Его тоже помнили, к нему подходили люди, которых он, казалось, в жизни никогда не видел.
– Помнишь меня? Я командовал взводом в бою при Буа-Д’Арси, когда ты с Макдональдом…
Или:
– Так ты, значит, тот самый Андерс? Я думал, ты гораздо старше… послушай, у тебя пустой стакан…
А официанты без устали разносили виски на серебряных подносах, и Марк теперь совсем осмелел, говорил умные вещи, и все умолкали и слушали его – и смеялись, когда он шутил.
Они сидели за длинным столом, протянувшимся из конца в конец зала и накрытым белоснежной камчатной скатертью. В свете множества свечей полковые серебряные приборы сверкали, как гелиограф; теперь по хрустальным бокалам разливали шампанское, и оно шипело тысячами золотистых пузырьков. А вокруг звучали дружеские возгласы, раздавались взрывы смеха, голоса звучали все громче – и как только Марк опускал бокал на стол, рядом с ним возникала фигура в тюрбане и темная рука наклоняла над бокалом горлышко зеленой бутылки.
Марк откинулся на спинку стула, скрестив на груди руки; изо рта его торчала сигара не меньше фута длиной.
– Правильно! Точно!
– Совершенно верно!
Послеобеденные говоруны, все умные, мудрейшие из мудрейших, обменивались с соседями понимающими кивками, соглашаясь, а тем временем его чистый бокал горел уже рубиновым пламенем портвейна.
Когда генерал встал со стула в самом центре стола, поставленного поперек основного, по залу прошел шум, хотя гости уже слегка отяжелели, а некоторые осоловели от портвейна и долгих сбивчивых речей. Все с улыбками переглядывались, ожидая, что скажет Шон Кортни; и хотя Марк ни разу не слышал, как генерал говорит перед публикой, ему стало интересно, в нем снова проснулся энтузиазм, и он выпрямился на стуле.
И генерал не разочаровал никого; он начал с рассказа, который их на минуту ошеломил, и все слушали раскрыв рот, а потом зал потряс громовой смех. Затем он принялся за них, обращаясь ко всем в легкой непринужденной манере, которая казалась свободной и естественной, но словами он пользовался как мастер фехтования – рапирой: где пошутит, где выругается, а где подпустит умную мысль. Словом, Шон говорил то, что все хотели от него услышать, что их всех волновало, перебирая по очереди чуть ли не каждого: одного похвалит, другого мягко пожурит.
– В этом году на национальном чемпионате игры в поло мы стали третьими, джентльмены. В прошлом году было лучше, но некий джентльмен, сидящий, кстати, за этим столом, решил теперь выступать за сахарных плантаторов… Я понимаю, это его право, данное ему Богом, и, я в этом убежден, его ни один из вас не осудит…
Шон Кортни помолчал, зловеще оскалясь и приглаживая усы, в то время как все остальные недовольно загудели, засвистели и принялись стучать десертными ложками о крышку стола. В этой какофонии несчастная жертва густо покраснела и съежилась.
– Однако в этом году перед чемпионатом на Кубок Африки у нас есть и добрая новость, которая сулит нам большие надежды. В результате тщательного расследования было установлено, что среди нас проживает…
Сию же секунду весь зал разразился оглушительным громом аплодисментов, и все головы повернулись в сторону Марка, в то время как сам генерал кивнул и одарил его ослепительной улыбкой. А когда Марк быстро опустил голову, словно попытался от смущения залезть под стол, Шон Кортни закончил:
– Ну-ка, встань, сынок, пусть все на тебя полюбуются.
Марк неуверенно встал, кивнул направо и налево, и только теперь до него дошло, как ловко его заманили в ловушку – заставили благосклонно принимать эти аплодисменты и, следовательно, связать себя определенными обязательствами. В первый раз он своими глазами увидел, как генерал распоряжается судьбами людей и без видимых усилий достигает цели.
Те же мысли, хотя и не вполне отчетливые, одолевали его, когда Марк, стараясь строго выдерживать курс, пробирался от одного фонарного столба к другому. Кто спорит, конечно, было бы гораздо мудрее и безопаснее принять предложение рикши у ворот крепости, когда он часа в два ночи, пошатываясь, вышел на улицу. Однако его недавние, экстравагантно несуразные в ситуации отсутствия трудоустройства расходы на модный наряд не оставили ему выбора в том, что касается средств передвижения. И теперь ему предстояло самостоятельно проделать путь в три с лишним мили во мраке ночи, а его поступательное движение было столь хаотичным и непредсказуемым, что это странствие грозило оказаться довольно долгим.
