Мороз пробежал по коже Марка, когда он еще раз проследил его глазами, вспомнив о том, что Чака и его воины ползли вверх по скале без всяких веревок, в кромешной тьме, наступившей после захода луны, неся на себе привязанные к спине щиты и острые копья с широкими наконечниками.
Во время восхождения шестнадцать его людей сорвались со скалы и упали в пропасть, но мужество этих отборных воинов Чаки было столь велико, что ни один из них во время жуткого падения в полном мраке не издал ни малейшего звука, чтобы их не услышали часовые племени иниоси, если не считать тихих ударов живого тела о камни на самом дне пропасти.
На рассвете, пока воины царя отвлекали иниоси мелкими стычками на тропе, Чака переполз через край скалы, построил оставшихся воинов, а затем – их было тридцать пять человек против тысячи двухсот – одним сокрушительным ударом захватил вершину; каждый удар копья пробивал тело врага насквозь, окрашивая скалы потоками крови.
– Нгидхла! Я насытился! – кричали царь и его воины, вонзая копья во врага, и бо́льшая часть мужчин иниоси предпочла броситься с вершины скалы в реку, чтобы не настигла их ярость Чаки. А тем, кто не решался прыгать, помогали это сделать его воины.
Обеими руками Чака обхватил вождя иниоси и легко поднял его извивающееся тело высоко над головой.
– Если я бабуин, тогда ты – воробей! – дико расхохотался царь. – Лети, воробьишка, лети! – крикнул он и швырнул вождя в бездну.
На этот раз они не оставили в живых ни женщин, ни детей, поскольку в ночь восхождения зулусов среди шестнадцати упавших со скалы были те, кого Чака любил.
Старый оруженосец порылся в куче мелких осколков камня под утесом и показал в ладонях Марку обломанную кость, которая вполне могла быть человеческой.
После победы Чака решил устроить в бассейне двух рукавов реки большую охоту. В ней участвовали десять тысяч воинов, которые гнали дичь, и длилась охота четыре дня. Рассказывали, что царь один, собственными руками убил двести буйволов. Охота удалась на славу, и после нее он издал такой указ: «Эта земля – царское охотничье угодье, никто больше не смеет здесь охотиться, ни один человек, кроме самого царя. Эта земля простирается от скал, с которых я, Чака, сбросил иниоси, к востоку до самого горного хребта, к югу и северу на расстояние, которое может преодолеть человек бегом за день, ночь и еще один день, и здесь будет охотиться один только царь. Да услышат эти слова все люди и с трепетом повинуются».
Чака оставил здесь сотню своих людей – надзирать над этой землей под началом индуны, одного из старших начальников, и присвоил ему титул хранителя царской охоты. Он возвращался сюда снова и снова, – возможно, в эту колыбель покоя его влекла возможность укрепить и убаюкать свою измученную душу с ее пылающей и разрушительной жаждой власти. Он охотился здесь даже в то мрачное время, когда предавался безумному горю, оплакивая смерть своей матери Нанди Прекрасной. Он охотился в этих угодьях почти каждый год, пока не погиб под ударами клинков собственных братьев.
Примерно через столетие законодательный совет Наталя на тайном совещании, состоявшемся в сотнях миль от Чакас-Гейт, продублировал указ Чаки и объявил эту землю заповедником, где запрещено охотиться и заниматься хозяйственной деятельностью. Однако теперь царские охотничьи угодья не охранялись так же хорошо, как при зулусском царе. Многие годы здесь вольготно чувствовали себя браконьеры, которые охотились кто с луком и стрелами, кто силками и ямами, кто копьем и сворами собак, а также мощным нарезным огнестрельным оружием.
И возможно, уже скоро, как предсказывал его дед, люди найдут средство против сонной болезни «нагана» или же гадость, которая выведет всех мух цеце. Надуманный человеком закон отменят, и эту землю отдадут мычащим малоподвижным стадам рогатого скота и серебристому лезвию плуга. От такой перспективы Марку чуть не физически стало тошно; чтобы унять это чувство, он встал и двинулся вдоль крутого, усеянного каменными осколками склона.
Дед его был человеком привычки во всем, даже в одежде и в ежедневных дневных ритуалах. Странствуя по знакомой дороге или возвращаясь туда, где однажды уже побывал, он всегда делал привал в одном и том же месте.
Марк направился прямо к старой его стоянке, туда, где сливаются оба притока реки и она делает поворот. Паводковые воды вымыли здесь крутой и высокий обрыв, а берег над ним представлял собой обширный плоский участок, утопающий в тени тутовой рощи; толщина стволов отдельных деревьев не уступала колонне Нельсона на Трафальгарской площади, и прохладная зеленая тень под их кронами, казалось, непрерывно бормотала что-то жужжанием и шорохом насекомых и воркованием пурпурных голубей.
Почерневшие от копоти камни все еще оставались там, хотя сам очаг слегка развалился. Марк вернул камни на место, и очаг принял правильный вид.
Вокруг было полно дров: сухостоя и упавших деревьев, отдельных веток, коряг, занесенных половодьем и оставленных на высоком берегу.
Марк набрал в реке воды и поставил котелок на огонь, чтобы заварить чая. Из бокового кармана ранца достал папку с бумагами, скрепленными зажимом, уже захватанными пальцами и слегка потрепанными, которые прислала ему Марион.
