Зато крупные животные попадались редко, хотя следы их пребывания встречались везде. Крупные блестящие шарики помета антилопы куду, разбросанные вдоль тайных ее троп по всему лесу; высохший кал леопарда, смешанный с волосками убитого и сожранного им бабуина; оставленные белым носорогом целые горы разбросанного помета, копившегося здесь годами, поскольку это странное животное, желая облегчиться, каждый день приходит на одно и то же место.
Остановившись возле такой оставленной носорогом навозной кучи, Марк усмехнулся, вспомнив одну из рассказанных дедом историй, где остроумно поясняется, почему носорог так боится дикобраза и почему он всегда разбрасывает свой помет.
В стародавние времена носорог одолжил у дикобраза длинную иглу, чтобы зашить в своей шкуре дырку, которую своей колючкой ему проделала мимоза. Когда работа была сделана, носорог зажал в зубах иголку и стал любоваться своим искусством, но тут случайно иголку и проглотил.
С тех пор, завидев дикобраза, он всегда убегает, чтобы тот не потребовал вернуть ему то, что он взял, и тщательно просматривает свой кал, пытаясь найти в нем проглоченную некогда иголку.
У деда в запасе имелось много таких сказок, которыми он частенько забавлял мальчишку; Марк снова остро почувствовал кровную близость к нему, решимость во что бы то ни стало найти его могилу окрепла. Он перекинул винтовку на другое плечо и двинулся к скалистой горной гряде.
На десятый день, когда Марк отдыхал в густой тени на краю поляны, заросшей золотистой травой, он в первый раз увидел крупного зверя.
На другом краю поляны вдруг появилось небольшое стадо грациозных антилоп импала со светло-коричневой шкуркой во главе с тремя самцами, украшенными великолепными рогами. Они с опаской принялись щипать травку, каждые несколько секунд замирая; шевелились только большие лодочки ушей – животные прислушивались, не грозит ли откуда опасность, и беззвучно принюхивались, подрагивая черными влажными носами.
У Марка закончилось мясо, последнюю банку консервов он съел еще накануне; да и винтовку он прихватил только затем, чтобы не питаться одной кукурузной кашей. И все-таки, как ни странно, ему сейчас не хотелось стрелять – в детстве он никогда не испытывал такого чувства. В первый раз в жизни он смотрел на этих животных не как на источник мяса, а как на редкостных и удивительно прекрасных существ.
Три самца медленно двигались по поляне; они уже оказались всего в каких-нибудь ста шагах от неподвижно сидящего Марка, но скоро скрылись, словно бледные тени, в зарослях колючего кустарника. Самки, стараясь не отставать, рысью последовали за ними, одна из них двигалась бок о бок с детенышем на длинных неуклюжих ножках, а замыкала стадо годовалая самочка.
Она слегка прихрамывала на заднюю сухую, недоразвитую ногу, которая порой свободно повисала в воздухе, не всегда доставая до земли, и ей приходилось прилагать усилия, чтобы не отставать от сородичей. Самка была страшно худа, кости ребер и позвоночника рельефно выступали под потерявшей лоск шкуркой, чего никогда не бывает у здорового животного.
Марк вскинул винтовку, и негромкий треск выстрела эхом отскочил от скал за рекой, вспугнув стаю белоголовых свистящих уток: они вспорхнули и со свистом поднялись с речной поверхности.
Марк подошел к лежащей на траве антилопе и, наклонившись, притронулся к ее длинным, загнутым кверху ресницам, окружающим темные закатившиеся глаза. Она даже не моргнула, и у Марка сомнений не осталось: она мертва. Он знал, что пуля попала ей прямо в сердце, это мгновенная смерть.
– Всегда проверяй, живой зверь или мертвый, – учил его когда-то дед. – Перси Янг мог бы лично сказать это тебе: он присел рядышком со львом, которого он только что подстрелил, решил спокойно выкурить трубочку, а тот возьми и оживи. Поэтому его и нет с нами рядом, чтобы сказать тебе об этом лично.
Марк перевернул тело антилопы и внимательно осмотрел ее заднюю ногу. Она оказалась стянутой проволочной петлей; проволока прорезала кожу, прошла сквозь мясо и сухожилия и плотно стянула кость, когда животное отчаянно пыталось вырваться из силка. Пониже петли нога была поражена гангреной и источала отвратительный запах, а вокруг вился, облепляя всю ногу шевелящейся массой, целый рой черных мух.
На брюхе антилопы Марк сделал неглубокий разрез, держа лезвие под углом, чтобы не задеть внутренностей. Брюшко раскрылось, как кошелек. Умелым движением опытного хирурга Марк вырезал анус и вагину, достал мочевой пузырь, в один прием вынул внутренности и пищеварительный тракт, от массы внутренних органов отсек печенку, вырезал желчный пузырь и отбросил его в сторону. Зажаренная на углях печенка превратит его обед в настоящий пир. Потом отрезал гниющую ногу самки, тщательно вытер пучком сухой травы брюшную полость. В коже на шее животного с двух сторон сделал надрезы. Ухватившись за них, как за ручки, он приподнял тушу и поволок ее вдоль реки к своей стоянке. Осталось только нарезать, просолить и высушить, и теперь мяса у него хватит до конца пребывания здесь.
