Едва он это произнес, как в ворота кто-то постучал — грубо, словно ногой ударил, окованным башмаком. Ударил раз, другой, третий…
"Кто там?" — громко спросил Рудольф, снимая с шеи автомат. Никто не ответил, но стук повторился.
"Посмотрите с башни", — посоветовал Рудольфу Петр Петрович.
Рудольф не послушался, приблизился на цыпочках к воротам, нажав плечом на калитку, посмотрел в щель. "Надо же! — вдруг засмеялся он весело. — Еще один конь! Стучит в ворота копытом, просится на постой!"
"Присмотрись, нет ли рядом всадника", — сказал Петр Петрович и сам направился к башне. Рудольф поспешил за ним.
Оседланный конь был без всадника. Петр Петрович сразу же узнал его: это был Скилур, конь, на котором ускакал в неизвестность Полудин.
"Что будем делать? — спросил Рудольф. — Если мы впустим его во двор, Александрина тоже узнает его".
"Выйдем, обыщем и привяжем где-нибудь за оградой. А ночью заведем в конюшню — не пропадать же животному. Утром я отвезу Александрину в райцентр".
В сумках, притороченных к седлу, они нашли кусок черствого хлеба, измызганный шматок сала и смятый обрывок газеты, на котором наспех было написано синим карандашом — карандаш также нашли в сумке: "Хана мне, братцы! Смерть печенегам!"
Пока возились со Скилуром, из ворот выглянула Александрина и узнала коня.
"Где же мой муж? — спросила она спокойно, подойдя
к Лукашевскому. — Сложил голову в ковыльных степях?"
"Ну зачем же так, — ответил Петр Петрович. — Конь — существо живое и от нерадивого хозяина всегда может убежать".
Найденную записку Александрине не показал. Решил, что завтра сам зайдет в милицию и приложит записку к заявлению о розыске пропавшего Полудина.
Яковлев, прочитав записку Полудина, сказал: "Вот оно. Смерть печенегам. В этом есть главное зло. В этом вся опасность происходящего".
Пока Лукашевский плавал на базу, Яковлев несколько раз звонил в райцентр разным своим знакомым и выяснил, по его словам, что жители поселка заколачивают в своих домах окна и двери, собираясь отправиться в воскресенье на съемки.
"Зачем же заколачивать окна и двери?" — удивился Петр Петровиче
"Так ведь отправляются всеми семьями, с продуктами, на неделю, в поселке никого не останется. Уже закрылись все учреждения и предприятия, потому что на работу никто не ходит. То же самое происходит в окрестных деревнях".
"А тетя Соня? — всполошился Лукашевский. — Тетя Соня, надеюсь, останется дома, ведь завтра я должен перевезти к ней Александрину, как договорились".
"Тетя Соня тоже, — тяжело вздохнул Яковлев. — Говорит, что ей страсть как любопытно посмотреть съемки, что раньше она никогда на съемках не бывала и, может быть, никогда уже не побывает. К тому же всем якобы обещано, что каждый увидит себя в кино", — Яковлев повертел у виска пальцем и снова вздохнул.
"Стало быть, переезд Александрины откладывается", — заключил Петр Петрович.
"Стало быть, так, — подтвердил Яковлев. — Знаешь, Петя, — он взял Лукашевского под руку и повел к окну. — Я попытался также связаться с областью, но безуспешно. Телефонистка на станции мне сказала, что у них там тоже начались беспорядки, днем и ночью в разных Местах города идут митинги и потасовки, — они остановились у окна, на подоконнике которого лежал бинокль Лукашевского. Яковлев поднес его к глазам и продолжал: — Я целый день наблюдаю за курганами,
но там ничего не происходит, нет никаких приготовлений к съемкам".
"Да ведь и не будет никаких приготовлений, — сказал Лукашевский. — Ты все думаешь, что Режиссер нас разыграл. Нет, Сережа, нет. Он говорил правду. Человеческая жизнь бессмысленна и враждебна Природе. У нее должен быть конец…"
"Замолчи! — потребовал Яковлев. — Ты рассуждаешь, как мизантроп. Стыдно, брат!"
"Убить его надо, — помолчав, заявил Яковлев. — Да, да! Не удивляйся. Но не мы должны это сделать, не ты и я, а народ. Объясняю почему: если мы убьем Режиссера, народ не успокоится. Сами мы, пока Режиссер жив, тоже не успокоим народ. Лишь убрав Режиссера, народ осознает гибельность вражды. Помнишь, распяли Христа и не приняли жизнь вечную. Дураки, конечно. Теперь надо распять Режиссера и не принять смерть вечную… Логично? Логично, — сам себе ответил Яковлев. — Даже более логично, чем ты думаешь: не примем одно, отвергнем и другое — обойдемся без милости небес, устроим свою жизнь сами, ведь мы свободные и гордые существа. Понимаешь?"
Почистили вдвоем картошку, поджарили ее на сале, ели с солеными огурцами. Пригласили на ужин Рудольфа — Яковлев настоял. Лукашевский хотел разложить картошку по тарелочкам, но" Рудольф сказал, что любит есть картошку прямо из сковородки. В итоге он едва ли не один съел всю картошку, потому что ни Петр Петрович, ни Яковлев не поспевали за ним: такой хороший был у него аппетит.
"Слушай, Рудольф, — сказал Яковлев, когда Петр Петрович разливал чай. — А смог бы ты убить человека, заведомого преступника, который лично тебе ничего плохого не сделал?"
