– Ну зачем же ты так, – бормотал он, – не надо было… я же предупреждал тебя, предупреждал…
Марк шагнул вперед и вышел из-за сухого ствола. Он совсем забыл о том, другом человеке, о котором инстинкт должен был предупредить Марка как о гораздо более опасном для него противнике.
Прижимая винтовку к груди и покачиваясь, Марк стоял над телом убитого им человека.
Первые три раза Хобдей промазал, да и неудивительно: ведь мишень его находилась в трехстах футах, а то и больше, и стрелять приходилось вверх по склону, к тому же мешали кустарник, деревья и подлесок, и стрелял он навскидку в бегущую и виляющую цель. В такую точно прицелиться куда труднее, чем в прыгающую в зарослях буша антилопу, – поди попади в тоненькую и такую юркую человеческую фигурку. Второй и третий выстрел он сделал уже в отчаянии, надеясь только на удачу, но дичь успела добежать до кромки кряжа и пропала из виду.
Теперь следовало действовать предельно осторожно; у этого парня на спине винтовка; кто знает, может, сейчас он лежит где-нибудь на гриве, затаился и ждет своего шанса сделать меткий выстрел. Хобдей использовал любую возможность для укрытия – в чем ему помогал и ливень, – чтобы достичь вершины скалистого кряжа, каждую секунду ожидая ответного выстрела, поскольку парень успел показать, на что способен. Хобдей знал, что этот парень не промах. «Дичь» – умелый и хорошо обученный боец, а потому очень опасен, и Хобдей двигался крайне осторожно.
Достигнув наконец гривы, он с огромным облегчением вздохнул, лег животом на мокрую траву и, устроив перед собой перезаряженную винтовку, стал пристально смотреть вниз по склону, пытаясь обнаружить свою жертву.
Слева послышался крик совы, и он раздраженно нахмурился.
– Вот ведь старый дурак! – проворчал он. – Небось обоссался от страха.
Его напарнику постоянно требовалась поддержка, его старые измотанные нервы не годились для этой работы, и нередко он подавал условный сигнал не по делу. Идиот! Слышал же выстрелы, должен понять, что наступил решающий этап охоты, и вот на́ тебе, снова зовет, как мальчишка, который свистит в темноте для храбрости.
Он отбросил мысли о напарнике и весь сосредоточился на своей задаче: стал внимательно осматривать мокрый от дождя склон. И вдруг застыл, не веря собственным ушам. На крик совы кто-то ответил, где-то слева внизу, под гривой.
Хобдей поднялся на ноги. Низко пригнувшись, он двинулся вдоль гривы.
В терзаемом ветром сером кустарнике явно кто-то двигался. Как заправский снайпер, Хобдей припал к земле и, смаргивая с ресниц дождевые капли, попытался поймать на мушку неотчетливо видимую цель, а затем дождаться удобного момента для выстрела. Но скоро заворчал от разочарования, узнав собственного напарника: согнувшись под влажной резиновой накидкой, тот двигался тяжело, как беременная женщина, пробираясь в сумраке непогоды, под дождем, проникающим сквозь густое переплетение веток над головой.
Вот напарник остановился, приложил ладонь ко рту и снова изобразил скорбный совиный крик. Бородатый охотник злобно оскалился.
– Ага, давай, будешь у меня подсадной уткой, – вслух прошептал он, – глупый старый козел!
Никаких угрызений совести оттого, что его товарищ сейчас вызовет огонь на себя, Хобдей не чувствовал. Он внимательно наблюдал, что будет дальше, стараясь держаться как можно ближе к земле, чтобы очертаний его головы и плеч не было видно на фоне низенького куста, под которым он прятался.
Старик в резиновой накидке снова крикнул по-совиному и замер, прислушиваясь с настороженно вскинутой головой. Послышался ответ, и он заторопился вперед, навстречу ветру и дождю, навстречу своей смерти. Хобдей снова усмехнулся. Не придется делиться, подумал он и большим пальцем вытер капли с прицела винтовки.
Вдруг старик резко остановился и вскинул винтовку, а когда раздался выстрел, он упал в траву.
Хобдей тихо и злобно выругался: он пропустил момент и не смог точно засечь, откуда стреляли. Он стал ждать, положив палец на спусковой крючок и прищурив глаза от дождя, уже не так уверенный в себе. Вместе с первыми уколами страха он почувствовал смешанное с восхищением уважение к своей жертве. Хороший выстрел получился; надо же: подманил старика поближе на совиный крик, ну прямо как голодного леопарда на блеяние антилопы.
И тут неуверенность бородатого охотника рассеялась – в первую секунду он даже не поверил своей удаче. Он уже собрался готовиться к долгой и опасной дуэли, как вдруг его противник вышел из-за искривленного сухого ствола на открытое место – это был какой-то ребяческий, до нелепости глупый, самоубийственный шаг, такой бесхитростный, что Хобдей даже поначалу заподозрил какую-то ловушку.
Молодой человек постоял немного над телом убитого им человека. Даже с такой дистанции было видно, что он как будто покачивается, лицо его в слабом сереньком свете казалось бледным, но вот защитный цвет рубашки ясно различался на фоне реки, отражающей серое небо.