Он развесил полоски мяса на ветках смоковницы, повыше, чтобы уберечь от падальщиков, которые непременно наведаются в его лагерь во время ежедневных отлучек. И лишь когда закончил работу и присел у костра с дымящейся кружкой в руке, вспомнил о проволочном силке, искалечившем антилопу.
В груди разгорелся гнев на того, кто поставил этот силок. Но потом, почти сразу, ему пришло в голову, что глупо злиться именно на этого зверолова, если он, Марк, не один десяток раз натыкался на пустые стоянки белых охотников. И всегда находил там кости животных и кучи гниющих, изъеденных червями рогов.
Этот зверолов явно был черный и нуждался в дичи острее, чем другие, которые приходили сюда убивать и сушить мясо на продажу.
При этой мысли Марк почувствовал, как его постепенно охватывает уныние. Даже за несколько коротеньких лет, с тех пор как он впервые побывал в этих диких местах, количество животных серьезно уменьшилось, и теперь их осталась жалкая доля от первоначального количества. А скоро и они исчезнут.
– Грядет великое опустошение, – любил приговаривать дед.
Марк сидел у костра, глубоко опечаленный неизбежным. Ни одно существо никогда не сможет соперничать с человеком. Он снова вспомнил деда.
– Одни говорят – лев, другие – леопард. Но поверь мне, мой мальчик, когда человек смотрит в зеркало, он видит в нем самого опасного и безжалостного убийцу на просторах вселенной.
Арена была устроена так, что походила на углубленный в землю резервуар, из которого спустили воду: пятьдесят футов в диаметре и десять футов глубиной, идеально круглый и с цементным дном.
Водопровод к нему был подведен, и положение на первом откосе нагорья над Ледибургом строители выбрали идеально, чтобы создавать нужный напор в доме с остроконечной крышей внизу, но воды в нем не содержалось никогда.
Круглые стены были побелены до девственной чистоты, дно слегка посыпано чистейшим, аккуратно выровненным речным песком.
Чтобы скрыть резервуар от постороннего взгляда, вокруг насадили много сосен. И всю эту плантацию огородили колючей проволокой в двенадцать рядов.
В этот вечер у ворот стояли двое охранников, молчаливых громил, которые проверяли гостей, по мере того как машины доставляли их из большого дома.
Возбужденный, смеющийся человеческий поток, состоящий из сорока восьми мужчин и женщин, проплывал через ворота и тек по дорожке, обсаженной соснами, туда, где яму уже ярко освещали подвешенные на столбах вокруг нее лампы.
Во главе толпы этих праздных гуляк шел Дирк Кортни. Он облачился в черные габардиновые бриджи для верховой езды, начищенные до блеска сапоги с голенищами по колено, защищающие ноги от острых клыков, и белую льняную рубаху, расстегнутую почти до пояса, под которой виднелись твердые, выпуклые мышцы груди, покрытые жесткими вьющимися черными волосами. Рукава рубашки закрывали руки до самых запястий. Во рту из угла в угол перекатывалась тоненькая сигарка, поскольку обе руки были заняты: они обнимали за талии двух прижимающихся к нему с обеих сторон женщин, совсем молоденьких, с бесстыдными глазами и смеющимися накрашенными ртами.
Собаки услышали, как они приближаются, и принялись с исступленным лаем кидаться на толстые перекладины клеток, пытаясь достать друг друга сквозь проемы между этими перекладинами; животные рычали и, брызжа слюной, грызли прутья, а дрессировщики пытались криками заставить их замолчать.
Зрители, выстроившись вокруг парапета, свесились через край. Безжалостный свет прожекторов высвечивал эти лица, обнажая каждую эмоцию, каждую подробность неприкрытой жажды крови, садистское ее предвкушение – лихорадочный румянец женских щек, лихорадочный блеск мужских глаз, истерическая визгливость смеха и чересчур размашистая жестикуляция.
Еще только начались первые собачьи схватки, как маленькая чернявая девица, стоящая подле Дирка, прижав к разинутому рту сжатые кулачки, принялась визжать и дергаться, как в припадке, стонать и ахать с восхищенным, радостным ужасом. Наконец она повернулась к Дирку и спрятала лицо у него на груди; трепеща и содрогаясь, прижалась к нему всем телом. Дирк только рассмеялся, обхватив ее за талию. Когда одна собака оказалась растерзана до смерти, девица вместе с остальными зрителями пронзительно закричала, сладострастно изогнув спину. Дирк поддержал ее, а она, задыхаясь, все всхлипывала и рыдала от перевозбуждения, и тогда он отвел ее к столу с закусками и напитками, где в серебряных ведерках охлаждалось шампанское и лежали бутерброды с черным хлебом и копченой семгой.
Дирк сел за стол и, усадив девицу на колени, принялся отпаивать ее шампанским из хрустального бокала, окруженный дюжиной своих приспешников, веселый и открытый, наслаждаясь растущим напряжением перед финальной схваткой вечера, когда он выставит своего бойца по кличке Чака против кобеля своего дружка Чарльза.
– Что-то у меня дурное предчувствие, Дирк, – заявил ему Чарльз. – Мне только что сообщили, что твоя собака сбросила почти десять фунтов.