Диету Дики начал с тарелки, на которой высилась огромная гора дымящегося золотистого риса, приправленного шафраном. Сверху этого великолепия лежали крупные куски сочной баранины, сдобренной карри, душистыми индийскими травами и политой манговым чатни, посыпанной тертым кокосом, рыбным карри и полудюжиной других приправ. А когда официант-индиец в тюрбане принес ему серебряный поднос с салатами, он, не прекращая расспросов, с энтузиазмом нагрузил ими еще одну, отдельную тарелку.
– Как я тебе завидую, старина, черт побери! Частенько и сам давал себе такой зарок. Один против дикой природы, как первопроходец: охотиться, ловить рыбу и этим только и жить.
Жестом он отослал официанта и поднял глиняную кружку с квартой легкого пива:
– Будь здоров, старик, и давай рассказывай все.
Дики наконец замолчал, зато в полной мере воздал должное еде, а Марк стал рассказывать – о красоте природы, об одиночестве, о рассветах в саванне и тихих звездных ночах.
Тот слушал, время от времени вздыхал и с завистью покачивал головой.
– Эх, старик, как бы мне тоже хотелось вот так пожить хоть немного, – сказал он.
– Проще простого, – резонно заметил Марк, и Дики озадаченно поглядел на него. – Ведь все это рядом и никуда не денется.
– А как же работа, а, старик? Не могу же я все вот так бросить и уйти…
– Тебе что, нравится твоя работа? – тихо спросил Марк. – Неужели продажа машин – это все, что нужно твоей душе?
– Минуточку! – в лице Дики появилось беспокойство. – При чем здесь «нравится не нравится»? Работать никому не нравится, не согласен? Но как же можно жить без работы? И считай, тебе повезло, если ты нашел что-то такое, что умеешь делать хорошо и можешь честно заработать монету… и ты это делаешь, вот и все.
– Ну, не знаю, – задумчиво сказал Марк. – Вот ты скажи мне, Дики, только честно, что для тебя важнее: монета или доброе чувство вот здесь, у тебя в груди?
Дики изумленно уставился на него с открытым ртом, демонстрируя наполовину пережеванный рис.
– А я там ощущал себя чище и лучше, – продолжал Марк, вертя в руках кружку. – Там нет для тебя ни начальников, ни клиентов, не надо суетиться, стараться заработать побольше. Не знаю, Дики… там я чувствую себя человеком, значимым в этом мире.
– Значимым? – Дики громко проглотил неразжеванную еду. – Значимым, говоришь… А ты знаешь, старик, что все они, как и мы с тобой, продают на улицах сушеное мясо, девять пенсов пучок?
Он запил рис добрым глотком пива, а затем вытер пену носовым платком из нагрудного кармана.
– Послушай совета старого волка: когда читаешь вечернюю молитву, не забудь поблагодарить Господа за то, что Он сделал тебя хорошим продавцом автомобилей, что ты нашел эту работу. И продолжай это делать, сынок, делай и ни о чем больше не думай, иначе свихнешься.
Дики проговорил это с таким видом, словно хотел сказать, что разговор закончен и говорить тут больше не о чем. Потом наклонился и открыл стоящий на полу возле стула портфель.
– На вот, – сказал он, – это тебе.
Он протянул с дюжину толстых синих конвертов, подписанных аккуратным женским почерком Марион Литтлджон; синий цвет, как объяснила ему девушка раньше, означает неувядающую любовь. Был также счет от портного на оспариваемые Марком двенадцать шиллингов и шесть пенсов, которые якобы Марк не доплатил. Обнаружился еще один конверт из бумаги под мрамор светло-бежевого цвета, с дорогой муаровой отделкой, украшенный геральдическими знаками и подписанный твердым, исполненным достоинства почерком – и без адреса.
Марк повертел его в руках, посмотрел с обратной стороны, внимательно изучил герб, оттиснутый на толстой сургучной печати, что скрепляла клапан.
Дики молча наблюдал, как он вскрывает конверт, потом наклонился и беззастенчиво заглянул, пытаясь прочитать, что там написано, но Марк облегчил ему задачу и бросил письмо перед ним на стол.
– Приглашение на полковой обед, – сказал он.
– Значит, еще успеешь, – отозвался Дики. – Шестнадцатого, в пятницу. – Он изменил голос, подражая полковому вахмистру: – Точно в два ноль-ноль! Форма одежды парадная, со всеми регалиями! Награды повесишь справа, и считай, что тебе повезло, скотина: за тебя заплатил большой начальник, сам генерал Кортни собственной благородной персоной. Шагай, мой мальчик, пей его шампанское и стащи у него сигарок. Угостишь нас, простых работяг.
– Думаю, я пропущу это дело, – пробормотал Марк. И чтобы лишний раз не искушать Дики, сунул письма Марион во внутренний карман.
– Ты там совсем свихнулся в своем буше; тебя, наверно, хватил солнечный удар, парень, – печально объявил Дики. – Подумай о трех сотнях потенциальных владельцев «кадиллаков», сидящих с тобой за одним столом, пьяных в сосиску и дымящих дармовыми сигарами. Перед тобой целая аудитория слушателей. Выпьешь с таким и предлагай ему «кадиллак», особенно когда они совсем обалдеют от речей.
– А ты во Франции воевал? – спросил Марк.
– Не-е, во Франции не был, – ответил Дики, и лицо его изменилось. – В Палестине был, в Галлиполи и тому подобных солнечных странах.
Он предался воспоминаниям, и глаза его потемнели.
