Леридо вздрогнул от грохота, посадил кляксу и рассердился. Не стучась, вошел Моро:
– Придется спуститься.
В погребе было прохладно. Таинственно посвечивали пыльные бутылки на полках. Пахло вином. Офицеры зевали, потягивались. Моро сел на бочку, улыбался. Генералу принесли табурет. Леридо дулся: опять не дали кончить письмо…
Майор Леруа лепетал:
– Сюда метят…
Моро кивнул головой:
– У них прекрасная разведка. Стоит нам обосноваться, как сразу поздравляют с новосельем… Придется утром переехать. Я плохо сплю на новом месте.
– Ничего не поделаешь, – ответил генерал. – Это война. Не маневры… Но надо сказать – люди одичали. В ту войну никто не трогал штабов. Должно быть взаимное уважение… А теперь они нас ищут, как батарею… Далеко мы ушли от рыцарского духа! Они ничем не гнушаются. Вы помните, полковник, «Помпея»? Это шедевр. Особенно сцена, когда Корнелия, оплакивая Помпея, узнает о заговоре. Она говорит Цезарю: «Ты – враг. Мою ты омрачаешь землю. И вот рабы замыслили тебя сразить. Но помощи рабов я не приемлю…» Вот это характер! А благородство стиха!..
Не обращая внимания на грохот, Леридо декламировал Корнеля. Потом замолк – устал, едва сдерживал зевоту. Майор хотел прикурить; рука с сигаретой подпрыгивала. А Санже насвистывал: «Все прекрасно, госпожа маркиза».
– Замолчите вы! – крикнул майор.
– Простите. Это от обстановки – бутылки, бочки, стихи… Можно представить себе, что мы в кабаре на Монмартре.
Когда бомбардировка кончилась, Леридо хотел дописать письмо. Но снова помешали – пришел Моро:
– Представление продолжается – немецкие танки в Пализеле.
Леридо поглядел на карту и стал шагать из угла в угол. Он волновался, но не хотел показать Моро, что ошибся.
– Я вам говорил, полковник, это сумасшедшие! Они даже не пытаются расширить мешок. (Он помолчал.) Так или иначе, я считаю необходимым взорвать мосты между Монтерме и Нузоном. У вас есть связь с Моке?
– Утром была… Но я думаю, что они уехали из Нузона.
– Тогда отправьте капитана Санже. Одновременно предупредите ставку: если саперы опоздают, выполнят с воздуха…
Наконец-то он дописал письмо: «Положение несколько усложнилось. Но я не теряю надежды увидеть тебя еще в мае. При таком расходе людей и горючего они должны будут скоро остановить операцию. Береги себя!»
Санже налил в кофейную чашку коньяку, выпил и простился с Леруа:
– Экскурсия из невеселых…
А час спустя майор узнал, что Санже и шофера застрелили на дороге; они едва успели отъехать от дома. Прибежали крестьяне.
– Это немцы!..
– Вздор! Я сейчас поеду, проверим…
Кто напал на Санже, осталось невыясненным. Леридо, увидав два трупа в машине, отдал честь; был спокоен. Полковник Моро спросил:
– Прикажете мне поехать?
– Нет.
Все ждали, кого пошлет Леридо. Но он сел в машину и сказал:
– Никто не поедет. В конечном счете генерал Моке не ребенок, он сам знает, что делать. А мосты уничтожат с воздуха. Садитесь, полковник.
– К нам?
– Нет, в Ретель. Мы не имеем права рисковать собой, это азбука. (Он вспомнил оскал мертвого Санже и облизал губы.) У нас отвратительный тыл, вот что!
Они ехали медленно: дорога была забита – танки, тягачи, лошади. Все это двигалось навстречу. И Леридо несколько успокоился:
– Наконец-то они поняли, что без подкрепления нельзя ликвидировать прорыв!
Возле Шарлевиля машину остановили солдаты; что-то выкрикивали. Увидев генерала, притихли. Леридо спросил:
– Что случилось?
Кто-то позади нерешительно ответил:
– Немцы…
И сразу все завопили:
– Десант… Убили начальника станции…
– Парашютисты!..
– Двух офицеров застрелили!..
Леридо привстал, гаркнул:
– Тише! Куда направляетесь?
Солдаты молчали. Моро усмехнулся:
– Дело ясное – дезертиры.
Тогда с земли раздался крик, похожий на лай:
– Что, генерал, удираешь?
Леридо не потерял самообладания:
– Молчать!
Он поглядел на обидчика и увидел, что солдат ранен – земля кругом была в крови. Леридо распорядился:
– Меже, мы его довезем до перевязочного пункта.
Раненого посадили рядом с шофером; он молчал; глаза были закрыты.
Напрасно Меже гудел; густой толпой шли беженцы. Многие гнали скот. Приходилось пробиваться сквозь стада. Крестьянские телеги плелись в два ряда. Леридо начал нервничать:
– Так мы никогда не выберемся. Это паника, вот что!
Меже остановил машину, прислушался. Генерал выглянул в окошко – бомбардировщики… Беженцы и солдаты рассыпались по полю, спрятались в рощице. Ехать дальше было невозможно: телеги, коровы. Отошли в сторону; полковник лег; его примеру последовал Меже. Леридо счел это унизительным; стоя, он глядел на небо, маленький, но величественный. Девять самолетов…
– Летают они аккуратно…
Одна из бомб упала на рощу. Когда они садились в машину, генерал увидал на носилках девочку лет шести-семи: осколок бомбы оторвал ноги. Леридо высморкался и тихо сказал полковнику:
– Какой ужас!
