исибаму, винтовку, вот так.
– А что тогда сделал игзегу? – спросил Марк, ощущая тошнотворный ужас.
– Он поднял голову и громко задал вопрос, как человек, которому стало страшно, но тихий ничего не ответил.
– А потом?
– Мне очень жаль, Джамела, я знаю, что игзегу одной с тобой крови, и мне больно говорить об этом.
– Продолжай, – сказал Марк.
– Потом тихий человек выстрелил один раз из винтовки, и игзегу упал на песок лицом вниз.
– Он был мертв? – спросил Марк.
Пунгуш ответил не сразу.
– Нет, он не был мертв. Пуля попала вот сюда, в живот. Он шевелился и кричал.
– И тихий выстрелил еще раз? – спросил Марк, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.
Пунгуш покачал головой.
– А что он сделал?
– Он присел прямо здесь, где мы сейчас сидим, и молча курил, наблюдая, как старик, игзегу, лежит там на песке и умирает. Так и сидел, пока тот не умер.
– Долго он умирал? – гневно спросил Марк сдавленным голосом.
Пунгуш обвел рукой часть неба, которую солнце проходит за два часа.
– В конце игзегу громко кричал на зулусском и на своем языке.
– Что он говорил, Пунгуш?
– Просил пить, звал Бога и еще какую-то женщину – возможно, мать или жену. А потом умер.
Марк молчал, приступы дурноты сменялись вспышками гнева, приправленного горечью и щемящим чувством горя. Он пытался понять, зачем убийца оставил свою жертву так долго и мучительно умирать, и прошла не одна минута, пока он догадался: убийцы собирались подстроить все так, будто его дед погиб на охоте, чтобы это выглядело как несчастный случай. Ведь никто не станет случайно стрелять в себя дважды. Значит, в теле убитого должна быть только одна рана. Но вот рана в живот всегда самая мучительная. Марку вспомнилось, как кричали раненные в живот на войне, когда санитары уносили их на носилках в тыл.
– Я скорблю вместе с тобой, Джамела.
Услышав эти слова, Марк встрепенулся.
– А что случилось после того, как игзегу умер? – спросил он.
– Пришли из лагеря другие двое, лысый старик и молодой шумный. Все трое здесь разговаривали, рядом с телом. Разговаривали долго, кричали с красными от злости лицами и махали руками вот так и еще вот так. – Пунгуш показал, как горячо они спорили. – Один указывал сюда, другой туда, но в конце концов стал говорить тихий, а те двое слушали.
– Куда они его отнесли?
– Сначала они вывернули ему карманы, забрали какие-то бумаги и кошелек. Они снова стали ругаться, и тогда тихий взял бумаги и снова положил мертвому в карманы…
Марк сразу понял, в чем тут дело. Ведь честный человек не станет грабить труп жертвы несчастного случая.
– …потом они подняли его на берег и понесли вот сюда…
Пунгуш встал и повел Марка за собой. Они прошли четыре сотни ярдов вглубь леса, туда, где начинался первый крутой подъем на нагорье.
– Здесь они нашли глубокую нору муравьеда и затолкали в нее тело старика.
– Здесь? – спросил Марк. – Я тут ничего не вижу.
Кругом росла короткая густая трава и не наблюдалось никаких признаков пирамидки из камней или могильного холмика.
– Они насобирали возле скалы, вон там, камней и положили их в нору прямо на тело, чтобы гиена не откопала. А сверху накидали земли и заровняли все веткой.
Марк опустился на одно колено и стал внимательно изучать почву.
– Есть! – воскликнул он.
Он обнаружил в земле небольшую вмятину, словно почва немного просела. Марк вынул из ножен охотничий нож и на четырех ближайших деревьях сделал зарубки, чтобы легче было найти это место, а там, где земля просела, выложил небольшую каменную пирамидку.
– Почему ты никому не рассказывал об этом раньше? – спросил он Пунгуша, когда закончил. – Почему не обратился в полицию в Ледибурге?
– Послушай, Джамела, если белые сходят с ума, меня это не касается. К тому же в Ледибург дорога неблизкая. Допустим, приду я в полицейский участок, а там мне скажут: «Постой, кафир, а что ты сам делал там, в долине Бубези, когда видел эти странные вещи?» – Пунгуш покачал головой. – Нет, Джамела, иногда лучше, чтобы человек оставался слеп и глух.
– Скажи мне честно, Пунгуш. Если бы ты снова увидел этих людей, ты бы узнал их?
– Белые все на одно лицо, одни бугры, как у вареной картошки… – Тут Пунгуш спохватился, вспомнив о манерах. – Кроме тебя, конечно, Джамела, ты все-таки не такой урод.
– Спасибо, Пунгуш. Так, значит, ты их не узнал бы?
– Нет, старого лысого и молодого шумного еще мог бы узнать, – сказал зулус, хмуря брови.
– А тихого? – спросил Марк.
– Хо! – Лицо Пунгуша просветлело. – Разве можно забыть, как выглядит леопард? Разве можно забыть лицо убийцы? Лицо этого тихого я сразу вспомню, где бы я ни был.
– Хорошо, – кивнул Марк. – А теперь иди домой, Пунгуш.
Он подождал, когда большая фигура зулуса скроется между деревьями, затем опустился на колени и снял шляпу.
– Ну вот, дед, – сказал он. – Я не очень-то умею… это делать. Но я знаю, что тебе бы понравилось то, что я сейчас скажу.
