7. Притчи Соломона. Иисус Сирах. Фокилид
Внутренняя жизнь этой эпохи характеризуется упомянутым сборником изречений Иисуса бен-Сира или, как его обыкновенно называют, Иисуса сына Сирахова. Он жил в это время и, во всяком случае, написал свою книгу еще до того, как вспыхнуло восстание Маккавеев. Он писал в Иерусалиме на еврейском языке. Для правильного его понимания мы должны указать его место в том умственном движении, которое началось уже до него. С тех пор как при Эзре еврейский народ дал торжественную клятву исполнять Закон, сословие книжников, как бы по внутренней необходимости, начало разрастаться все более и более. Отдельных книжников мы находим уже после реформы 621 г., во время Иеремии; но, как особое сословие, они встречаются нам только с 444 г. Этот титул впервые был применен к Эзре; затем мы опять находим слово «книжник» в царском эдикте Антиоха III, в котором он предоставляет им, как и первосвященникам, свободу от податей; связанным же с совершенно определенным понятием мы находим этот термин впервые у Иисуса сына Сирахова; у этого автора обсуждается вопрос, позволительно ли книжнику, совместно с этим призванием, заниматься ремеслом. Позднейшие писатели, как мы увидим, отвечали на этот вопрос утвердительно; сын Сираха дал отрицательный ответ. Правда, он, безусловно, признает ценность и необходимость ремесла (без него, говорит он, нельзя построить города, нельзя ни жить на чужбине, ни путешествовать по разным странам). Но для политики, для правосудия, для нравственного воспитания других ремесленников, по Иисусу Сираху, не пригоден. Деятельность книжника направлена именно на то, чтобы исследовать мудрость прежних поколений, понимать речи пророков, хранить заветы знаменитых мужей, выяснять темные изречения и разгадывать смысл притч. Он должен быть известным при дворе и путешествовать по чужим странам, для того чтобы изучить хорошие и дурные стороны людей; но главная его задача в том, чтобы при своем звании сохранять благочестивый образ мыслей! Это древнейшее для нас изложение задач книжника чрезвычайно интересно. Ибо, хотя Закон Бога должен быть собственным объектом размышлений книжника, но для должного проникновения в этот Закон требуется от книжника не только объяснение буквы Закона из нее самой, но и очень глубокое знакомство со всей древностью, в особенности с пророками и историками и, кроме того, еще основательное знание людей, обогащенное сношениями с великими мира и путешествиями в чужие страны. Также и различение политической, юридической и этико-миссионерской деятельности книжника было впоследствии уничтожено к большому вреду для дела, так что смешение чисто юридических и этико-религиозных вопросов – политика, вследствие внешнего положения Палестины, пришла в упадок, – составляет тогда отличительный признак еврейского книжничества. Для Сирахова сына достоинство книжника, очевидно, прежде всего, проявляется в силе практического суждения, опирающееся на точное знакомство с древностью, и питаемая комментированием темных мест в Писании; эта сила суждения применяется в самых разнообразных жизненных отношениях и, естественно, своим высшим назначением имеет то, что она стремится способствовать осуществлению Закона Божьего при данных в каждом отдельном случае обстоятельствах. Сообразно с этим взглядом он и объединил плоды своей книжной учености в сборнике изречений. Это было для него совершенно новым предприятием лишь в том отношении, что он выпустил в свет свои изречения под своим собственным именем. Лицо, жившее, вероятно, раньше, изложило свою афористическую мудрость в сборник Притч Соломона. В этом последнем факте нет ничего удивительного для нас. Посильно возвеличивать прошлое еврейского народа, как можно шире распространять предание о нем – это всем казалось тогда чрезвычайно достойным начинанием. И кто бы ни предпочел прочесть лучше притчи Соломона, нежели какого-нибудь другого обыкновенного писателя! Это было одновременно делом скромности и педагогической мудрости, когда автор книги притч поставил во главе знаменитое имя Соломона. Он отказался от известности и славы, которая эта книга могла бы принести ему самому, для того чтобы она, как произведение мудрого израильского царя, находила себе доступ всюду. Рассмотрим несколько внимательнее эту книгу, прежде чем мы обратимся к произведению Сирахова сына.
В том виде, в каком эта книга дошла до нас, она составлена из нескольких частей, между которыми более поздние относятся к более ранним как прибавления. Первые две части обозначаются вполне кратко, как притчи Соломона; третья вводится, как сборник изречений, составленный при царе Хискии; четвертая содержит «изречения Агура, сына Янеха», а последняя – изречения, высказанные царю Лемуэлю его матерью. В действительности все части состоят из одних изречений, которые по форме и содержанию имеют в существенном один и тот же характер, так что, по крайней мере, время их происхождения для всех должно быть приблизительно одинаково, даже если признать, что последние части происходят не от того же автора, что первые. И едва ли мы ошибемся, если происхождение этих изречений отнесем только к описываемому нами позднейшему периоду еврейской истории. Как существовала у евреев определенная эпоха пророческой литературы, так у них существовала и определенная эпоха литературы притч. Ее этапные пункты – это Иисус, сын Сирахов, Иисус Христос, Пирке Абот в Мишне. Не с полной уверенностью можно присоединить сюда ветхозаветные изречения и псевдоэллинского Фокилида. Но, несомненно, то, что эта литература падает на период после создания Закона и до создания великого еврейского правового кодекса Мишны, который составлялся приблизительно с 150 г. по P. X. К началу ограниченной, таким образом, эпохи, во всяком случае, следовательно, относятся и притчи Соломона.
