ы, а себе повредишь». Если Иисус Сирах в своем олицетворении мудрости в существенном, по-видимому, примыкает к Притчам Соломона, то он, как кажется, впервые выразил на еврейском языке иной философский круг мыслей. Он говорит именно о том, что Бог не склоняет человека к греху, а что человек обладает свободой выбора между добром и злом. Еще второй Исайя категорически выводит зло от Иеговы. A здесь, у Иисуса Сираха, мы читаем: «Не говори: Господом был я отвергнут, – ибо ты не должен делать того, что Он дурное ненавидит; не говори: Он Сам обольстил меня – ибо не нуждается Он в грешнике; Все дурное ненавидит Господь и не любит Его тот, кто Его боится. Он изначала создал человека и предоставил его собственному уму. Если бы ты пожелал, ты мог бы соблюдать заповеди, и хранить верность есть дело твоей воли: он предложил тебе огонь и воду, и куда ты желаешь, можешь ты простереть свою руку. Пред человеком лежат жизнь и смерть, и ему будет дано то, чего он пожелает; никому не дал Он быть безбожным и никому не разрешил Он греха». Подобный образ мыслей, рассматриваемый с религиозной точки зрения, еще далеко не представляется самым высоким, потому что сообразно с ним грех всегда может быть понимаем только как поступок отдельного человека, а не как властвующая над отдельным человеком и покоряющая его сила греха. Но прилагать абсолютный масштаб, – это часто значит не замечать медленного исторического прогресса. Утверждения Иисуса Сираха вызваны идеей непогрешимой святости Бога; необходимо было установить значение этой идеи, прежде чем можно было рассмотреть отношение индивидуума к всеобщей силе греха; а твердо и во всей силе установить непогрешимое совершенство Бога было для эпохи Сираха в особенности необходимо потому, что тогда отступал на последний план тот догмат, который для прежнего времени был возмещением и источником всех качеств Бога, – именно, особенное отношение Его к Израилю. Если сопоставить все эти точки зрения вместе, то можно видеть, как близко это еврейство, благодаря своему собственному внутреннему развитию, подошло к философскому эллинизму своего времени. Ибо последней основной причиной этого развития было не внешнее влияние, а то, что каждый отдельный израильтянин был связан писаным Законом, так что с тех пор уже не народ Израиля, а отдельный, верный Закону человек, представляется объектом любви своего Бога.
Та же точка зрения, с которой была рассмотрена защита Иисусом Сирахом свободы выбора, должна быть применена и к тем его словам, в которых он предостерегает от обхождения с грешниками таким, несомненно, отталкивающим образом: «Творя добро кому-нибудь, знай, для кого ты это делаешь, и ты получишь благодарность за свои благодеяния. Делай добро благочестивому, и ты найдешь воздаяние, если не от него, то от Всевышнего. Не для того благодеяния, кто постоянно умышляет злое, и не для того, кто неохотно совершает добрые дела. Давай благочестивому и не пекись о грешнике; благотвори угнетенному и не давай безбожному. Удержи хлеб перед ним и не давай ему, дабы он не получил, благодаря этому, силы над тобой. Ибо много зла испытаешь ты при всех своих благодеяниях, которые ты ему оказал. Ибо и Господь ненавидит грешников, и безбожнику воздает Он местью. Давай доброму и не пекись о грешнике». И здесь не следует забывать исторического масштаба. Святость Бога требует священной общины, – вот единственная точка зрения, которая имеет здесь силу для Сирахова сына. Он вовсе и не мог иметь оснований для сострадания грешнику, потому что, в силу своей идеи о свободе человека выбирать между добром и злом, он ничего не знал о таком несчастии греха, от которого человек не мог бы освободиться собственными силами. Глубже проникнуть в этот вопрос выпало на долю более крупной личности.
И, тем не менее, Иисус Сирах замечательным образом сам нарушил эти своеобразные рамки своего жизненного идеала. Весьма категорически требует он, чтобы люди взаимно прощали друг другу. «Кто мстит, говорит он, испытывает отмщение от Господа, и его грехи не оставляет Он в забвении. Прости обиду своему ближнему, и тогда, если ты попросишь, будут прощены твои грехи. Может ли человек, питающий гнев к ближнему, требовать от Господа прощения? Помни заповеди и не питай злобы к ближнему, помни о союзе с Всевышним и будь снисходителен к ошибкам!» Там, где друг другу прощают грехи, там этими грехами не разрушается существовавшее прежде общежитие, и, значит, там не сторонятся от грешника, как этого решительно требует вышеупомянутое изречение Сирахова сына. Если, таким образом, оценка любви к ближнему является здесь столь же прекрасной и теплой, как и в Притчах Соломона, то Иисус Сирахов сын случайно сообщает нам и то, из какого источника возникло для его современников сознание обязанности общечеловеческой любви. Вот что именно говорит он в одном месте: «Всякое живое существо любит себе подобное, и всякий человек любит своего ближнего». Здесь ясно выражен в немногих словах великий результат слияния народов в эллинизированных странах. Различие между эллинами и варварами, как и различие между Израилем и языческим миром, даже все народы, получила господство. Это тем важнее, что идея эта становится общей почвой для язычников и евреев, на которой для обоих народов может вырасти существенно новое преобразование нравственного общежития. Это обнаруживается у Сирахова сына, именно в его рассуждении о рабстве: «Не обращайся дурно ни с рабом, который добросовестно трудится, ни с поденщиком, который предан своему делу; люби разумного раба; не отказывай ему в отпущении на волю».
