Он закрыл лицо руками и тихо заплакал. Джил положила руку ему на плечо. Джек зашагал по комнате. Он сказал:
— Неужели ты еще не понял, Келвин? Ничего не уяснил? Эти председатели, директора, члены правления, политики — вот кто аферисты. Надо быть дураком, чтобы признать их достойнее нас всех, и ты сам говоришь, что они даже дела толком не знают. Почему же, спрашивается, они всплывают? А потому, что в массе люди так боятся жить самостоятельно, что места себе не находят, если некому их пугнуть. Так получаются погонялы и надувалы, которые помыкают нами и огребают за это большие деньги. Почему им такая везуха? Потому что они уверены в себе. А где они набираются этой уверенности? Дома, в школе, в университете. Я знаю, что говорю. У меня богатые родители. Я учился в закрытой школе. Я с рождения принадлежу к правящему классу, но, слава богу, я выродок. Мне просто скучно давить на людей, разве вот Джил иногда пугну под горячую руку. А ты — другой, Келвин. В тебя уверенность не вколачивали. Бог ведает, где ты ее набрался. И если тебе удастся вскочить на самую верхушку лестницы, ты покажешь всем, какая она свихнувшаяся самодурка, наша система. Поэтому я тебе дружески аплодирую. Кондуктор автобуса — это не для тебя, приятель. Это будет неправильно.
Унимая дрожь в руках, Келвин зажал их коленями и повернулся к Джил с таким белым всполошенным лицом, что она тревожно подалась к нему. Пронзительной фистулой он выкрикнул:
— Я утратил веру, Джил!
Джек отозвался:
— Ты же не веришь в бога!
Джил сказала:
— В себя утратил веру?
— Мне некуда податься, Джил, — выдохнул он каким-то надрывным шепотом. Он пал лицом ей на грудь, она крепко обняла его и поверх его плеча строго взглянула на Джека, тупо смотревшего в ответ. Она пальцем показала ему на дверь. Джек озадаченно ткнул себя рукой, другую вытянув к двери. Его лицо вопрошало: Мне? Уходить? Сейчас? Она яростно кивнула. Угрюмо свирепея, он на цыпочках прошел к шезлонгу, сгреб под мышку спальный мешок и так же на цыпочках вернулся через всю комнату. На пороге он оборотился и послал ей долгий тяжелый взгляд. Обнимая дрожмя дрожавшего Келвина, она что-то нашептывала ему. Джек вздохнул, сумрачно покачал головой и вышел, очень осторожно прикрыв за собой дверь.
День отдыха
Утром по его лбу порхнул поцелуй, на столик у изголовья опустилась чашка с чаем — и Келвин проснулся. Он лежал на матраце под ворохом одежды, едва способный связать эту минуту пробуждения со всем, что ей предшествовало. Он помнил разговор с Брауном, помнил нарастающий панический страх, помнил сумятицу чувств, обернувшуюся неведомой разрядкой. В этой разрядке были мгновения восторга, припоминаемые смутно, потому что он не доверял восторгу, однако в важности самой разрядки сомневаться не приходилось. Крепче, чем после нее, он ещё никогда не спал. Он просто-таки млел душевно и телесно. Он поднялся на локоть и сказал:
— Сколько же мы… Сколько же я спал?
— Около четырнадцати часов, — сказала она, присев на край стола. Она была уже одета.
— Удивительно.
— Ничего удивительного. Ты с самого приезда крутился по делам как заведенный. Вдобавок у тебя было что-то вроде нервного срыва. И еще кое-что, по-моему, ты испытал впервые.
Он неуверенно взглянул на нее:
— Да, в первый раз.
— Ты не попробуешь мой чай?
— Обязательно. Спасибо.
Он отхлебнул, поглядывая на нее из-за чашки.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.
— Вполне хорошо. Очень хорошо.
— Что будешь делать сегодня?
Собравшись с мыслями, он сказал:
— Сегодня мне назначены шесть встреч. Угрозы Брауна меня не волнуют. Пойду на все шесть.
Она улыбнулась и сказала:
— Я очень рада.
Он с радостной улыбкой сел.
— Все-таки странно, — сказал он, — чтобы такая физическая штука, как любовь, могла изменить наше восприятие жизни. Я думал, только идеи способны это сделать. Только полковник Ингерсол и Фридрих Ницше сделали для меня столько же, сколько ты, Джил. А где Джек?
— Он, наверно, ночевал у Майка. Скоро явится, я думаю.
— Как мы ему объясним?
— А что ему объяснять?
— Что ситуация изменилась.
— Разве она изменилась?
— Разве она не должна измениться?
— Келвин, я люблю Джека.
— Как это возможно?
— Он славный.
— Вот уж чего не заметил.
— Да, иногда он ведет себя как последний хам, но это когда ему совсем погано. А в постели он нежный, бескорыстный и даже с фантазией. И потом, он любит меня.
— Почему же он ушел вчера?
— Это я велела. Ведь он не врал, что не свяжет меня по рукам и ногам, если я выкину что-нибудь ему не по вкусу.
Келвин нахмурился и уличающим голосом сказал:
— Выходит, мы любили друг друга только потому, что ты меня пожалела?
Джил раздраженно замотала головой:
— Не надо все облекать в слова, они всегда про другое. Ты мне страшно нравишься, и я подумала, что нужна тебе. Ты что, будешь теперь хандрить из-за этого?
