Прежде Марион ни разу не уходила одна так далеко от своего жилища, но слишком чудесное выдалось утро – ясное и теплое, тихое и безветренное. Пребывая в состоянии блаженства, что не часто случалось с ней, она как зачарованная уходила все дальше.
Марион знала, что главное – держаться поближе к реке, и тогда не заблудишься, тем более что Марк учил ее: в африканском буше ходить безопаснее, чем по улицам большого города, надо только следовать нескольким простым правилам.
Несколько минут Марион постояла там, где река разделяется на два рукава, полюбовалась парой скоп, сидящих в своем лохматом гнезде, которое они устроили в развилке высокого свинцового дерева. Белые головы птиц над красновато-коричневым оперением светились на солнце, как маячки, и ей даже показалось, что она слышит писк птенцов в гнезде, свитом скопами из сухой травы.
Эти звуки с новой силой напомнили ей о том, что и в ее организме теплится еще одна жизнь, и она, засмеявшись, пошла дальше по берегу Красной Бубези.
Вдруг совсем близко, в подлеске, послышался шум и треск сучьев: какой-то крупный зверь спасался бегством сквозь заросли, звонко стуча копытами о каменистую почву. Она замерла на месте, и по спине пробежал холодок страха, но совсем скоро снова стало тихо; она успокоилась и осмелела. Переведя дух, опять засмеялась и пошла дальше.
В теплом неподвижном воздухе откуда-то потянуло сладковатым запахом, будто там цвели розы; Марион пошла на этот запах. Дважды она сбивалась с пути, но в конце концов вышла к сухому дереву, с которого свисало вьющееся растение с темно-зелеными блестящими листьями и густыми гроздьями бледно-желтых, как сливочное масло, цветов. Этого растения она еще не встречала, как и порхающих стайками вокруг цветов птичек-нектарниц. Крохотные и шустрые, с ярким и блестящим, отливающим металлом оперением, они походили на американских колибри; птички то и дело запускали в чашечки цветов свои длинные и тонкие изогнутые клювики. В солнечных лучах их окраска выглядела невероятно красивой, с изумрудно-зелеными, синими, как сапфиры, черными, как влажный уголь, и кроваво-красными перышками. Просовывая клювы в раскрытые цветочные зевы, они вытягивали трубчатые язычки и по капле высасывали оттуда густой и ароматный нектар.
Наблюдая за ними, Марион ощущала такой глубокий, пронизывающий все ее существо восторг, что прошло немало времени, прежде чем она двинулась дальше.
Пройдя еще немного, она нашла первую семейку грибов и, встав на колени, стала срывать их. Обламывая ножки у самой земли, Марион подносила к носу мясистые зонтики, с наслаждением вдыхала их густой изысканный аромат и только потом аккуратно укладывала грибы в корзинку шляпками вверх, чтобы песок или грязь не попали на тонкие и нежные пластинки под шляпкой. Только на этом месте Марион собрала двадцать с лишним грибов, но этого не хватало, ведь она знала, что при готовке они значительно уменьшаются в объеме.
Она пошла дальше, стараясь не удаляться от обрывистого речного берега.
Вдруг совсем близко раздалось шипение, и сердце ее снова сжалось. Сначала она подумала, что это змея из той породы гадюк с желтыми и коричневыми пятнами на толстом теле и с плоской чешуйчатой головой, которые шипят так громко, что их прозвали «пыхтящими гадюками».
Она попятилась, внимательно вглядываясь в заросли ольхового подлеска, откуда слышался этот звук. Там кто-то шевелился, но прошло несколько секунд, прежде чем она поняла, кто это.
В пятнистой тени густых зарослей, прижавшись всем телом к земле, лежал львенок, и детские пятна на его шкурке прекрасно сливались с покрытой сухими листьями и перегноем почвой.
Львенок уже усвоил первый урок искусной маскировки: он лежал совершенно неподвижно, шевелились только два круглых пушистых уха. Слегка подрагивая, они двигались то вперед, то назад, прекрасно передавая эмоции и намерения животного. Широко раскрытыми круглыми глазами львенок внимательно следил за Марион; взгляд его еще не приобрел той свирепой желтизны взрослого льва, глазки львенка были подернуты туманной голубизной, как у котенка. Усы его свирепо топорщились, а движущиеся ушки посылали Марион самые противоречивые сигналы.
Вот он прижал уши к черепу: «Еще один шаг – и я разорву тебя на клочки».
Расставил их в стороны: «Еще один шаг – и я умру от страха».
Уши встали торчком и развернулись вперед: «Да кто ты такая, черт бы тебя побрал?»
– Ой! – воскликнула Марион. – Какой же ты хорошенький!
Она поставила корзинку на землю, присела на корточки и протянула руку.
– Кис-кис-кис, – тихонько позвала она. – Иди ко мне, дорогой. Ты остался совсем один, да, бедная крошка?
Она медленно подвинулась вперед, продолжая его уговаривать:
– Киска, не бойся, никто тебя не тронет, маленький мой.
Львенок засомневался и насторожил ушки, его явно разбирало любопытство, но взгляд все еще выдавал нерешительность.
– Значит, ты остался совсем один? Хочешь, пойдем со мной, будешь жить с нами, играть с моим ребеночком?
