ожидании на границе, тринадцать лет. A неприятели между тем сжигали города и деревни, разоряли храмы, оскверняли изображения богов, употребляли в пищу мясо священных животных, принуждали жрецов убивать этих животных и затем прогоняли их самих обнаженными. Наконец, Амепофис вернулся с большим войском, к нему присоединился его сын Рамзес, и оба они бросились на врагов, множество из них убили, а остальных прогнали до границ Сирии.
Но, возможно, что негодование по поводу этого, безусловно, враждебного евреям рассказа Манефона послужило для александрийских евреев поводом к тому, чтобы сделать языческому миру доступным в греческом переводе Пятикнижие, т. е. ту священную книгу, в которой изложены были история их пребывания в Египте и их Закон. Во всяком случае, упреки Манефона в высшей степени заслуживают внимания. Ведь это, значит, сильно преувеличивает первую из десяти заповедей, когда говорят, что Моисей обязал свой народ не почитать богов. Но этот упрек впоследствии каждый раз снова выступает на сцену. Исключительность израильского монотеизма не может быть постигнута с точки зрения натуралистической. В последней единое всеобъемлющее Божество не исключает множественности богов, а, наоборот, предполагает ее. Для пантеиста каждая вещь в природе есть самооткровение Божества. Бог же Израиля один охранял и освящал подвластный ему народ, и поэтому он и не хочет разделять с кем-либо подобающее ему поклонение и ревниво наблюдает за тем, чтобы он один, и никто другой не был почитаем этим народом. Вот почему евреи в чужой стране должны были отказываться делать то, что во всем остальном мире было совершенно обычно. Они не молились ни богам – хранителям города, ни богам – хранителям страны, в которой они жили: только своему Богу молились они и за не израильский город, за не израильскую страну. Таким образом, каждый раз снова поднимался против них упрек, брошенный Манефоном: «богов они не чтут!». И это, следовательно, упрек, имеющий свое глубокое основание в самом существе израильской религии: Манефон знает, что мировоззрение евреев совершенно иное, нежели мировоззрение язычников. Естественно, что со своей точки зрения он не может понять того, что только на пути этого чуждого ему мировоззрения могут быть осуществлены идеалы человеческой религиозности и нравственности. Второй пункт, именно, что евреи закалывали священных для египтян животных, был менее тяжким упреком Манефона; это нисколько не вредило евреям в глазах каждого не египтянина. Напротив, третий упрек очень важен. Обособленность от всего остального человечества является также и впоследствии предметом постоянно возвращающегося обвинения против евреев. Но свое основание эта обособленность имела в том, что святость, которой Бог Израиля требовал от своего народа, распространялась и на самые незначительные мелочи жизни и делала почти невозможными для благочестивого еврея близкие сношения с иноверцами. Если на чужбине евреи признавали себя вынужденными оставлять в угоду языческой среде некоторые требования Закона без исполнения, то еще усерднее за то старались они соблюдать все, что представлялось исполнимым в действительности. И это рвение к Закону воздвигало и на чужбине почти непроницаемую стену между евреями и не евреями. Но нравственная система, которая воздвигала между народами подобную стену, казалась, именно на почве эллинизма, абсурдом; ибо ведь как раз на этой почве и хотели слить различные народности. С этой точки зрения ценили достоинство каждой отдельной народной индивидуальности и впервые понимали идею человека не только как видовое имя, но и как необходимую основу этики. Для хода развития нравственно-религиозных воззрений чрезвычайно характерно, что именно народ классический в отношении религиозного и нравственного развития, незадолго до той поры, когда он в состоянии был одержать окончательную победу над язычеством, выставлялся своими противниками, поверхностно судившими по одной лишь видимости, как народ неверующий и безнравственный. В остальном выходки Манефона по адресу евреев представляют собой пошлые насмешки; только отвращение к идолам, в котором их обвиняли, было действительным фактом, нескрываемым самими евреями.
5. Ответ евреев
Евреи не остались, однако, равнодушными к обрушившимся на них насмешкам. Дело дошло до литературного спора, который евреи повели не в виде открытого диспута с Манефоном, а так, что различными способами публично противопоставляли истинную картину своего прошлого ложной, нарисованной Манефоном. Это выразилось уже в переводе их древних священных первоисточников. Опыт, однако, показал, что эти произведения или не читались язычниками, или не находили доверия, и евреи очутились в том щекотливом положении, в котором бывает каждый, кто выступает своим собственным защитником. Тогда избрали себе чужого. При дворе первого Птоломея жил историограф Гекатей из Абдеры. Этот ученый, кроме одного произведения о Гипербореях и другого – о поэзии Гомера и Ге – зиода, написал также египетскую историю, в которой он, естественно, должен был упомянуть и о еврейском народе. Так как в его время евреи еще ни в каком отношении не подавали повода к зависти, то он вел повествование о них спокойно и деловито. Все достоинство этого изложения евреи оценили, однако только после того, как Манефон опубликовал свои издевательства над ними. Но содержания произведений Гекатея не было, однако, достаточно для совершенного опровержения Манефона. Поэтому их пробелы были так обильно заполнены еврейской рукою, что уже позднейшие писатели древности либо сомневались в подлинности его «Книги о евреях», либо считали автора еврейским прозелитом. По-видимому, два места в его произведении были распространены в большое целое. Первоначальную историю евреев излагала апокрифическая книга Гекатея об Аврааме и египтянах. Это сочинение не довольствовалось только тем, чтобы сделать Авраама провозвестником единства Бога, возвышенности Бога над всем, что Он создал: в книгу введен был целый ряд стихов знаменитых греческих поэтов для подтверждения истинности того, что проповедовал Авраам. Но дурно то, что и эти стихи по большей части не подлинны. Во всяком случае, в высшей степени интересно, что еврей того времени мог заставить самых знаменитых греческих поэтов (именно Эсхила, Софокла, Эврипида, Филемона, Менандра, Дифила, между ними и мифического Орфея) возвышать еврейское воззрение на Бога, не впадая тут же в противоречие. Правда, то, что здесь сообщается, есть лишь часть еврейского понимания Бога. Живое отношение Бога к своему народу нигде не выступает вперед. Но святость Бога, которая даже жертвенное служение ставит ниже исполнения нравственных заповедей, и которая указывает отдельной личности на будущее воздаяние, всюду подчеркивается: правда, эта идея в сущности не была совершенно чужда, например, великим трагикам. Наряду с этими подделками введены и некоторые подлинные отрывки из прежней греческой литературы. Все это литературное направление весьма знаменательно: оно обнаруживает обширное знакомство с греческим языком и литературою; человек, который мог так писать, был по своему образованию эллином, как бы он не гордился своим еврейским происхождением и складом мышления. И как он сумел слить в своем лице эллинизм и иудаизм, так умел он и в мировоззрении обоих народов искать и находить родственные черты. Именно то усиливало в нем его чувство собственного достоинства, что он в высших идеях греков открывал лишь предчувствия того, чем давно обладал его народ, благодаря Откровению Бога. Был ли успех всей этой кн