Потом он обратился к раненому солдату:
– Ну, как поживает наш герой?
Солдат молчал. А вскоре после этого Меже спросил:
– Разрешите выкинуть? Наваливается, мешает…
– Да вы с ума сошли! Выкинуть раненого?
– Он кончился… Холодный.
Труп солдата качался, и сзади казалось, что человек засыпает.
Они остановились перед железнодорожной станцией: Меже хотел набрать воды. На платформе валялись снаряды. Леридо вышел, проверил:
– Для сорокасемимиллиметровых. А вы говорили, что их нет… Вот вам! Но почему они здесь?.. Неслыханный беспорядок!
Обошли всю станцию, но никого не встретили. В комнате телеграфиста на полу сидел босой солдат; что-то жевал. Увидав генерала, он перепугался, стал обуваться. Леридо спросил:
– Какого полка?
– Сто семьдесят третьего. Ногу натер, отстал.
– Где винтовка?
Солдат не ответил.
– Где начальник станции?
– Все разбежались. Говорят, что немцы рядом… На мотоциклах… Страшно!..
Он хныкал, как ребенок. Леридо брезгливо поморщился.
Набрали воды; поехали дальше. Генерал молчал. А когда они подъезжали к Ретелю, он вдруг сказал Моро:
– Война проиграна, вот что! Не знаю, что придумают депутаты. Это авантюристы и неучи, во главе с Рейно. А мы теперь можем умыть руки: мы сделали все, что могли. Как говорили римляне, пускай другие сделают лучше.
17
Деревушка, где стоял батальон, была за тридевять земель от беспокойного мира. Крестьяне жгли можжевельник, коптили окорока. Мудро, как древние богини, глядели на грузовик тучные коровы. Зеленели люцерна и клевер.
Когда приносили газеты, солдаты накидывались на последнюю страницу; их не занимали ни потопленные тонны, ни бои за Тронгейм; они жадно перечитывали хронику происшествий, объявления. Где-то остались театры, кафе с людными террасами, женщины, много веселых, нарядных женщин.
Андре не тосковал о Париже. Сын нормандского крестьянина, он как будто нашел себя в этой медленной, тягучей жизни. Если и вспоминал прошлое, это были смутные, призрачные образы: улыбка Жаннет или ненаписанные холсты – пепел домов, сизая Сена.
Солдаты обжились, подружились с крестьянами. Живер писал стихи зеленоглазой девчонке; сравнивал ее с Горгоной. Лорье раздобыл флейту; играл на свадьбах. Нивелль в деревенском кафе, как человек сведущий, доказывал хозяину, что вермут «крюсификс» куда выгоднее «сензано». Ив говорил: «Земля здесь хорошая…» Открывал рот, удивлялся – земля оказалась хорошей повсюду. Андре был общим любимцем. С той же неловкой улыбкой он отдавал Иву последнюю щепотку табаку и рисовал Живера – «для невесты».
Ротный командир лейтенант Фрессине в мирное время был фотографом: снимал молодоженов, новорожденных, провинциальных львиц. Это был добряк, ворчливый и чересчур чувствительный. Он рассказывал солдатам о Вердене: «Люди были другие – глупее, но порядочнее…» Солдаты вежливо улыбались: они не верили в героизм, не хотели славы, не связывали своей судьбы с непонятной чужой войной. И Фрессине по ночам думал: «Разве это армия? Разобьют нас в прах. А Даладье ничего не видит…»
Колосилась пшеница. Молодые телята стали рассудительней; в их глазах проступала ранняя меланхолия. Начались жаркие дни. В кафе солдаты теперь заказывали не грог, но пиво; заводили патефон; пластинок было мало, и сиплый тенор неизменно стонал: «Да, да, да, это не кончится никогда…» Все подпевали. Ив думал о своем белом домике в Бретани, а чудак Андре, глядя на звездное небо, вспоминал туманности Гершеля.
И вот пришла война, пришла сразу, застала всех врасплох – и штабы и сердца. Прошлой осенью солдаты были более подготовлены к бою, к смерти. Их разморило долгое прозябание. И когда прибежал Лорье с криком: «Началось!», никто не поверил. Ив выругался, перетасовал колоду. Нивелль сказал: «Ерунда! А вот сдал ты мне черт знает что…»
Прошло четыре дня. По радио передавали: французские войска дошли до Голландии; Рузвельт возмущен немецкой агрессией; бельгийский король (его называли «король-рыцарь») поздравил доблестных защитников Льежа. А на пятый день, с раннего утра, заметались автомобили, мотоциклы. Покой зеленого утра разодрала глухая канонада. Фрессине мрачно сказал: «Вот вам и Голландия!..»
В полдень прилетели немецкие бомбардировщики; разрушили церковь, восемь домов. Убили женщину. На узкой проселочной дороге показались беженцы; кричали: «Убивают!» Жители деревни не испугались бомбардировки; но, увидев беженцев, обезумели; женщины плакали; стали грузить пожитки на скрипучие возы; кололи свиней; выгоняли коров. Один крестьянин поджег дом. Солдаты едва справились с пожаром. Напрасно Фрессине уговаривал: «Куда идете?.. Вас на дороге убьют…» Его не слушали; глядели мутными, непонимающими глазами. К вечеру в деревне никого не осталось, Андре зашел в дом – еще теплая печь, котелок с мясом…
Среди беженцев шли солдаты; многие без винтовок. Уверяли, будто немцы в пяти километрах.