Этим закончим обзор произведения сына Сирахова. Обратим внимание еще только на то, что оно, несомненно, представляет собою самый значительный памятник палестинского еврейства этой эпохи и, как таковое, должно быть для нас особенно ценно потому, что, во-первых, оно является продуктом безусловно свободного творчества тогдашних книжников, еще ни в каком отношении не захваченная в тиски буквы Закона, а во-вторых, оно обнаруживает вытекающее само собою из внутреннего развития тогдашнего еврейства сближение c миром и жизнепониманием философского язычества того времени.
Здесь уместно будет сказать несколько слов о греческом сборнике изречений в гекзаметрах, который ведет свое происхождение от еврейского автора и который, хотя время его появления и не может быть точно определено, вполне мог быть написан в эпоху господства Птоломеев. Это так называемые Изречения Фокилида. Фокилид из Милета жил в 6 столетии до P. X. До нас дошел ряд его отрывков, подлинность которых в высшей степени вероятна. Но наряду с ними сохранилось под его именем и дидактическое стихотворение, которое имеет совершенно еврейский характер. Правда, в нем выступают Ураниды, но они стали только простыми олицетворениями мировых явлений. Место, упоминающее о них, гласит:
Счастью врагов не завидуй и не кори за него их
И Ураниды живут меж собою без зависти злобной:
Солнца могучим лучам не завидует месяц бледнейший,
Зависти нет у земли к высоте величавого неба,
Реки морям не завидуют, и меж собою согласно
Боги живут, а иначе своды бы неба распались.
Если бы подобная манера выражаться могла склонить кого-нибудь к мысли, что это стихотворение – продукт язычества, то против этого говорили бы разные обстоятельства. Прежде всего, в подавляющем большинстве случаев речь идет не о богах, а о Боге, и ветхозаветное требование – возлагать на Него одного все упование сердца, – выражено в такой форме: Мудростью, силой, богатством – ничем ты не должен гордиться: Бог лишь единый и мудр, и могуч, и блажен.
В виду этого в монотеизме автора не может быть сомнения. И если предъявляются такие требования, как «не будь лицеприятен», «избегай лжесвидетельства», то это, совершенно очевидно, – еврейские требования. Но всякое сомнение исчезает в виду того, что приводится почти буквальный перевод одного, к тому же еще довольно второстепенного, предписания Закона. В Законе сказано: «Если ты на дороге найдешь птичье гнездо на дереве или на земле, с птенцами или с яйцами, и если ты увидишь, что на птенцах или яйцах сидит мать, то не бери матери вместе с птенцами, а дай матери улететь и возьми птенцов, дабы, благо было тебе и был ты долголетен». Это псевдо-Фокилид выражает таким образом:
Сразу и вместе всех птиц из гнезда уносить ты не должен:
Мать на свободу пусти, и птенцов от нее ты дождешься.
Разница только в руководящих мотивах: наш автор имеет больше в виду непосредственную пользу, чем Божье благословение, связанное с угодным Богу поступком. Совершенно сходно с этой заповедью повторяется и в Моисеевом запрещении принимать в пищу животных, растерзанных животными; в особенности же настойчиво проповедуются еврейские воззрения на брак. Поэтому, не может быть и речи о том, чтобы это стихотворение принадлежало язычнику. Существует, с другой стороны, мнение, приписывающее его христианину. В доказательство приводили следующее место, которое, во всяком случае, представляет значительный интерес:
Землю отдай мертвецам, не нашедшим себе погребенья,
Не вскрывай ты умерших гробниц, не показывай солнцу
То, чего видеть нельзя, чтобы Бог не сразил тебя местью.
Знай, что грешно раскрывать строенье костей человека.
Будем надежду питать, что к свету из праха восстанут
Скоро останки почивших, и мертвые будут богами.
Ибо усопших вполне остаются нетронуты души.
Бога подобье и дар есть смертного дух человека.
Телом из праха возникли и снова мы в прах обратимся,
В землю мы снова уйдем, а дух унесется в пространство.
Полагали, что этот апофеоз мертвых вообще противоречит как еврейскому, так и языческому сознанию. Наоборот, на христианской почве он имеет место уже во втором столетии. Но здесь, у Фокилида, выдвигаемая христианскими апологетами идея воскресения плоти решительно отклонена. Нигде нет какого бы то ни было указания на искупление, нигде нет намека на слова Иисуса Христа. Нельзя не согласиться и с тем, что проповедуемое здесь еврейство отбросило от себя все специфически еврейское, но ведь то же самое явление мы встречаем в Притчах Соломона и, с небольшим видоизменением, в книге сына Сирахова. Но нигде не встречается нам в первобытном христианстве такая стадия развития, на которой христиане довольствовались бы лишь тем, чтобы под языческой маской проповедовать не свою религию, а только некоторые вытекающие из этой религии жизненные правила. С другой стороны, уже из прежних наших соображений выяснилось, каким образом еврейство в известную эпоху дошло до таких поразительных попыток. В то время как с 444 г. все более и болee ставили индивидуума в непосредственное отношение к Богу, коренное условие древнееврейской религии было устранено. Если вся суть была только в соблюдении заповедей, для того чтобы обрести милость Бога, то уже не существовало резкого различия между евреями и язычниками, и задача была лишь в том, чтобы постепенно склонить язычников к принятию еврейского Закона.