Она подвигалась все ближе, и львенок предостерег ее нерешительным, виноватым шипением.
– Какие же мы мордастенькие, какие мы злые, – сказала Марион, сидя на корточках уже в трех футах от детеныша. – Как же отнести-то тебя домой? Влезешь ли ты в корзинку?
Львица тем временем тащила через русло реки второго детеныша, а за ней бодро бежал по песку самый смелый из всех. Однако, добравшись до мелкого потока и потрогав лапой воду, он растерял всю свою храбрость: вода показалась ему холодной и мокрой; он сел на песок, и из глаз его покатились горькие слезы.
Львица, к этому времени совсем обезумевшая от чувства бессилия и отчаяния, бросила свою ношу – львенок немедленно припустил неуклюжим галопом обратно в знакомые заросли. Она повернула обратно и, подхватив плачущего смельчака, перенесла его через протоку, а затем решительно направилась к противоположному берегу.
Совершенно беззвучно ступая по мягкой почве огромными лапами, с детенышем в зубах она поднялась на берег.
Марион услышала за спиной угрожающее рычание и вскочила на ноги.
В пятидесяти ярдах от нее, на самом краю обрыва, припав к земле, стояла львица. Снова раздался ее грозный, ужасный рык.
Марион видела только ее глаза, все остальное будто пропало. В них горел желтый огонь, металось свирепое, наводящее ужас желтое пламя – и Марион истошно, безумно громко закричала.
Услышав этот крик, львица сорвалась с места и, изгибаясь всем телом, с невероятной скоростью бросилась вперед, превратившись в летящее, размазанное по воздуху желтое пятно. Тело ее низко стлалось над землей, из-под ее лап с выпущенными когтями летел песок, между раскрытых губ виднелись обнаженные острые и длинные белые клыки.
Марион повернулась и побежала. Но успела сделать лишь пять шагов, как львица настигла ее. Мощным ударом передней лапы в поясницу львица повергла ее на землю, и пять кривых желтых когтей глубоко, на четыре дюйма, вонзились в ее тело и, как удар сабли, резанули ее кожу и мышцы, сломав позвоночник и разорвав сразу обе почки.
Таким ударом вполне можно было бы убить взрослого быка; он отбросил Марион на двадцать футов вперед; но когда она упала на спину, львица, широко разинув пасть – розовую пещеру в обрамлении торчащих белых клыков, – снова бросилась на нее. В какое-то мгновение, когда все чувства Марион в невероятной степени обострились, она увидела гладкие борозды розового нёба львицы и ощутила мясной смрад ее дыхания.
Перекошенное тело Марион лежало под огромной желтой кошкой; из-за сломанного позвоночника нижняя часть его находилась под нелепым углом к верхней, Марион еще кричала и даже сумела поднять руки, чтобы защитить лицо.
Львица вонзила ей зубы чуть пониже локтей, и кости, громко хрупнув, раскололись в искромсанной плоти на мелкие кусочки – зверюга едва не перекусила ей обе руки.
Потом львица вцепилась Марион в плечо и терзала его до тех пор, пока длинные верхние клыки не прошли сквозь сломанную кость, слой жира и мышечную ткань, – а Марион продолжала кричать, дергаясь и извиваясь под зверем.
Чтобы убить ее, львице понадобилось время; ее саму обескураживали собственная злость, странный вид жертвы и вкус ее мяса. Почти целую минуту она рвала ее и царапала, прежде чем добралась до горла.
Когда львица наконец встала, ее морда и шея превратились в окровавленную маску, шкура пропиталась липкой кровью.
Ярость ее еще не вполне улеглась, хвост бился из стороны в сторону, но длинным проворным языком она уже облизывала морду, недовольно поднимая верхнюю губу и рыча от незнакомого сладковатого вкуса крови. Она тщательно отерла морду лапами, затрусила обратно к детенышу и долгими движениями длинного языка облизала и его тоже.
Изуродованное тело Марион лежало там, где его оставила львица, почти до заката, пока туда не пришли жены Пунгуша.
Марк с Пунгушем пересекли реку уже в темноте: в лунном свете песчаные отмели казались призрачно-серыми, а сама круглая белая луна ясно отражалась в зеркальной поверхности заводи рядом со стоянкой. Когда они переходили ее вброд, отражение разбилось на тысячи светлых осколков, как упавший на каменный пол хрустальный стакан.
Поднимаясь на крутой берег, они вдруг услышали в ночи скорбные, траурные вопли и причитания зулусских женщин. Мужчины невольно остановились, потрясенные и напуганные.
– Вперед! – крикнул Марк и освободил одно стремя.
Пунгуш ухватился за кожаный ремешок, и Марк так резко пустил Троянца с места в карьер вверх по склону, что зулус едва удержался на ногах.
Женщины успели разжечь костер; языки пламени отбрасывали причудливо дрожащие желтые отсветы и порождали жуткие пляшущие тени.
Все четыре сидели вокруг обернутого в шкуры тела.
Когда мужчины вбежали в освещенный костром круг, ни одна из них не подняла головы.
– Кто это? – крикнул Марк. – Что случилось?
Пунгуш схватил старшую жену за плечи и стал трясти, желая прервать истеричные вопли, а Марк нетерпеливо шагнул к свертку и поднял край шкуры.