– Я хотел поднять бокал этого вина и провозгласить тост за победу, – приговаривал он с улыбкой. – Но оно неплохо подходит и для того, чтобы залить горечь нашего поражения.
Народу в гостиной Лайон-Коп собралось совсем немного, и считаные попытки скрасить общее настроение шутками в этом огромном помещении не находили отклика. Гости разошлись рано. За обеденным столом осталась только семья, включая Марион, которую усадили на прежнее место Стормы, и Марка, сидящего между нею и Руфью Кортни.
– Ну что, мой мальчик, каковы теперь твои планы? – отрывисто спросил Шон, нарушая молчание.
Марк посмотрел на него с искренним изумлением.
– Мы вернемся в Чакас-Гейт, разумеется, – ответил он.
– Разумеется, – невольно улыбнулся Шон впервые за весь этот мрачный день. – Глупо было с моей стороны предполагать что-то иное. Но ведь ты, конечно, понимаешь, что все это… – Шон неопределенно махнул рукой, не в силах произнести слова «наше поражение», – что все это может для тебя значить?
– Да, сэр. Но вы все еще сохранили огромное влияние. А кроме того, существует наше Общество защиты дикой природы… мы ведь можем бороться. Чтобы сохранить Чакас-Гейт, мы должны драться.
– Да, – кивнул Шон, и в глазах его снова сверкнули прежние искорки. – Мы будем драться, но я думаю, что борьба предстоит тяжелая и грязная.
Сначала не наблюдалось никаких признаков того, что в бездонном синем небе над Чакас-Гейт сгущаются тучи. Единственная перемена состояла в том, что Марк стал отправлять свой ежемесячный доклад не Шону Кортни, а новому министру земельных ресурсов Питеру Гроблеру, верному стороннику Герцога. Его отчеты формально принимались к сведению, жалованье ему регулярно выплачивалось, но Марк получил коротенькое официальное письмо, где сообщалось, что вопрос о заповедных территориях рассматривается на уровне правительства и соответствующий законопроект будет внесен на следующем заседании парламента. Его назначение на должность инспектора по охране диких животных считается временным, не предполагающим пенсионных отчислений, и в любой момент, с уведомлением за месяц, он может быть уволен.
Марк продолжал работать не покладая рук, но часто вечерами засиживался допоздна и при свете керосиновой лампы писал письма генералу Кортни. В двух из них он предлагал долгосрочный план кампании по возбуждению общественного интереса к проблеме Чакас-Гейт. А когда Марион отправлялась спать, он брал чистый лист бумаги и заполнял его короткими строчками, обращенными к Сторме, в которых делился мыслями, мечтами и уверял ее в неизменной любви.
Сторма на его письма не отвечала, он даже не чувствовал полной уверенности, что она еще живет в том домике на берегу с тростниковой крышей. Но в мыслях представлял, что она там, и на досуге днем и ночью часто думал о ней, представляя себе, как она работает перед мольбертом или гуляет по берегу, держа за руку семенящего рядом Джона. Однажды он долго не мог уснуть, все грезил о ней, ее образ стоял перед ним как живой в крошечной спальне за шторкой и с ребенком у груди. Картина была столь щемящая, что Марк не выдержал.
Он потихоньку встал, оставил записку глубоко спящей Марион и отправился в долину. Рядом с Троянцем рысцой бежал верный Пунгуш.
Марион проснулась через час, и ей сразу пришло в голову, что если и сейчас нет никаких признаков, значит сомневаться уже не приходится. Все эти недели она ждала и Марку ничего не говорила, чтобы у нее появилась совершенная уверенность, что это наконец случилось. Она почему-то очень боялась, что если скажет ему слишком рано, то может сглазить.
Марион встала с кровати и в темноте отправилась в ванную комнату. Через несколько минут, обхватив себя за плечи и едва сдерживая радость, она вернулась и зажгла возле кровати свечку – ей не терпелось разбудить Марка, рассказать ему все и увидеть его лицо.
Но смятая постель оказалась пуста, на подушке лежала записка, и Марион расстроилась было, но это длилось недолго – вскоре ее кроткая, незлобивая натура взяла верх, и уныние отступило.
– Зато есть время порадоваться самой, – сказала она вслух. – Гарольд… Гарольд Андерс? Нет, это слишком банально. Надо будет выбрать что-нибудь более оригинальное.
Одеваясь, она еще что-то весело бормотала, потом вышла на кухонный дворик.
Утро выдалось тихое и прохладное, подернутое туманом небо порозовело. Где-то на утесах Чакас-Гейт кричал бабуин, его короткие и отрывистые, словно лай, выкрики прокатывались по всей долине, словно он приветствовал восход солнца, окрашивающего вершины в великолепный, отливающий медью цвет.
В такой день особенно хорошо ощущать себя живой и здоровой, особенно когда внутри у тебя растет ребенок, подумалось Марион, и ей захотелось как-то отметить событие. В записке Марк сообщал, что домой он вернется только к ночи.
– Испеку-ка я свежего хлеба! А еще…
В этот день ей хотелось сделать что-нибудь особенное. Она вспомнила, что последние пять дней лили дожди. А после дождей должны пойти грибы с липкими коричневыми шляпками. Марк очень любил их вкусную мясистую плоть и сам учил ее, как нужно собирать грибы и в каких местах.
