Услышав голос Марка, Джон что-то взволнованно залопотал. Это могло означать, что он узнал Марка, но, скорее всего, мальчонка просто дружески приветствовал незнакомого дядю. Он тут же принялся весело подпрыгивать на нянькином бедре, да так энергично, что ей пришлось быстро подхватить его, чтобы он не спорхнул на пол или не взлетел, как ракета, к потолку.
Джон протянул ручонки к Марку, со смехом и с криками болтая на своем языке, и Марк взял его на руки, тепленького, извивающегося и пахнущего материнским молоком и еще бог знает чем, как всякий ребенок. Джон немедленно вцепился Марку в волосы и попытался вырвать клок с корнем.
Через полчаса Марк вернул его луноликой маленькой няньке и направился по крутой тропинке к берегу моря, а в спину ему неслись негодующие вопли Джона, которые постепенно затихли.
Чуть повыше самой высокой отметки прилива Марк скинул обувь и рубаху и бросил лежать на песке, а сам повернул на север и, оставляя следы босых ног, пошел по твердому влажному песку, на который накатывались волны.
Он прошагал примерно милю и не заметил ни единого признака присутствия человека. Песок был покрыт застывшими мелкими складками, образовавшимися от постоянного ветра, и испещрен следами морских птиц.
Справа накатывались длинные и прозрачные как стекло волны, чьи зеленые гребни заворачивались и обрушивались на берег, шипя белой пеной и сотрясая песок под ногами. Слева над белым песком вздымались густые темно-зеленые заросли буша, а за ним – голубые холмы, и еще выше – синее небо.
Он был совершенно один – пока наконец не увидел вдали, примерно в миле, еще одну фигурку, тоже идущую по самой кромке пляжа навстречу, маленькую и одинокую фигурку; расстояние между ними еще не позволяло понять, мужчина это или женщина, друг или незнакомец.
Марк прибавил шагу, и фигурка приблизилась и стала отчетливее.
Марк побежал, а фигурка впереди вдруг остановилась, застыв на месте с той неподвижностью, что казалось, вот-вот взлетит.
Но это длилось недолго: фигурка вдруг бросилась бегом к нему навстречу.
Это была женщина, да, женщина с темными шелковистыми волосами, развевающимися на ветру, с протянутыми к нему руками и загорелыми босыми ногами, мелькающими на бегу; улыбка открывала белые зубы, и навстречу Марку сияли бездонные синие глаза.
В спальне они находились одни. Кроватку маленького Джона отправили в небольшую столовую комнатку рядышком, поскольку он стал проявлять большое любопытство ко всякой возне, с веселыми воплями виснул на перегородке кроватки, пытался штурмом взять деревянную перегородку и присоединиться к играющим.
Сейчас при зажженной свече Марк и Сторма наслаждались спокойными минутами между любовью и сном; укрывшись одной простыней, они лежали на боку лицом друг к другу, совсем близко, так что шепчущие губы почти соприкасались, и тихонько разговаривали.
– Но, Марк, пойми, дорогой, ведь это все та же крытая тростником хижина, это все те же дикие джунгли.
– Да, крытая тростником хижина, зато большая.
– Ну, не знаю. Просто не знаю, настолько ли я изменилась, чтобы жить в ней.
– Чтобы проверить, есть только один способ. Едем со мной.
– Но что скажут люди?
– То же самое, что сказали бы, увидев нас сейчас вдвоем.
Она негромко хихикнула и прижалась к нему плотнее.
– Глупый вопрос, конечно. Как старуха спросила. Люди обо мне уже сказали все, что можно сказать, и все это чушь собачья.
– Да там не так уж много людей, некому наводить критику. Один Пунгуш, но он человек очень широких взглядов.
Она снова засмеялась сонным голосом:
– Меня волнует мнение только одного человека… Папа ничего не должен об этом знать. Я и так доставила ему массу неприятностей.
И Сторма наконец переехала жить в Чакас-Гейт. Она села за руль своего помятого, запущенного «кадиллака», посадив Джона рядом с собой; ее пожитки уместились на заднем сиденье, а что не влезло, пристроили на крыше, закрепив веревками. Марк на своем мотоцикле ехал впереди по разбитой, ухабистой дороге.
Когда добрались до реки Бубези, дорога закончилась. Сторма, выйдя из машины, огляделась.
– Ну что ж… – решила она после долгого вдумчивого осмотра скал, вздымающихся до небес, и реки с ее зеленой водой и белыми берегами, которые заросли высоким тростником, кивающим на ветру пушистыми головками, и огромными тутовыми смоковницами с широкими кронами. – По крайней мере, тут довольно живописно.
Марк посадил Джона на шею.
– Мы с Пунгушем еще вернемся, приведем мулов и заберем остатки твоих вещичек.
Он повел ее по дорожке к реке.
Пунгуш поджидал их на другом берегу под деревьями, высокий, весь черный и очень импозантный в своей набедренной повязке, украшенной бусами.
– Пунгуш, это моя женщина, ее зовут Вунгу-Вунгу, по-нашему Сторма.
– Я вижу тебя, Вунгу-Вунгу, и еще я вижу, что назвали тебя неверно, – спокойно сказал Пунгуш. – Ведь всякий шторм – вещь ужасная, он разрушает и убивает. А ты – женщина благородная и очень красивая.
– Благодарю тебя, Пунгуш, – улыбнулась Сторма в ответ. – Но ведь и тебя назвали неверно, ведь шакал – зверь маленький и невзрачный.
