Однажды в полдень, сидя на скальном выступе посреди леса, клином врезающегося в болота, он наблюдал, как самка белого носорога вывела своего детеныша из тростников, чтобы пощипать травки на краю буша.
Старая самка выглядела огромной, ее грузная и, казалось, доисторическая туша весила не менее четырех тонн; бледно-серую шкуру покрывали рубцы и царапины, складки и морщины. Она беспокойно суетилась вокруг своего детеныша, осторожно направляя его шаги длинным, слегка изогнутым рогом; у детеныша рог еще не вырос, сам он был толстенький, как поросенок. Наблюдая за ними, Марк вдруг понял, как глубоко это место трогает его душу, и ревнивая любовь к этой долине стала еще крепче.
Ему казалось, что именно так жил на земле первый человек, – это чувство затронуло некую глубочайшую потребность его души. И в тот самый день он обнаружил совсем свежие следы присутствия еще одного человека в районе Чакас-Гейт.
Марк двигался по одной из едва заметных звериных тропинок, которая огибала горный кряж, один из тех, которые соединяются с основной землей, переходящей в склоны нагорья, как вдруг увидел след.
Это был отпечаток босой ступни, изогнутой, широкой и плоской, которая никогда не сжималась тисками кожаной обуви. Марк опустился на колени, чтобы рассмотреть находку как следует. С первого взгляда было видно, что след не женский – слишком велик.
Длина шага говорила о том, что этот мужчина высокого роста. Носки слегка повернуты внутрь, и вес тела приходился на подушечку стопы – так обычно ходят люди сильные, крепкого телосложения. При махе ногой вперед большой палец не задевал землю, нога поднималась высоко, и вес переносился легко, без напряжения. Словом, хозяином следа являлся сильный, быстрый и бдительный человек, передвигающийся легко и бесшумно.
Свежесть следа доказывало то, что над влажным пятном, где человек остановился, чтобы помочиться, все еще порхали бабочки, словно сверкающее облачко. Незнакомец явно находился совсем близко, и Марка охватила дрожь охотника: он не колеблясь прибавил шагу.
Марк быстро сближался с ним. Тот, казалось, ни о чем не подозревал. Вот здесь он остановился, срезал и заострил зеленую веточку дикой мушмулы, наверно, чтобы поковырять в зубах, – стружки выглядели еще влажными.
Потом неведомый браконьер снова остановился, повернулся и сделал шаг назад – скорее всего, прислушивался. Потом резко свернул с тропинки… и через десять шагов след оборвался, как будто человек взлетел в воздух или был вознесен на небеса в огненной колеснице. Его исчезновение выглядело почти чудом; Марк еще целый час бродил по всем направлениям, кружил, но никаких следов больше не обнаружил.
Он сел, закурил сигарету и с досадой понял, что весь промок от пота. Он использовал все свои хитрости и уловки охотника, чтобы настигнуть преследуемого, а над ним посмеялись, обвели вокруг пальца, как ребенка. Этот человек, выходит, понял, что Марк идет за ним по следу и, возможно, находится в какой-нибудь тысяче ярдов, и сделал какой-то хитрый ход, в результате чего следы его чудесным образом исчезли – он оторвался от преследователя с такой непринужденной легкостью… честное слово, как в душу плюнул.
Пока Марк сидел, переводя дух, дурное настроение росло и сменилось настоящей злостью.
– Погоди, все равно я тебя достану, – вслух пообещал он таинственному незнакомцу.
Ему не приходило в голову, что он станет делать, когда действительно встретится с тем, кого преследует. Он знал только одно: ему бросили вызов и он этот вызов принял.
Да, этот человек хитер, как… Марк поискал в голове сравнение, что-нибудь пренебрежительное, и, найдя подходящее, усмехнулся. Да-да, этот человек хитер, как шакал, но раз он зулус, то и звать его надо по-зулусски: «пунгуш».
– Я доберусь до тебя, Пунгуш. Все равно поймаю, шакалишка ты этакий.
Настроение его поднялось. Марк загасил сигарету. Он уже с нетерпением ждал очередного этапа состязаний в охотничьих хитростях с Пунгушем.
Теперь, шагая по дикой местности, Марк настороженно смотрел под ноги, стараясь найти знакомые отпечатки на мягких участках почвы, и зорко следил, не мелькнет ли в зарослях или среди деревьев мужская фигура. Еще трижды он натыкался на след, но тот всякий раз оказывался старым и выветренным, идти по такому следу было бесполезным делом.
День проходил за днем, солнце очерчивало свой величественный круг и скрывалось за вершинами гор. Небо и горы, солнце, река и дикое болото – и время, казалось, не имеет ни начала, ни конца.
Наконец Марк посчитал по пальцам и понял, что месяц подходит к концу. Его охватил страх перед расставанием с этой землей – ему не хотелось покидать эти места, и на душе стало муторно, как мальчишке к концу беззаботных и счастливых летних каникул, когда совсем скоро придется снова ходить в школу.
В тот вечер Марк вернулся на стоянку под смоковницей, когда уже совсем смеркалось. Он прислонил винтовку к стволу дерева и постоял немного, разминая уставшие мышцы и предвкушая удовольствие от кружки горячего кофе возле весело пляшущих язычков костра. И вдруг наклонился, а потом припал на колено, внимательно разглядывая мягкую от лиственного перегноя землю.