– Тогда ты должен понять, почему мне неохота тащиться в Старую крепость, вспоминать там весь этот ужас, – сказал Марк.
Дики испытующе посмотрел ему в лицо. Он мнил себя знатоком человеческой натуры, который по лицу человека способен узнать, что у него творится в голове. Он считал это необходимым качеством хорошего специалиста по продажам. И теперь был удивлен, что не заметил раньше, насколько Марк изменился. Глядя на него, Дики понял, что Марк приобрел некое новое качество, словно в нем открылись новые запасы прочности, в характере проступили черты решительности – такое бывает далеко не у каждого мужчины в жизни. Рядом с Марком он вдруг почувствовал собственную незначительность, и хотя это чувство оказалось не лишено зависти, но в нем не содержалось ни капли злобы. Он видел перед собой человека, который идет своим путем и к своей цели, на что он сам не способен, ведь, чтобы ступить на этот путь, человек должен обладать львиным сердцем. Ему вдруг захотелось протянуть Марку руку и пожелать доброго пути, но вместо этого он заговорил тихо и серьезно, сбросив обычную для него маску человека легкомысленного и бесцеремонного:
– Советую тебе хорошенько подумать, Марк. Генерал Кортни лично приходил ко мне… – И он подробно рассказал о визите Шона Кортни, о том, как он рассердился, узнав, что Марка уволили якобы по требованию его дочери. – Он настоятельно просил тебя быть на этом обеде и говорил об этом серьезно и от чистого сердца.
У ворот Марк показал приглашение, и его пропустили сквозь массивные каменные крепостные бастионы.
На деревьях, высаженных вдоль дорожки, что вела через сад к крепости, светились цветные фонарики и гирлянды. При взгляде на них на душе становилось легко, словно в карнавальную ночь, и это чувство как-то не очень вязалось с атмосферой грозной цитадели, которая помнила времена британской оккупации, осаду, войны с голландцами и зулусами; да, многие воины империи перебывали здесь по самым разным поводам.
Впереди и позади него по дорожке шагали и другие гости, но Марк старался держаться в стороне. Он чувствовал себя неловко в смокинге, взятом напрокат у владельца ломбарда, когда он забирал обратно свои награды. Этот смокинг успел позеленеть от времени и имел весьма почтенный вид, местами со сквозными отдушинами в результате деструктивной деятельности моли. В плечах он оказался узковат, в талии – слишком широк, а коротковатые рукава и брюки оставляли на всеобщее обозрение торчащие манжеты рубашки и носки. Но когда он указал на эти обстоятельства владельцу ломбарда, тот предложил пощупать подкладку из чистого шелка и снизил цену за прокат до пяти шиллингов.
С несчастным видом он присоединился к веренице других обладателей смокингов на ступенях манежа и, когда настала его очередь, предстал перед шеренгой встречающих.
– Ага! – воскликнул генерал Кортни. – Ты все-таки пришел.
На грубоватом лице его появилось вдруг мальчишеское выражение, и он крепко сжал руку Марка; кожа его ладони на ощупь смахивала на черепаховый панцирь, прохладный, твердый и шершавый. Он стоял во главе встречающих, возвышаясь над остальными, как обширная, мощная башня, великолепный в безукоризненно скроенном черном наряде с накрахмаленным до хруста воротничком манишки и пестрым набором ленточек, крестов и орденов на груди. Повелительно приподняв бровь, он призвал к себе одного из подчиненных.
– Перед вами мистер Марк Андерс, – сказал он. – Помните эту парочку: Андерс и Макдональд из первой роты?
– Разумеется, сэр.
С живым интересом офицер взглянул на Марка, опустил взгляд на его грудь с шелковыми ленточками наград на лацкане и снова посмотрел ему в лицо.
– Позаботьтесь о нем, – приказал офицеру генерал Кортни и снова повернулся к Марку. – Мы поговорим с тобой позже, сынок, а пока возьми себе что-нибудь выпить.
Он отпустил руку Марка и обратился к следующему в очереди. Однако таковы были магнетизм и обаяние этого большого человека, что после совсем короткого разговора с ним, нескольких его грубоватых слов Марк уже не чувствовал себя здесь неотесанным чужаком, беспомощным и неуклюжим в одежде с чужого плеча, а стал действительно почетным гостем, достойным особого внимания.
Подчиненный Шона ответственно отнесся к поручению генерала и сразу повел Марка к густой толпе одетых в черное мужчин, все еще сдержанных и слегка смущающихся в непривычных для них нарядах. Они стояли в напряженных позах, хотя между ними уже вовсю сновали официанты с серебряными подносами, щедро уставленными предметами полкового гостеприимства.
– Виски? – спросил офицер и подхватил бокал с одного из подносов. – Все напитки сегодня из запасов генерала, – сообщил он и взял еще один для себя. – Будь здоров! Ну-ка, посмотрим… первая рота… – Он огляделся вокруг. – Хупера помнишь? А Деннисона?
Он вспомнил обоих и других тоже помнил, десятки бойцов, некоторых довольно смутно, они тенями мелькали в глубинах памяти, зато другие вспоминались хорошо; одни ему нравились, другие не очень, а встречались и такие, которых он терпеть не мог. С некоторыми он ел из одного котелка, курил одну сигарету на двоих, затягиваясь в свою очередь, рядом с другими дрожал от страха во время артналетов или умирал от скуки; классные ребята, трудяги и лентяи, трусы и драчуны – все собрались здесь, и виски рекой лился в стаканы на серебряных подносах.