Жидкость на вкус оказалась горькой и напоминала скорее лекарственный травяной отвар с привкусом серы, но он пил этот благодатный напиток большими глотками, задыхаясь от жадности, пока у него не раздулся и не заболел живот.
Он поставил кружку на место и обнаружил рядом миску застывшей холодной маисовой каши, подсоленной и приправленной какой-то травкой, по вкусу напоминающей шалфей. Он съел половину миски и уснул, но на этот раз спал без кошмаров, глубоким, целительным сном.
Проснувшись снова, Марк увидел, что дождь кончился и солнце стоит почти в зените; жгучие лучи пробивались сквозь просветы в медленно плывущих по небу вереницах облаков.
С большим трудом Марк поднялся и, спотыкаясь, подошел к выходу из пещеры. Посмотрел вниз, на заполненное до самых краев русло Бубези, на бурлящий красновато-коричневый поток, в котором неслись к морю, вертясь и кувыркаясь, стволы огромных деревьев, чьи голые корни походили на скрюченные артритом пальцы умирающего нищего.
Марк бросил взгляд на север: все пространство болот и буша оказалось затоплено, заросли папируса полностью скрылись под серебристой, сверкающей, как огромное зеркало, поверхностью воды. В низинах ушли под воду даже большие деревья, наружу торчали лишь ветки их вершин, а скалистые гривы и невысокие холмы превратились на бесконечной водной глади в небольшие острова.
Слабость еще не позволяла Марку долго стоять на ногах, и он заковылял обратно к своему травяному ложу. Перед тем как снова погрузиться в сон, он вспомнил про неожиданное нападение. Ему не давал покоя вопрос: как подосланные убийцы узнали, что он находится здесь, на Чакас-Гейт; скорее всего, это как-то связано с Андерслендом и гибелью его деда в этих местах. На этой мысли Марк и заснул.
Когда он пробудился, снова было утро. Ночью кто-то пополнил глиняную кружку горькой жидкостью, а миску – застывшей кашей, добавив к ней несколько кусочков жареного мяса, очень похожего на мясо цыпленка, но, скорее всего, это была ящерица игуана.
Вода заметно спала, уже виднелись заросли папируса с примятыми стеблями и скукоженными пушистыми головками, деревья все оказались на виду, низины тоже подсыхали, и река Бубези в глубоком ущелье под убежищем Марка больше не безумствовала, снова обретая нормальный вид.
Марк вдруг осознал, что на нем совсем нет одежды и от него противно пахнет болезнью и разными выделениями организма. Выйдя из пещеры, он стал спускаться к воде. Спуск оказался медленным и долгим, приходилось часто останавливаться, набираясь сил; у него кружилась голова и звенело в ушах.
Марк смыл с себя запах и грязь, а затем внимательно рассмотрел темно-фиолетовый синяк в том месте, где пуля вмяла его винтовку в грудь. Потом подставил тело под жаркие лучи дневного солнца, чтобы подсохнуть. И солнышко выпарило последние остатки болезненного малярийного холода из организма – уже обратно в свое убежище он взбирался легким пружинистым шагом.
На следующее утро Марк обнаружил, что пивная кружка и миска с едой исчезли, явно неспроста: похоже, таинственный благодетель дает ему понять, что теперь Марк может сам о себе позаботиться, и просит не злоупотреблять его гостеприимством.
Марк собрал пожитки, нашел и высушенную, сложенную в холщовую сумку одежду. Отыскался и патронташ с патронами, и охотничий нож с костяной рукояткой и в ножнах, но вот из еды осталась только консервная банка с фасолью.
Он вскрыл ее и, съев половину, остальное решил приберечь на обед. Оставив холщовую сумку в глубине пещеры, двинулся к другой стороне котловины.
Почти два часа Марк разыскивал место, где он убил человека, и узнал его наконец по сухому дереву с искривленными, словно артритные пальцы, ветками. Почва здесь оказалась ниже, чем он себе представлял, и была промыта половодьем; трава прижата к земле, словно напомаженные бриллиантином причесанные волосы. Кое-какие слабо укоренившиеся деревья поток вырвал с корнем и унес, а на нижних ветвях деревьев покрупнее, покрепче сидящих в земле, налипли наносы, обозначив уровень паводковой воды.
Марк поискал хоть какие-нибудь приметы произошедшей здесь схватки, но не нашел ничего: ни мертвого тела, ни брошенной винтовки, будто тут ничего такого никогда и не происходило… Он даже усомнился на миг, не приснилось ли ему все это, но, сунув руку под рубаху, нащупал на груди болезненный синяк.
Марк исследовал местность, недавно скрытую под водой, на полмили вниз по течению, следуя в направлении примятых потоком трав. Увидев сидящих на деревьях и громко пререкающихся в кустах стервятников, он поспешил вперед, но обнаружил только мертвого детеныша носорога, который, видно, не справился с мощным потоком и утонул, а сейчас уже начал разлагаться.
Марк пошел обратно к сухому дереву и сел, чтобы выкурить последнюю сигарету, оставшуюся в жестянке с черной кошкой на крышке. Докурил до половины, наслаждаясь каждой затяжкой. И, загасив окурок, бережно уложил его обратно в жестянку.
Он уже собирался встать, как вдруг что-то блеснуло на солнце у его ног, и он стал ковырять пальцем еще влажную землю.