"Запросто, — не задумываясь ответил Рудольф. — Преступники, отступники, заступники — все они шваль. Всех их надо к стенке, чтоб не путались под ногами".
"Под ногами у кого?" — спросил Лукашевский.
"У честного трудового народа, — ответил Рудольф. — Разве не так? Но почему вы меня спросили об этом? — повернулся он к Яковлеву. — Есть задача?"
"Есть, — кивнул головой Яковлев. — Задача есть, решения нет".
"Поручите мне", — сказал Рудольф.
Яковлев посмотрел на Лукашевского, как бы спрашивая, стоил ли посвящать Рудольфа в дело, которое они недавно обсуждали.
"Сергей Яковлевич развлекается, — сказал для Рудольфа и вместе с тем для Яковлева, Лукашевский. — Он изучает твой характер. От безделья, как ты понимаешь. Все мы здесь узники безделья".
Позже, когда Рудольф ушел, Лукашевский накинулся на Яковлева с упреками.
"Если он человек, — сказал Петр Петрович о Режиссере, — то его убийство стало бы тяжким преступлением. А если он не человек, то это был бы вызов силам, возможно, столь грозным, какие мы и вообразить себе не можем".
"То есть, как это не человек?! — взвился Яковлев. — Как это не человек?! Ты со мной в сказки не играй, пожалуйста! Эк куда тебя занесло! Не человек… А кто же он по-твоему? Черт, дьявол, нечистая сила? Это же смешно, Петя! Ладно, когда философствуем, чего только нельзя допустить — и Бога, и Сатану… Но речь-то идет о конкретном человеке, мы оба его видели, разговаривали с ним, щупали его… Это ж как надо распустить себя, чтобы верить в реальность чертовщины! Человек он! Псих, мерзавец, авантюрист, шарлатан, преступник, но человек! И от этого надо плясать".
"И ты решил, что его можно убрать руками Рудольфа?"
"Какое тебе дело до того, что я решил? Ты здесь — отрезанный ломоть, ты уплываешь, отправляешься на поиск высокой истины, смысла бытия, источников веры и бессмертия, а мне здесь жить. И Рудольфу тоже. А потому мы решим без тебя, как нам здесь жить и действовать. Да, без тебя!"
Яковлев набросил на плечи плащ и ушел.
Петр Петрович убрал со стола посуду и сел у окна, обращенного к морю. Закат пылал в добрую треть неба, был безоблачным и багряным, словно над пустыней, над горячими песками, и предвещал ветер. Ветер с востока. Сильный попутный ветер для "Анны-Марии"…
Наверное, он так и просидел бы до темноты, когда не одна забота: надо было сказать Александрине, что ее переезд в райцентр отменяется и переносится на другой срок, на какой, Петр Петрович не знал.
Александрина встретила его неожиданно холодно. Не пригласила сесть, вытолкала в соседнюю комнату Павлушу, стала перед Петром Петровичем, скрестив руки на груди, и поглядела, нахмурившись, в глаза.
"Плохая новость, — сказал Петр Петрович. — Тетя Соня, как сообщил мне Яковлев…"
"Он и мне это сообщил, — не дала договорить Александрина. — К тому же я решила, что останусь здесь".
"Но чем же вы будете жить?" — спросил Лукашевский.
"Как-нибудь, — ответила Александрина. — К вам за помощью не приду". — С этими словами Александрина отвернулась и стала смотреть в окно.
Петр Петрович никак не мог объяснить себе столь резкую перемену в настроении Александрины.
"Что-то случилось, Александрина?" — спросил он.
"Ничего не случилось, — ответила она. — Просто я сделала одно печальное открытие: здесь каждый думает только о себе, до других никому нет дела, чужая беда никого не трогает".
"Вы так думаете?"
"Я в этом убедилась. Словом, спасибо вам за прошлые заботы, а о новых, я вас не прошу. Прощайте, Петр Петрович".
"Прощайте?! Но до моего отплытия еще добрая неделя".
"Может быть. Но завтра утром я отправлюсь на поиски Полудина".
"С Павлушей?"
"Да, с Павлушей!" — с вызовом ответила Александрина.
"Пешком? Куда?"
"Уходите! — потребовала Александрина. — Прошу вас, уходите!"
Лукашевскому показалось, что Александрина вот-вот заплачет. Он шагнул к ней и взял за руку. Александрина вырвала руку и ударила его по лицу. И пока опешивший Петр Петрович, задохнувшись, стоял, ничего не видя и не слыша, Александрина бросилась в другую комнату и захлопнула за собою дверь.
"Получил, старик?" — заржал за спиной у Лукашевского Рудольф. — Ладно, ладно, не ты один получил, — отступил за порог Рудольф видя, с каким грозным намерением двинулся на него Лукашевский. — Другие тоже получили по мордам, которые моложе и решительнее вас…"
"Паршивый щенок!" — выдохнул, проходя мимо Рудольфа, Лукашевский.
Рудольф сильно толкнул его плечом, но Лукашевский устоял, удержавшись за дверную ручку, мгновенно развернулся и послал ему в подбородок такой апперкот, что Рудольф рухнул, как подкошенный. Лукашевский хотел уйти, но, заметив, что Рудольф не приходит в себя, нагнулся над ним и получил удар ногою в живот. Падая, он сбил с табуретки ведро с водой, и лишь это обстоятельство спасло его от второго удара — Рудольф, вскочив, поскользнулся на мокром полу и, проехав по нему, как по льду, на животе, уткнулся головой в колено Лукашевскому.