Ситуация для выстрела выглядела идеальной, дистанция – всего каких-нибудь сто пятьдесят ярдов. Хобдей мгновенно поймал на мушку его грудь, целя в самую середину, и как можно более мягко нажал на спусковой крючок, не сомневаясь, что пуля попадет в самое сердце. Приклад винтовки отдачей толкнул в плечо, хрустящий треск «маузера» больно отозвался в барабанных перепонках. Ударом пули мальчишку отбросило назад – слышно было, как она с коротким глухим шлепком вошла в его тело.
А Марк выстрела и не слышал, пуля прилетела быстрее звука. Он почувствовал только мощный удар в верхнюю часть туловища, и его швырнуло назад с такой силой, что он задохнулся.
За его спиной открылся обрыв: Марку показалось, что он падает в какой-то черный водоворот, и на какую-то долю секунды он решил, что погиб.
Он стремительно погрузился в крутящийся поток, мутный и студеный, река подхватила его и снова как будто вытолкнула обратно из черного омута. Хотя вода накрыла его с головой, у него нашлись силы оттолкнуться ногами от илистого дна. Голова его пробила водную поверхность, воспаленными, раздавленными легкими он глотнул свежего воздуха, и вдруг до него дошло, что в руках он все еще держит винтовку.
Деревянный приклад винтовки оказался прямо на уровне глаз, и Марк увидел, куда попала пуля, выпущенная из «маузера» и расплющившаяся о механизм затвора.
Пуля превратилась в бесформенную лепешку, как шарик влажной глины, врезавшийся в кирпичную стену. Винтовка остановила ее смертоносный полет, но огромная сила удара вдавила винтовку ему в грудь, вытеснив воздух из легких и сбросив его с берега в реку.
С огромным облегчением Марк отпустил винтовку, и она упала на илистое дно, а его понесло в крутящийся кошмар малярии, дождя и бурлящей мутной воды. Перед тем как он окончательно потерял сознание, в голове его мелькнула мысль о странном парадоксе ситуации: спасшись от смертельного выстрела, он тут же утонул, как никому не нужный котенок.
Вода хлынула ему в рот, в легкие, и он канул в небытие.
Никакой другой ужас не может сравниться с приступами малярийной лихорадки, когда сознание подвергается жутким мучениям в бесконечных кошмарах, от которых никак не избавиться, – невозможно с облегчением проснуться в холодном поту и понять, что это всего лишь страшный сон.
Кошмары малярии – это совсем не то, что сны, порожденные мозгом здорового человека. Они неотступны и неумолимы и вдобавок осложнены постоянной мучительной жаждой. Жажда возникает в результате борьбы организма с болезнью, когда в ее жаркой топке сжигается энергия человека и испаряется влага из его тела. Приступы болезни, состоящие в чередовании постоянных известных ее стадий, не менее ужасны. Приступ начинается с ощущения во всем теле ледяного холода, затем наступает нестерпимая горячка, во время которой температура тела подскакивает так высоко, что это может нанести вред головному мозгу. Эта стадия сопровождается обильным потоотделением: из каждой поры в теле жертвы болезни истекает влага, иссушая организм и не оставляя человеку сил даже поднять голову или руку; он лежит пластом и ждет, когда начнется следующий цикл, очередной приступ ледяного озноба.
У Марка случались и относительно ясные просветы между периодами жара, холода и необъяснимого страха. Однажды, когда жажда так измучила и иссушила его, что каждая клеточка тела, казалось, вопила о влаге, горло и рот пересохли, а язык распух, ему показалось, что чьи-то сильные прохладные руки подняли его голову и горькая жидкость – очень горькая, зато изумительно прохладная – хлынула ему в рот и, как мед, побежала по горлу. Так произошло и в другой раз, когда ему было нестерпимо холодно и он отчаянно кутался в свое серое шерстяное одеяло, чувствуя его знакомый и столь приятный запах – запах костра и сигаретного дыма, запах его собственного тела. В такие минуты просветления Марк слышал шум дождя и треск грома, хотя сам оставался сухим; потом все звуки исчезали, и он снова погружался в кошмар лихорадки.
Он знал, что прошло трое суток, семьдесят два часа после первого леденящего натиска болезни, когда он снова очнулся и пришел в полное сознание. Стадии малярии столь предсказуемы, что он определял их с точностью в несколько часов.
День клонился к вечеру; Марк лежал на матрасе, набитом свежей травой и какими-то пахучими листьями, закутанный в одеяло. Все еще поливал дождь из низких пузатых туч, вереницами ползущих по небу, лил он упорно, не ослабевая: тучи, казалось, цепляют обвисшими животами верхушки деревьев. Но как ни странно, сам Марк оставался сухим.
Оказывается, над ним нависал низкий каменный потолок, за тысячу с лишним лет закопченный дочерна дымом костров разных людей, которые укрывались от непогоды в этой неглубокой пещере. Вход в пещеру смотрел на северо-запад, в противоположную сторону от ветров, несущих с собой дождевые тучи, и отсюда виднелись последние проблески лучей заходящего солнца, прорывающихся сквозь плотный облачный покров.
Сделав невероятное усилие, Марк приподнялся на локте и озадаченно огляделся. В изголовье, прислоненный к каменной стенке, лежал его ранец. Марк долго смотрел на него, сбитый с толку. Последнее, что он помнил, – засасывающая его ледяная вода. Рядом с ним стояла пузатая пивная кружка из темной обожженной глины; Марк тут же протянул к ней руку, трясущуюся не столько от слабости, сколько от страшной жажды.