Это оказалась медная гильза; Марк понюхал ее – она сохранила слабый запах сгоревшего пороха. На торце мелкими буковками было выдавлено: «Маузерные заводы. 9 мм». Он задумчиво повертел гильзу в пальцах.
Правильнее всего было бы сообщить обо всем, что случилось, в ближайший полицейский участок, но он уже дважды убеждался: глупо, если не безрассудно привлекать к себе внимание, пока безжалостный враг исподтишка ведет за ним охоту.
Марк встал и двинулся вниз по пологому склону к болотам. Секунду еще разглядывал гильзу, а потом зашвырнул ее далеко в темную воду болотного озерца.
Он вернулся в пещеру. Пристраивая на спину ранец, он опустился на колени, чтобы ловчее подтянуть ремни. А уже направившись к выходу, на остывшем пепле костра вдруг увидел отпечатки босых ног. Он сразу узнал эти широкие ступни.
Повинуясь внезапному порыву, Марк снял с ремня охотничий нож в ножнах и аккуратно положил его на самом виду у стены, чтобы не оставалось никаких сомнений: нож не забыт случайно, а оставлен как дар таинственному спасителю. Потом, взяв из погасшего костра уголек, начертал на стене сверху два древних знака – эти символы, как объяснил ему некогда старик Дэвид, означают: «Смиренный раб преподносит в дар». Он надеялся, что браконьер Пунгуш вернется в эту пещеру, поймет этот символ и примет его дар.
На склоне южной оконечности Чакас-Гейт Марк снова остановился. Обернулся и, глядя на бескрайние просторы девственной природы, негромко произнес одну фразу; если дед его слушает – обязательно услышит, как бы тихо он ни говорил. Все, что он узнал и испытал здесь, лишь укрепило его решимость докопаться до истины и разгадать тайну смерти деда, найти ответы на все волнующие вопросы.
– Настанет день, и я снова приду сюда, – сказал он.
Марк повернулся и двинулся на юг, шагая все шире, и наконец перешел на аллюр, или бег трусцой, который зулусы называют минза умхлабати, то есть «жадно поедать землю».
Костюм сидел на нем непривычно, стесняя движения. Накрахмаленный воротничок на шее казался рабским ошейником, тротуар – твердым и неподатливым для обычной его походки; звон трамваев, гудки, грохот и лязг вагонов и рокот автомобилей казались оглушительными после глубокой тишины буша. И все-таки ощущалась некая возбуждающая приподнятость в вечно куда-то торопящихся толпах этих шумных, оживленных, пестро одетых людей.
Город Дурбан, как тропическая оранжерея, способствовал росту всех видов живых существ, и это многообразие представителей рода человеческого, толкающихся на его улицах, всегда вызывало любопытство Марка. Индийские женщины в своих сари из пестрого шелка, переливающихся в лучах солнца, с драгоценными камнями в проколотых ноздрях и в золотистых сандалиях. Высокие круглолицые зулусы с женами в конических, выкрашенных охрой головных уборах из глины и с заплетенными в косички прическами, которые они носят всю свою жизнь, в коротеньких кожаных передничках, высоко сидящих на их сильных, лоснящихся темных бедрах, мерно покачивающихся при ходьбе; с обнаженной под накидками, величественно большой, благодатной и полной грудью, как у самой матери-земли, матери всего сущего, к которой прилипли их дети, словно маленькие толстые пиявки. Мужчины в набедренных повязках, мускулистые и горделивые, а то и одетые в европейские обноски, которые они носят с тем же веселым щегольством и нарочитой уверенностью, будто эти одеяния некогда носил сам мэр города. Белые женщины, недоступные и холодные, неторопливые, расхаживающие по магазинам в сопровождении слуги или за рулем в несущихся автомобилях. Их мужчины в темных костюмах с накрахмаленными воротничками, гораздо более свойственных климату их родного севера, многие с желтыми лицами от лихорадки, растолстевшие от обилия еды, с вечно слегка нахмуренными, озабоченными лицами спешащие по делам. Каждый старается замкнуться в себе, отгородиться от других в этой плотной толпе человеческих тел.
Странное чувство охватило его, когда он вернулся в город. Если, с одной стороны, Марк города не любил, то с другой – радовался возвращению; ему не терпелось найти кого-нибудь, с кем можно поговорить, он успел изголодаться по людям за эти долгие несколько недель.
– Обалдеть, дружище, дорогой ты мой! – воскликнул Дики Лэнком. Наряженный в пиджак с гвоздикой в петлице, он спешил навстречу Марку через торговый зал. – Не представляешь, как я рад, что ты вернулся! Я ждал тебя несколько недель назад. Бизнес идет чертовски плохо, девочки все или уродины, или зануды, даже поговорить с ними не о чем, погода противная, так что ты ничего не потерял, старина, абсолютно. – Он слегка отстранил Марка и осмотрел его по-братски любящим взглядом. – Черт побери, у тебя такой вид, будто ты только что вернулся с Ривьеры: загорел, как свиная сосиска, хотя не такой толстый. Да что я говорю, ты даже похудел… – и он похлопал себя по натянувшейся на животике жилетке. – Вот и мне не мешало бы сесть на диету… кстати, сейчас как раз обед! Я угощаю, мой друг, сегодня ты мой гость, и не спорь, я настаиваю!