Даже при тусклом свете уходящего дня нельзя было ошибиться: здесь отпечаталась широкая босая нога. Марк быстро поднял голову и осмотрел заросли кустарника вокруг; между лопаток пробежал неприятный холодок: неужели за ним сейчас кто-то наблюдает? Наконец, убедившись, что это не так и он здесь совершенно один, Марк обошел вокруг следа и понял, что таинственный незнакомец обследовал его лагерь, нашел на дереве ранец, осмотрел содержимое, затем аккуратно сложил все обратно, каждый предмет на свое место, и снова повесил ранец на дерево. И если бы Марк не обнаружил след, он ни за что не догадался бы, что кто-то прикасался к его ранцу.
Значит, человек, за которым он следит, сам ходит по его следу и так же внимательно и осторожно выслеживает его, причем с гораздо большим успехом; при этой мысли Марку стало не по себе, спокойствие начисто испарилось.
В ту ночь Марку плохо спалось. Ему снились зловещие сны, в которых он преследовал темную фигуру идущего впереди человека; тот постукивал посохом по опасной скалистой тропе, медленно удаляясь и не оглядываясь на Марка, а Марк отчаянно пытался крикнуть, чтобы тот подождал, но почему-то ему сдавило горло, и ни единый звук не мог вырваться из него.
Крепко он заснул только под утро. Встал вялым, с тяжелой головой. Посмотрев на небо, обнаружил медленно плывущие в вышине громоздкие вереницы темно-сизых кучевых облаков, бесконечные стада которых океанский ветер гнал с юго-востока. Он понял, что скоро настанут дожди и что ему надо трогаться в путь. Время его истекло, тем не менее он решил задержаться еще на несколько дней – ради деда, да и себя самого.
Дождь накрыл землю уже утром, перед самым полуднем. Он являлся лишь прелюдией к грядущим дождям, но был холодный и проливной, и это застало Марка врасплох: ему оказалось негде укрыться. Хотя дождь скоро кончился и между тучами засияло солнце, Марку казалось, что он промерз до костей, и в мокрой насквозь одежде его трясло, как паралитика в припадке.
Однако, когда одежда просохла, его продолжало трясти. До Марка вдруг дошло, что, с тех пор как он в первый раз заночевал под смоковницей, предоставив свой организм местным комарам, прошло ровно двадцать два дня.
Его снова охватил страшный озноб, и стало понятно, что жизнь его отныне зависит от хининовых пилюль в пузырьке, который лежит в ранце, высоко подвешенном в ветвях смоковницы, и еще от того, сможет ли он добраться до этого пузырька, прежде чем его свалит приступ свирепой малярии.
До лагеря оставалось еще четыре мили, и он решил срезать путь через густой колючий кустарник и скалистый кряж и там снова выйти на тропу с другой стороны.
Марк стал пробиваться сквозь заросли, но у него уже кружилась голова, начинался бред, и пришлось присесть на минуту отдохнуть. Он закурил сигарету, но дым показался ему горьким и затхлым. Погасив ее под каблуком, он вдруг увидел еще один след, защищенный от прошедшего ливня густой раскидистой кроной дерева махобахоба. Эти отпечатки перекрывали его собственный прежний след, и оставивший их человек двигался в том же направлении, но Марка потрясло не это: нога человека, который шел за ним, была обута в сапог, подбитый гвоздями с широкими шляпками. Следы представляли собой отпечатки узких, продолговатых ступней белого человека. В этих следах, да еще перед самым приступом малярии, содержалось нечто чудовищно зловещее.
Марка снова затрясло, потом отпустило; на мгновение в голове прояснилось, и он ощутил иллюзорный прилив сил, но, когда встал и пошел дальше, ноги все еще отказывались слушаться. Он кое-как проковылял ярдов пятьсот к реке, как вдруг на кряже за его спиной, как раз в том месте, где он только что прошел, закричала дневная совка.
Марк резко остановился и, повернув голову, прислушался. Отчаянно зачесалась шея – его укусила муха цеце, – но он стоял не шевелясь и внимательно слушал.
На крик совки отозвалась другая своим мелодичным «у-гу, у-гу», искусно подделанным, но без естественной звонкости. Второй крик донесся справа, и у Марка по спине пробежал холодок, к малярии уже не имеющий отношения; он сразу вспомнил такую же перекличку совок на ледибургском нагорье в ту роковую ночь несколько месяцев назад.
Марк сразу заторопился, с трудом волоча по тропе почти бесплотные ноги. Не пройдя и сотни ярдов, он вдруг заметил, что задыхается, к горлу подступает физическая тошнота, а тело сотрясает лихорадочная дрожь.
Зрение стало дробиться, мир перед глазами пошел трещинами, как расколотая мозаика, в глазах засверкали искры и поплыли темные пятна, окаймленные радужными красками, но время от времени мелькали и реальные картинки, словно он смотрел на мир сквозь эти трещины.
Он отчаянно продвигался вперед, в любой момент ожидая почувствовать мягкую, как губка, болотистую траву под ногами и скрыться под защитой тоннелей, идущих сквозь заросли папируса, которые он так хорошо успел изучить, – они укроют его и доведут до стоянки.