– Одумайся, – горячо говорила мать. – Что можешь ты иметь против графа Арагада? Он молод, прекрасен, любит тебя. Его род теперь, когда Балты уничтожены, считается вторым после Амалов. Ты и не подозреваешь, как необходима их поддержка моему трону, который без них может пасть. Почему же ты отказываешься?
– Потому что я не люблю его – спокойно ответила дочь.
– Глупости! Ты – дочь короля, ты обязана жертвовать собою государству, интересам своего дома.
– Нет, – ответила Матасвинта. – Я женщина и не пожертвую своим сердцем ничему в мире.
– И это говорит моя дочь! – вскричала Амаласвинта. – Взгляни на меня, глупое дитя: видишь, я достигла всего лучшего, что только существует на земле.
– Но ты никого не любила в своей жизни, – прервала ее дочь.
– Ты знаешь? Откуда же? – с удивлением спросила мать.
– Я знаю это с детства. Конечно, я была еще очень мала, когда умер мой отец. Я еще не могла всего понять, но и тогда уже чувствовала, что он несчастен, и тем сильнее любила его. Теперь я давно уже поняла, чего ему не доставало: ты вышла за него только потому, что он после Теодориха, стоял ближе всех к трону. Не из любви, а только из честолюбия вышла ты за него. А он любил тебя.
Амаласвинта с удивлением взглянула на дочь.
– Ты очень смела и говоришь о любви так уверенно… Да ты сама любишь кого-то! – быстро вскричала она. – Вот почему и упрямишься.
Матасвинта опустила глаза и молчала.
– Говори же, – вскричала мать. – Неужели ты станешь отрицать истину? Неужели ты труслива, дочь Амалунгов?
Девушка гордо подняла голову.
– Нет, я не труслива и не буду отрицать истины. Я люблю.
– Кого же?
– Этого никакие силы в мире не заставят меня сказать, – ответила девушка с такой решительностью, что мать и не пыталась узнать.
– Матасвинта, – сказала мать. – Господь благословил тебя замечательной красотой тела и души. Ты – дочь королевы, внучка Теодориха. Неужели корона, государство готов для тебя – ничто?
– Да, ничто. Я – женщина и желаю любить и быть любимой, быть счастливой и сделать счастливы другого. Слово же «готы», к стыду моему должна сознаться, ничего не говорит моему сердцу. Быть может, я и не виновата в этом: ты всегда презирала их, не дорожила этими варварами, и эти впечатления детства сохранились во мне и до сих пор. Больше того, я ненавижу эту корону, это государство готов: они изгнали из твоего сердца моего отца, и брата, и меня. Нет, я с детства привыкла смотреть на эту корону, как на ненавистную силу.
– О горе мне, если я виновата в этом! – вскричала Амаласвинта. – Но, дитя мое, если не ради короны, то сделай это ради меня, ради моей любви.
– Твоей любви, мать! Не злоупотребляй этим святым словом. Ты никогда никого не любила, – ни меня, ни моего отца, ни Аталариха.
– Но что же могла я любить, дитя мое, если не вас!
– Корону, мать, и эту ненавистную власть. Да, мать, и теперь все дело не в тебе, а в твоей короне, власти. Отрекись от нее: она не принесла ни тебе, ни всем нам ничего, кроме страданий. И теперь опасность грозит не тебе, – для тебя бы я пожертвовала всем, – а твоей короне, трону, этому проклятью моей жизни. И ради этой короны требовать, чтобы я пожертвовала своей любовью, – никогда, никогда!
– А! – с гневом вскричала Амаласвинта. – Бессердечное, себялюбивое дитя! Ты не хочешь слушать просьбы, так я буду действовать насилием: сегодня же ты отправишься гостить во Флоренцию. Жена герцога Гунтариса приглашает тебя. Граф Арагад будет сопровождать тебя туда. Можешь уйти. Время заставит тебя уступить.
– Меня? – гордо выпрямляясь, вскричала Матасвинта: – Решение мое непоколебимо.
И она вышла. Молча смотрела регентша ей вслед. Обвинения дочери сильнее задели ее, чем она выказывала.
– Стремление к власти? Нет, не оно одно наполняет мою душу. Я люблю корону потому, что чувствую, что могу управлять этим государством и сделать его счастливым. И, конечно, если бы это понадобилось для блага моего народа, – я пожертвовала бы и жизнью, и короной… Так ли. Амаласвинта? – с сомнением спросила она сама себя и задумалась.
В комнату между тем вошел Кассиодор. Выражение лица его было такое страдальческое, что Амаласвинта испугалась.
– Ты несешь весть о несчастии?! – вскричала она.
– Нет, я хочу задать тебе только один вопрос.
– Какой?
– Королева, – начал старик: – тридцать лет служил твоему отцу и тебе, служил верно, с усердием. Я – римлянин – служил готам, варварам, потому что уважал ваши добродетели и верил, что Италия, неспособная более к самостоятельности, безопаснее всего может существовать под вашим владычеством. Потому что ваша власть была справедлива и кротка. Я продолжал служить вам и после того, как пролилась кровь моих лучших друзей – Боэция и Симмаха, кровь невинная, как я думаю. Но их смерть не была убийством, – они были осуждены судом. Теперь же…
– Ну, что же теперь? – гордо спросила королева.
– Теперь я прихожу к тебе, моему старому другу, могу сказать, к моей ученице…
– Да, ты можешь это сказать, – мягче сказала Амаласвинта.