К этой только эпохе он и подходит по своей форме и содержанию. Их главным отличительным признаком является то, что вся житейская мудрость приноровлена в них к индивидууму. Народ Израиля, как ближайший объект Божьего милосердия, даже не упоминается; преподанные правила представляются имеющими значение не для одной только определенной, избранной Богом общины, но и для всех людей вообще. Это является чрезвычайно важным преобразованием древнееврейского воззрения, которое прокладывает себе путь со времени Иеремии и Иезекииля, а с 444 г. получило уже официальное господство. С тех пор отношение Бога к Израилю не представляется больше основой всей израильской религии; напротив, лишь отношение человека к Закону Бога, полученному евреями, конечно, посредством особенно милостивого откровения, обусловливает собою особенное отношение между отдельным человеком и Богом. Чем больше соблюдает человек Закон Бога, тем теснee связан он с Ним. Идея, получающая здесь такое яркое выражение, имеет сравнительно с древнееврейским религиозным воззрением то преимущество, что и не евреи, приобщившись к Закону, могли достигнуть того же спасения, что и Израиль; она дала затем толчок к тому, чтобы подвергнуть гораздо болee тщательному испытанию, чем прежде, личную жизнь индивидуума и именно вследствие этого усилить сознание обязанностей и сознание греховности. Но она имела и тот недостаток, что на место безусловного определенного, основанного на Божьей милости отношения между Богом и Израилем выступило шаткое, зависящее от нравственной работы человека, отношение Бога к отдельной личности. Конечно, этого не следует понимать в том смысле, будто евреи совсем забыли, что Бог завещал Своему народу милость Свою совершенно особенным образом. Напротив, мы встретимся еще, и с очень резким выражением этой последней идеи. Но для прежнего времени в этом круге мыслей высказывалась вся религиозная жизнь. Индивидуум едва думал тогда о том, чтобы быть чем-то особенным для себя лично; он хотел жить только как член народного целого. Теперь же приобрела для него значение его индивидуальная жизнь. Он хотел лично стоять в известном отношении к Богу и думал достигнуть этого тем, что исполнял завет Бога в своей особенной сфере; таким образом, наряду с первоначальной партикуляристической идеей в нем стала уживаться и идея универсальная. Если на единого Бога Израиля в течение продолжительного времени мог уповать только единый народ Израиля, то все-таки отдельные язычники могли исполнять те условия, при которых отдельный еврей мог рассчитывать на милость Бога.
Если эти соображения правильны, то уже из этого ясно, что не может косвенно или непосредственно происходить от Соломона книга, учение которой, рассматриваемое в целом, имеет задачею моральное устроение жизни индивидуума. Она относится к эпохе после торжественного принятия Закона при Неемии. То, что она имеет очень близкое отношение к Сираху, показывают другие черты ее. Так, прежде всего, мы нигде еще не встречаем здесь сознательного стремления к исполнению буквы Закона. О Законе, как о выраженной в Писании воле Бога, здесь вовсе не упоминается. Это, конечно, не может служить доказательством того, что Закон тогда еще не существовал; это только показывает, что автор нашей книги в существенном был еще свободен от влияния Закона в круге его идей. Все спе цифически-еврейское, как заповеди чистоты, законы субботы, жертвенное служение – обо всем этом почти ничего не говорится. В эпоху после Маккавейских войн в еврейском произведении такое умолчание не могло бы иметь места. Да и со времени этой борьбы за Закон показалось бы преступлением, если бы писатель хотел запечатлеть свои слова в памяти людей таким же точно способом, каким по предписаниям Второзакония должен быть запечатлен Закон Бога. Так, в одном месте говорится: «Блюди, сын мой, завет твоего отца и не отталкивай от себя поучений твоей матери! Постоянно держи их в сердце твоем и привяжи их к вые твоей!» В другом месте: «Сын мой, соблюдай мои слова и храни в себе мои заповеди. Соблюдай мои заветы, доколе ты будешь жить, и храни мое учение, как зеницу ока. Привяжи их к пальцу твоему и начертай их на скрижалях твоего сердца!» Если, таким образом, изречения составлены перед эпохой Маккавеев и после Эзры, то определение времени их происхождения получает еще устойчивую точку опоры в том, что часто говорится в них о царе, который, правда, сам не был израильтянином, но должен был, по-видимому, стоять к израильтянам гораздо ближе, чем когда-либо стояли восточные великие цари древней персидской монархии. Так, в одном месте говорится: «Горе царям, творящим неправду; ибо справедливостью укрепляется трон. Гнев царя – вестник смерти, но мудрец умилостивляет его. В ясном взоре царя лежит жизнь, и его милость подобна облаку, чреватому урожайным дождем». Затем сказано: «Подобен рыканию льва гнев царя, и как роса на траве его благосклонность». – «Отделяет преступников мудрый царь и затем проводить через них молотильную колесницу». – «Любовь и верность охраняют царя, и любовью укрепит он свой престол». – «Слава Господа в том, чтобы скрыть вещь, а слава царей в том, чтобы исследовать ее. Как небо в вышину и земля в глубину, так непостижимо сердце царей». – «Не хвастай перед царем и не занимай места вельмож. Ибо лучше, если скажут тебе: взойди сюда, чем, если склонять тебя перед князем, которого видели твои очи». Сюда же, наконец, относится изречение: «Если ты сидишь за одной трапезой с властелином, то помни хорошо, кого ты видишь перед собою. Ты вонзишь себе нож в горло, если ты жаден. Не зарься на лакомства его, ибо они – обманчивые яства».