«Копия показаний, собранных судебными следователями в ходе расследования смерти Джона Андерса, эсквайра, хозяина фермы Андерсленд Ледибургского округа».
Марион Литтлджон старательно перепечатывала документ во время обеденного перерыва, и получившийся текст выдавал, насколько слабо она владела машинописью: здесь имелось множество подчисток и исправлений.
Марк так часто перечитывал этот документ, что вызубрил его почти наизусть, вплоть до не относящихся к делу пометок на полях.
Мистер Грейлинг (старший). Мы остановились на берегу реки Бубези, господин судья…
Магистрат. Я не судья, сэр. Обращайтесь ко мне «ваша милость».
Но сейчас он снова начал с самого начала, читая как можно более внимательно – в попытке найти хоть какую-нибудь зацепку к тому, что он искал, но мог пропустить прежде.
Тем не менее всегда возвращался все к тем же репликам.
Магистрат. Свидетель, прошу вас не называть покойного «старик», зовите его словом «покойный».
Мистер Грейлинг (старший). Простите, ваша милость. Покойный ушел из лагеря в понедельник рано утром, говорит, мол, хочет антилопу куду поискать у водораздела. И вот где-то как раз перед обедом вдруг слышим выстрел, и мой мальчик, Корнелий, он и говорит: «Похоже, старикан кого-то подстрелил»… прошу прощения, я хотел сказать «покойный».
Магистрат. А вы в это время все еще оставались в лагере?
Мистер Грейлинг (старший). Да, ваша милость, мой мальчик и я, мы резали мясо и развешивали, чтобы провялилось, в тот день мы никуда не ходили.
Марк представил себе эту картину: они разделывают тушу убитого зверя, длинными полосками нарезают сырое красное мясо, замачивают в ведрах с рассолом, а потом развешивают гирляндами на ветках деревьев – такие сцены с обилием крови он много раз видел прежде. Когда мясо высыхает, превращаясь в черные палочки, похожие на жевательный табак, его укладывают в джутовые мешки, грузят на вьючных ослов и увозят. При сушке свежее мясо теряет три четверти веса, и конечный продукт очень ценится по всей Африке и продается по столь высокой цене, что браконьерство считается весьма прибыльным делом.
Магистрат. Когда вы стали беспокоиться об отсутствующем покойном?
Мистер Грейлинг. В общем, так: в тот вечер он в лагерь не вернулся. Но мы не очень-то волновались. Подумали, что он, наверно, долго искал убитого зверя, а потом решил переночевать на дереве.
Далее в свидетельских показаниях следовала фраза:
Мистер Грейлинг (старший). В общем, нашли мы его только на четвертый день. Где искать, нам показали трупожоры… прошу прощения, стервятники. Он, видать, хотел забраться на гору, а место выбрал нехорошее; мы нашли, где он поскользнулся, и ружье все еще находилось под ним. Скорей всего, мы и слышали этот выстрел… ну и похоронили его прямо там… понимаете, его уже нельзя было переносить… эти птицы постарались, да и жара тоже. Мы поставили хороший крест, я сам вырезал его имя и прочитал молитву.
Марк снова сложил бумагу и сунул обратно в ранец. Чай уже заварился, и он разбавил его сгущенным молоком и подсластил тростниковым сахаром.
Дуя на кружку и прихлебывая сладкий напиток, Марк размышлял над тем, что ему удалось выяснить. Значит, скалистый гребень горы, нехорошее место в пределах слышимости выстрела от стоянки, где он сейчас сидит; возможно, пирамида из камней и деревянный крест, скорей всего давно съеденный термитами.
На поиски у него есть месяц, хотя он не вполне уверен, что этого времени хватит. С такими скудными данными тут можно и год проискать, если не повезет.
А если и повезет, он все равно не знал, что делать дальше. Но главное – отыскать место, где лежит дед. А уже потом ясно будет, что делать дальше.
Сначала Марк обследовал гребни и скалистые участки на южном берегу реки. Десять дней он лазил вверх и вниз по неровным краям бассейна реки; ступать по мелким осколкам геологических пород оказалось очень непросто, и к концу этого времени он истощал, как борзая, лицо и руки загорели, приобретя цвет корочки свежеиспеченного хлеба, а подбородок и щеки покрылись темной бородкой. Штанины были в клочья изорваны жесткой, острой как бритва травой и колючим кустарником держидерево, метко прозванным «погоди-постой»; то и другое цеплялось при малейшем движении.
В бассейне реки в изобилии водились птицы. Жизнь пернатых здесь не умолкала, даже в самый разгар жаркого дня воздух звенел от их криков – слышались и печальные переливы лесной горлицы, и монотонное пение белоголовой скопы, кружащей высоко в небе. Ранним утром и прохладными вечерами буш оживал: всюду мелькали разноцветные, как драгоценные камни, перышки, алые грудки невозможно красивых африканских трогонов, в стародавние времена названных одним из путешествующих орнитологов в честь готтентотской красавицы Нарины Трогон; металлический блеск нектарницы, когда она зависает над жемчужной чашечкой благоухающего ароматом цветка вьющегося растения; красные кардинальские шапочки маленьких крапчатых дятлов, яростно стучащих по дереву; а в камышах у самой реки чернело роскошное длинное оперение хвоста бархатного ткача. Все это скрашивало утомительные часы долгих поисков Марка, и сотню раз за день он останавливался и восхищенно предавался созерцанию этих прелестных божьих созданий.