– Зато очень умный, – внушительно сказал Марк.
Джон издал приветственный вопль и заплясал на шее у Марка, вытянув обе ручонки к Пунгушу.
– А это мой сын, – сказал Марк.
Пунгуш внимательно оглядел Джона. В мире существуют две вещи, к которым зулусы относятся с самой горячей любовью: скот и дети. И дети, конечно, им нравятся больше, особенно мальчики. А среди мальчиков они предпочитают крепких, смелых и воинственных.
– Джамела, я бы очень хотел подержать твоего сына, – сказал он.
Марк передал ему Джона.
– Я вижу тебя, Фимбо, – приветствовал Пунгуш мальчишку. – Я вижу тебя, маленький человек с большим голосом.
И Пунгуш улыбнулся широкой лучезарной улыбкой. Джон снова радостно вскрикнул и сунул ручонку прямо Пунгушу в рот, чтобы схватить его сверкающие белые зубы, но Пунгуш посадил его себе на шею, засмеялся и, заржав лошадью, поскакал с ним вверх по склону.
Вот так они появились на Чакас-Гейт, и с самого первого дня все сомнения развеялись как дым.
Не прошло и часа, как в сетчатую дверь-ширму, ведущую на кухню, кто-то деликатно постучал. Марк открыл ее и увидел на крытой веранде стоящих в ряд дочерей Пунгуша от мала до велика: старшей четырнадцать лет, а младшенькой всего четыре годика.
– Мы пришли, – объявила старшая, – познакомиться с Фимбо.
Марк вопросительно посмотрел на Сторму, и та согласно кивнула. Старшая привычным движением взвалила Джона на спину и закрепила его там полосой хлопчатобумажной ткани. Она играла роль няньки для всех своих братьев и сестер и, вероятно, знала о маленьких детях больше, чем Марк и Сторма, вместе взятые. Джон, как заправский зулус, немедленно принял на ее спине положение лягушки. Девчонка сделала перед Стормой книксен и вместе со своими сестрами засеменила прочь, унося Джона в сказочную страну, где обитали исключительно его товарищи по бесконечным и самым разнообразным и увлекательным играм.
На третий день Сторма стала делать наброски, а к концу первой недели взяла на себя руководство домашним хозяйством по системе, которую Марк прозвал «комфортабельным хаосом», порой сменявшейся короткими периодами «ада кромешного».
Комфортабельный хаос – это когда все едят что хотят, где хотят и когда хотят; например, в один день на обед – шоколадное печенье и кофе, на следующий – пир горой с жареным мясом. И поедается все это там, где хочется: скажем, сидя в кровати или лежа на коврике на песчаном берегу реки. Ели они когда хочется: завтрак мог быть в полдень, а обед – в полночь, если за бесконечными разговорами и смехом о нем все забывали.
Комфортабельный хаос – это когда в веселой суматохе жизни не помнишь о том, что пыль с мебели надо время от времени вытирать, что полы хоть иногда рекомендуется мыть, когда одежда, требующая починки, швыряется на дно шкафа, а шевелюра Марка отрастает так, что не видно воротника. Комфортабельный хаос заканчивался всегда неожиданно и непредсказуемо, и тогда наступал ад кромешный.
А наступал ад кромешный, когда взгляд Стормы вдруг становился суров и тверд как сталь.
– Не дом, а свинарник! – объявляла она.
И начиналось: щелкали ножницы, кипела вода в окутанных паром ведрах, по комнатам носились облака пыли, звенели горшки и блистали иголки. Марка стригли, облекали в отремонтированные и подновленные одежды, дом блестел и сверкал как новенький, и хозяйские инстинкты Стормы на неопределенный период успокаивались и засыпали. На следующий день она сажала на спину Джона, на зулусский манер стягивая его куском ткани, вскакивала на Спартанца и отправлялась с Марком в объезд долины.
Когда она в первый раз взяла с собой в дозор Джона, Марк встревожился.
– Ты думаешь, это разумно – брать его с собой, такого маленького? – спросил он.
– Кто из нас с Джоном старше и кто за кого отвечает? Пусть он приспосабливается к моему образу жизни, а не наоборот.
Словом, Джон ездил с родителями в дозор, спал под открытым небом в корзинке для яблок при свете звезд, принимал ежедневную ванну в прохладных зеленых заводях реки Бубези, довольно быстро выработал иммунитет к укусам мухи цеце и рос не по дням, а по часам.
По крутой тропинке они вскарабкались к вершине Чакас-Гейт и уселись, болтая ногами, на краю страшной пропасти. Перед ними раскрылась вся долина с далекими голубыми холмами, лугами и болотами, широкими вьющимися реками.
– Когда я с тобой познакомилась, ты был беден, – тихо сказала Сторма, прислонившись к плечу Марка; царящая вокруг красота своим величественным покоем наполнила ее глаза удивлением, а душу трепетом. – А теперь ты самый богатый человек в мире, ведь ты живешь в настоящем раю.
Однажды он повел ее с собой вверх по реке к одинокой могиле у подножия нагорья. Сторма помогла ему натаскать кучу камней и поставить сверху крест, который соорудил Марк. Он рассказал ей о том, что произошло здесь, по словам Пунгуша, и как был убит его дед. Сидя на могильном камне с Джоном на коленях и слушая эту историю, Сторма ловила каждое слово и открыто, ничуть не стыдясь, плакала.