Голос его хрипел, и ему пришлось громко откашляться, прежде чем он продолжил.
Старший слуга встретил Марка на кухонном дворе.
– Нкози уехал в Текуэни, – сказал он. – Еще две недели назад.
Окна дома в Лайон-Коп были закрыты ставнями, вся мебель забрана белыми чехлами. Слуга накормил Марка завтраком из яичницы с ветчиной. Перекусив, Марк вышел и снова сел на мотоцикл. Путь до побережья был длинен, дорога миля за милей исчезала в клубах пыли за спиной, и у Марка имелось достаточно времени, чтобы подумать.
Через несколько часов после того, как нашлась могила деда, Марк покинул Чакас-Гейт: инстинкт погнал его к единственному человеку, который мог бы дать ему совет и протянуть руку помощи.
Он хотел, чтобы Марион ехала с ним хотя бы до Ледибурга, где она могла бы остановиться у сестры. Но бросить дом и огород жена наотрез отказалась. Когда же Марк узнал, что в его отсутствие Пунгуш решил ночевать в пристройке для инструментов за конюшней и охранять хозяйство, он успокоился.
Марк перешел речку вброд и полез вверх по склону, туда, где начиналась грунтовая дорога, рядом с которой стоял крытый тростником навес, где он ставил мотоцикл.
В темноте он ехал медленно, то и дело подпрыгивая на ухабах, и до Лайон-Коп добрался только на рассвете. А там узнал, что Шон Кортни переехал жить в Дурбан.
В ворота Эмойени он въехал уже к вечеру, и у него возникло чувство, словно он снова вернулся домой.
Руфь Кортни он нашел в саду; она срезала розы. Увидев его, она уронила корзинку с розами и, приподняв юбку чуть ли не до колен, бегом бросилась ему навстречу. Широкополая соломенная шляпа слетела с ее головы и держалась на ленточке, охватившей шею, а ее непринужденный, радостный смех звенел, как у совсем юной девушки.
– О Марк, мы все так соскучились по вас! – воскликнула она. И, по-матерински обняв его, расцеловала в обе щеки. – Как же вы загорели, как окрепли и отлично поправились!
Она отстранила его, с шутливым восхищением пощупала ему бицепсы и снова обняла.
– Генерал будет счастлив увидеть вас.
Она взяла его под руку и повела к дому.
– В последнее время он был нездоров, но встреча с вами станет для него как лекарство.
Услышав эту новость, Марк невольно остановился в дверях; у него пересохло во рту.
Генерал Кортни сильно сдал. Он сидел у окна в эркере спальни. На нем был халат в клетку, ноги закутаны в мохеровый плед. На столике рядом лежала пачка папок и докладов, парламентская документация и куча писем – словом, все необходимые для работы бумаги, которые Марк так хорошо помнил; но генерал сейчас спал, и очки в металлической оправе съехали ему на кончик носа. Он тихонько похрапывал, при каждом вдохе губы слегка трепетали. Он так похудел и осунулся, что на лице резко выступили скулы и надбровные дуги. Глаза, под которыми образовались фиолетовые мешки, глубоко ввалились, кожа приобрела серый безжизненный оттенок.
Но больше всего Марка потрясли премены, произошедшие с его бородой и некогда густой шевелюрой. Словно снегом осыпало голову Шона Кортни. Борода превратилась в застывший серебристый водопад, а волосы побелели и истончились, как тоненькие, выгоревшие на солнце травинки в пустыне Калахари.
Подойдя к мужу, Руфь сняла с его носа очки, потом тихонько, как заботливая, любящая жена, коснулась его плеча:
– Шон, дорогой… У тебя гость.
Он проснулся, как просыпаются все старики, моргая, что-то невнятно бормоча и суетливо шевеля руками. Затем увидел Марка, и лицо его оживилось, в темных глазах засверкали прежние искорки, а губы растянулись в радостной улыбке.
– Мальчик мой! – сказал он, протягивая руки.
Марк невольно сделал шаг вперед, и в первый раз они обнялись, как отец с сыном.
Глядя на Марка, Шон так и сиял.
– А я уже было стал думать, что мы навеки потеряли тебя, что ты совсем забыл нас ради своей дикой природы.
Он посмотрел на стоящую рядом с креслом Руфь:
– Надо это дело отметить, как думаешь? Сдвинем распорядок на часик? Попроси-ка Джозефа, пусть принесет поднос.
– Шон, ты же знаешь, что вчера сказал врач.
Шон с отвращением фыркнул:
– Да я с младых ногтей, лет уже пятьдесят обожаю вечерком побаловать себя стаканчиком виски… да и желудок привык. Если лишу его такого удовольствия, это убьет меня верней, чем доктор Хендерсон со своими пилюлями, микстурами и прочим знахарством.
Одной рукой он обнял ее за талию:
– Ну будь же умницей, девочка!
Улыбаясь и неодобрительно покачивая головой, Руфь вышла, а Шон указал Марку кресло напротив.
– Что у вас со здоровьем, что говорит врач, сэр?
– Врач! – снова фыркнул Шон. – Чем старше я становлюсь, тем меньше доверяю этим врачам, – все они одна шайка. – Он протянул руку к сигарной коробке. – Они даже требуют, чтобы я прекратил курить. Зачем тогда жить, черт возьми, я спрашиваю, если надо отказываться от радостей жизни?