Марион позавтракала; рассеянно листая журнал «Домашний доктор», который она прислонила к банке с вареньем, еще раз перечитала раздел «Будущей матери». Потом занялась по хозяйству: со спокойной гордостью оглядела чисто выметенный цементный пол, простую мебель, на которой ее стараниями не осталось ни пылинки; везде царили чистота и порядок, везде пахло свежестью и полевыми цветами в красивых вазах. Работая, она напевала, а один раз вдруг беспричинно рассмеялась. Когда утро было в самом разгаре, Марион надела шляпку от солнца, подвязав ее ленточкой под подбородком, положила в корзинку бутылочку «Превосходного средства от расстройства желудка» и отправилась в долину.
В краале Пунгуша Марион сделала остановку, и его младшая жена вынесла к ней ребеночка. Марион с облегчением убедилась, что ребенку гораздо лучше, а жена Пунгуша заверила ее, что исправно давала ему лекарство. Марион положила его к себе на колени и, несмотря на отчаянные протесты малыша, влила ему в ротик ложечку разбавленного лекарства, а потом все пятеро сели на солнышке и поговорили о детях, о мужчинах, о родах и болезнях, о еде и одежде – словом, обо всем, что составляет жизнь каждой женщины.
Примерно через час Марион попрощалась с четырьмя зулусками и направилась к реке.
Проливной дождик серьезно обеспокоил львицу. Дремучий инстинкт предупредил ее о том, что надвигается сильная буря. Густо заросшая долина больше не может служить ей и ее выводку надежным убежищем. Совсем скоро вода, стекающая с крутых склонов, превратит долину в бушующий поток.
Уже дважды она пыталась увести отсюда детенышей, но они подросли и стали совсем упрямыми и непослушными. Львята привыкли к своему густому колючему пристанищу, и все ее попытки не увенчались успехом. Стоило им пройти всего каких-нибудь полмили, как один или даже двое самых малодушных поворачивались и мчались обратно, туда, где они всегда чувствовали себя как дома. Львица немедленно гналась за дезертирами, и это приводило к недостойному бегству остальных в том же направлении. Не проходило и пяти минут, как все уже оказывались в родных зарослях.
Львица растерялась. Это был ее первый выводок, но ее действиями руководил мощный инстинкт. Она понимала, что пришло время, когда ее детеныши уже не сосунки, и что пора выводить их из ловушки этой узкой долины и обучать их охоте. Но она чувствовала собственное бессилие: львят было слишком много – шестеро детенышей не часто встречалось у львиц, – и до сих пор все оставались живы, потерь среди них от болезней или несчастных случаев удалось избежать, и семейство стало слишком неуправляемым для нее.
Но инстинкт подталкивал ее к действию. И в одно прекрасное прохладное утро, когда она почуяла запах приближающегося дождя, львица сделала еще одну попытку.
Львята резвились у нее за спиной, беззлобно бросались друг на друга, падали и кувыркались, но не отставали; так продолжалось, пока они не добрались до реки. Место было знакомое, и они радостно продолжали идти дальше.
Когда же львица двинулась по песчаным отмелям к противоположному берегу, самоуверенность львят куда-то пропала. Только трое с готовностью направились за ней, но двое нерешительно остановились на высоком берегу и озабоченно заскулили и замяукали, а шестой вообще повернулся и припустил обратно в долину, к черным эбеновым деревьям.
В несколько прыжков львица догнала его и огрела лапой по спине. Потом взяла зубами за шкирку и понесла. Но львята уже успели подрасти: несмотря на то что мать тащила детеныша, как можно выше вытянув шею, он все равно бился задом о каждую неровность в почве. Свисая из ее пасти, львенок поджал лапки, подвернул хвост и закрыл глаза, а она продолжала тащить его вниз, в русло реки Бубези.
В этом месте ширина реки достигала пяти сотен ярдов, и к концу сухого сезона русло почти опустело. Между белоснежными песчаными отмелями еще оставались довольно глубокие ямы, наполненные зеленоватой водой и соединенные между собой мелкими, глубиной всего только несколько дюймов, медленными ручейками теплой и чистой воды. Пока пятеро детенышей в болезненной нерешимости наблюдали за матерью с берега, львица перенесла ренегата через неглубокие места, измочив его волочащуюся задницу, так что он негодующе зашипел и заворочался всем телом, поднялась на противоположный берег и, найдя заросли белой ольхи погуще, оставила его там.
Она повернулась, чтобы отправиться за следующим, но львенок в паническом страхе бросился за ней. Пришлось остановиться и, сердито рыча, надавать ему по ушам, пока тот не завизжал, повалившись спиной на землю. Тогда она снова схватила его за шкирку и отнесла обратно в заросли. Львица двинулась было через реку, а тот опять вдруг оказался рядом, ковыляя за матерью. На этот раз она укусила его по-настоящему больно и снова оттащила обратно в чащу. И укусила еще раз за ляжку. Подавленный и смиренный настолько, что не нашел в себе смелости снова идти за матерью, детеныш съежился, улегся под кустом на землю и от страха принялся тихонько и безутешно мяукать.