– К благородной дочери великого Теодориха за одним маленьким словечком. Если ты сможешь ответить мне «да» – я буду продолжать служить тебе с той же преданностью до самой смерти.
– Что же ты хочешь спросить?
– Амаласвинта, ты знаешь, что я был далеко на северной границе. Вдруг разнеслась эта ужасная весть о трех герцогах. Я бросил все и поторопился сюда. Вот уже два дня я здесь, – я с каждым часом на сердце у меня становится тяжелее. А ты так изменилась, так неспокойна, что я не решался заговорить. Но больше я не могу выдержать этой ужасной неизвестности: скажи, что ты невинна в смерти герцогов.
– А если бы я не смогла сказать этого? Разве они не заслужили смерти, эти мятежники?
– Амаласвинта, прошу тебя, скажи «да».
– Однако какое близкое участие принимаешь ты в них!
– Заклинаю тебя, дочь Теодориха, скажи «да», если можешь! – вскричал старик, падая на колени.
– Встань, Кассиодор, – мрачно сказала королева: – ты не имеешь права спрашивать.
– Да, – ответил старик, вставая: – с этой минуты не имею, потому что не принадлежу более миру. Вот, королева, ключи от моих комнат во дворце. Там ты найдешь все подарки, которые я получил от тебя и твоего отца. Я же ухожу.
– Куда, мой старый друг, куда? – с тоской спросила Амаласвинта.
– В монастырь, который я построил. Моя душа уже давно жаждет покоя, мира, и теперь я не имею уже на земле ничего дорогого. Только один совет еще хочу я дать тебе: не удерживай скипетра в своей запятнанной кровью руке, – не благословение, а только проклятие этому государству может они принести. Подумай о спасении своей души, дочь Теодориха. Да будет господь милостив к тебе!
И, прежде чем Амаласвинта пришла в себя, он исчез. Она бросилась за ним, чтобы вернуть его, но столкнулась в дверях с Петром, посланником Византии.
– Королева, – сказал горбун, выслушай меня. Время дорого. За мною идут люди, которые не относятся к тебе так хорошо, как я. Участь твоего государства уже решена, ты не можешь поддержать его. Прими же мое вчерашнее предложение.
– Предложение измены? Никогда! Я считаю его оскорблением и сообщу императору, чтобы он отозвал тебя. Я не хочу более иметь дела с тобою.
– Одумайся, королева, теперь уже прошло время щадить тебя. Знай, что великий Велизарий с войском уже идет сюда: он уже у берегов Сицилии.
– Невозможно! – вскричала Амаласвинта. – Я отказываюсь от своей просьбы.
– Слишком поздно. Предложение, которое я тебе высказал от своего имени, ты отвергаешь. Так знай же, что этого требует сам Юстиниан. Он хочет снова получить Италию, эту колыбель римского государства. Государство готов должно быть и будет уничтожено. Спасай же себя. Юстиниан предлагает тебе руку помощи, убежище при своем дворе, – выдай ему Рим, Неаполь, Равенну и другие крепости и позволь обезоружить готов и вывести их за Альпы.
– Негодяй! Неужели ты думаешь, что я изменю своему народу? Прочь! Я не уступлю корону Юстиниану без борьбы.
В эту минуту вошел Цетег. По его знаку Петр вышел из комнаты.
– С чем пришел ты, Цетег? Я уже не верю тебе, – сказала Амаласвинта.
– Да, вместо того, чтобы поверить мне, ты доверилась императору. И вот последствия. Королева, я никогда не обманывал тебя: Италию и Рим я люблю более, чем готов. Более всего хотел бы я видеть Италию свободной. Но если это невозможно, то пусть же она лучше управляется кроткою рукою готов, чем византийскими тиранами. Я всегда думал это, так же думаю и теперь. И, чтобы устранить Византию, я готов поддержать твое государство. Но говорю откровенно, что тебя, твое господство уже невозможно поддерживать: если ты захочешь воевать с Византией, тебя не послушают ни римляне, ни готы, потому что ни те, ни другие не доверяют тебе.
– Почему? Что отделяет меня от моего народа, от итальянцев?
– Твои собственные поступки: ты сама призвала в страну византийцев, – ты просила у Юстиана телохранителей.
Амаласвинта побледнела.
– Ты знаешь?
– К сожалению, не только я, а все заговорщики-патриоты: Петр сообщил им. И они проклинают тебя и поклялись, как только начнется война, объявить всему миру, что твое имя стоит во главе списка заговорщиков против готов. Тогда и готы оставят тебя. Итак, видишь – Византия, готы, Италия, – все против тебя. Если борьба с Византией начнется под твоим предводительством, – тебя никто не будет слушать, среди итальянцев и готов не будет единодушия, и государство неминуемо погибнет. Амаласвинта, нужна жертва, и я требую ее во имя Италии, во имя твоего народа и моего.
– Жертва? Говори, какая, я принесу всякую.
– Необходима самая высшая жертва: твоя корона.
Амаласвинта испытующе посмотрела на него. В груди ее происходила тяжелая борьба.
– Моя корона! – сказала она. – Она была так дорога для меня. Притом, могу ли я доверять тебе? Твой последний совет был – преступление.
– Я поддерживал твой трон всеми средствами, пока это было возможно, пока это было полезно для Италии, – ответил Цетег. – Теперь это вредит Италии, и я требую, чтобы ты отреклась, чтобы ты доказала, что любишь свой народ больше, чем корону.