Келвин на секунду задумался и выдавил улыбку.
— Боюсь, что не буду, — сказал он. — Хочется похандрить, но не получится — очень мне хорошо сейчас. Ладно, — он схватил ее за плечи, — последний поцелуй — ну! — последний чудный дар безумной ночи, один-единственный поцелуй!
Джил отбивалась, прыская со смеху:
— Перестань, глупыш, отпусти! Лежать, Фидо, лежать, паршивый пес! Лежать, псина…
С мешком под мышкой и конвертом в руке вошел Джек. Джил и Келвин отпрянули друг от друга: Келвин отвалился на локоть, Джил отошла к камину и стала расчесывать волосы.
— Еще не кончили? — неприязненно сказал Джек.
Он закрыл дверь и направился к дивану, по пути бросив конверт на грудь Келвину. Там он рухнул навзничь, разбросав руки и ноги и запрокинув бледное как смерть лицо.
— С какой ноги нынче встала Флоренс Найтингейл[8]? — спросил он Джил.
— Ты с похмелья, что ли?
Он сдавил рукой лоб и сказал:
— Ох, да.
— Это из Би-би-си письмо! — громко объявил Келвин.
Те вперили в него глаза. Он стал читать.
«Глубокоуважаемый мистер Уокер!
Мой друг Сэнди Браун рекомендовал мне вас, полагая, что наша встреча может быть взаимовыгодной. Соблаговолите связаться с моим секретарем по указанному выше телефону и договоритесь о времени.
Искренне Ваш, Гектор Маккеллар.
Продюсер телепрограммы „На острие Власти“».
Джил сказала:
— Он узнал, что ты использовал его имя. Не реагируй, Келвин. Это ловушка.
Джек сказал:
— Если он в самом деле злится, то позвонил бы в полицию.
Келвин завернулся в одеяло, соскочил со стола, подобрал с пола свои вещи и за ширмой оделся.
— У меня такое ощущение, — сказал он, — что ветер меняется. Лишней монетки у вас нет?
Он спустился к телефону и позвонил на Би-би-си. Секретарша сказала, что мистер Маккеллар ждет его завтра в 10.30 утра. Потом, назвавшись инспектором Маклином из отряда по борьбе с мошенничеством, он обзвонил все адреса, где его ждали на собеседование, и объявил, что только что задержан самозванец, выдававший себя за Гектора Маккеллара, и что ждать его уже не надо. Потом он поднялся наверх и отчитался в своих действиях. Все еще распятый на диване Джек сказал, не открывая глаз:
— По-моему, это неправильно.
— Да нет, у меня интуиция, я предчувствую, я убежден, что ветер меняется.
Джил жарила яичницу на примусе. Она сказала:
— Все правильно. Келвин, как приехал, крутится без передышки. Пора ему что-нибудь повидать. Куда мы его сводим, Джек? Что бы ты хотел увидеть, Келвин?
Подумав, Келвин сказал:
— Что-нибудь представляющее культурную ценность.
— Можно сходить в Тейт, — сказал Джек. — Хотя нет, ты же приверженец традиционного искусства. Тогда лучше в Национальную галерею.
Они позавтракали и отправились в Национальную галерею, причем Джил, взяв Джека под руку, уже не отцеплялась от него. Из всей компании только она была живчик: Джек еще не вышел из своего мрака, а Келвин, хоть и бодрился, но смотреть на эту пару избегал. Он бродил с ними по залам, и выражение вежливого интереса на его лице порою сменялось болезненной гримасой, потому что все обнаженные натуры мучили его сходством с Джил. Перед «Рождением Млечного Пути» Тинторетто выдержка покинула его, и он сказал:
— Я не против искусства, не думайте. Но я не могу уразуметь, зачем общественное место нужно превращать в спальню или бордель.
Джек вздохнул и сказал Джил:
— Сведем его в Музей естественной истории.
В музее Келвин ожил и воспрянул, он в одиночку наведывался во все закоулки и возвращался с победной улыбкой первооткрывателя. Он восторженно озирал реконструкцию тираннозавра, когда Джек и Джил набрели на него в доисторическом отделе музея.
— Научные находки, — сказал он, — несомненно, превосходят произведения искусства. Какая из ваших хваленых картин поспорит красотой с кораллами и раковинами, с бабочками и колибри? А если красота нынче не в моде, то в какой скульптуре столько мощи, гротеска и ярости, как в этом молодчике? Причем это не плод больного воображения. Он реально существовал.
— Реальные вещи, — сказал Джек, — в большинстве своем отвратительны. В целом реальность мне чужда.
Келвин остро взглянул на него и сказал:
— Она тебе не нравится?
— Да. Она меня угнетает.
— Меня она тоже угнетает, но только потому, что сейчас я такой же слабак, как ты. Если когда-нибудь мы станем по-настоящему сильными, мы отхватим от этой реальности очень аппетитные куски. А раз мы бессильны пока это сделать, то хаять реальность можно только от лютой зависти.
— А как насчет миллионов других слабаков, которым не удастся поладить с реальностью твоим очаровательным способом?
Склонив голову набок, Келвин заглянул чудовищу в пасть и мягко молвил:
— Удивительно слышать, что тебе не по душе способ, каким сильные используют слабых.