Он добрался до очередного фонарного столба и несколько приободрился, как вдруг рядом с ним остановился черный «роллс-ройс» и задняя дверца его распахнулась.
– Ну-ка, залезай! – приказал генерал.
Марк неуклюже ввалился внутрь, попытался устроиться на мягком кожаном сиденье, и железная рука генерала оказала ему в этом незаменимую помощь.
– Да, выпивать ты не мастак, – утвердительно заметил генерал, и Марк вынужден был с ним согласиться.
– Да, сэр, – сказал он.
– У тебя два варианта, – сказал генерал. – Или научиться, или бросить пить вообще.
Поджидая появления Марка в воротах крепости, Шон просидел в спрятанном под сенью смоковниц «роллс-ройсе» полчаса. Он хотел уже было плюнуть на это дело и приказать шоферу везти его в Эмойени, когда Марк наконец нетвердой походкой вышел на улицу, кое-как отделался от назойливых рикш и бочком, словно краб, которого заносит то вправо, то влево, двинулся по тротуару.
С погашенными фарами за ним бесшумно двинулся и «роллс-ройс», и Шон Кортни с добродушной улыбкой наблюдал за непредсказуемыми пируэтами упорно продвигающегося вперед молодого человека. Он снисходительно относился к этому парню, как, впрочем, и к себе тоже, к своим заскокам и выкрутасам, которыми порой удивлял сам себя. В свои шестьдесят два года человек должен знать себя, понимать, на что способен, и уметь этим пользоваться, знать свои слабости и уметь вовремя подстелить на всякий случай соломки.
И вот он здесь – он и сам не вполне понимал зачем, хотя испытывал все больше симпатии к этому юному и малознакомому ему человеку. Шон уделял ему все больше внимания, все больше думал о нем, смутно пока представляя себе, чем это кончится.
Возможно, этот парень напомнил его собственную юность; размышляя об этом, Шон, вопреки еще шумящему в голове шампанскому, испытывал ностальгию по тому тревожному, полному сомнений и жгучих желаний времени, когда юноша еще стоит на пороге взрослой жизни.
Возможно, именно этим он восхищался – нет, лучше сказать, ценил это – во всяком живом существе. В доброй лошади, собаке или в молодом человеке он ценил то высокое качество, которое коннозаводчики называют «кровью», а кинологи – «классом». В Марке Андерсе Шон подметил такое же качество, но поскольку лошадь даже самых чистых кровей и самую классную собаку можно испортить дурным обращением, то же и с молодым человеком: он нуждается в совете и руководстве, чтобы дать ему возможность в полную силу развить свои качества и способности. В этом мире расплодилось слишком много посредственностей, отбросов человеческого материала, думал Шон, и когда он видел человека со стержнем, его сильно к нему тянуло.
«А может быть, – пришло ему в голову, и он вдруг ощутил нахлынувшую на него черную волну скорби, – может быть, это потому, что у меня нет сына».
У Шона было три сына: один умер, так и не пожив, родившись уже мертвым в диком краю за рекой Лимпопо. Другого родила женщина, которая не стала ему женой, и этот сын называл отцом другого человека. Здесь печаль Шона, отягощенная чувством вины, стала еще глубже; но и этот сын был уже мертв, он сгорел, превратившись в обугленную черную массу, в хрупкой машине из дерева и брезента, на которой он летал в небе. Слова посвящения в новой книге Гарри до сих пор ясно звучали у него в голове. «Эту книгу я посвящаю капитану Майклу Кортни, кавалеру креста „За летные боевые заслуги“, юному соколу, который никогда больше не взлетит в синее небо». Майкл был внебрачным сыном Шона, и родила этого ребенка жена его брата.
Третий сын все еще жив, но сын он ему только по имени, и будь это во власти Шона – он отнял бы у него свое имя. Те безобразия, которые много лет назад предшествовали отъезду Дирка Кортни из Ледибурга: поджог плантации, безответственное убийство человека – не шли ни в какое сравнение со злодеяниями, которые он учинил после своего возвращения. Люди из окружения Шона сто раз подумают, прежде чем произнести имя Дирка Кортни в его присутствии. Теперь грусть его сменилась застарелым гневом, и, чтобы пресечь его, он наклонился вперед и похлопал шофера по плечу.
– Останови-ка возле этого парня, – сказал он, указывая на Марка Андерса.
– Тебе нужен свежий воздух, – сказал Шон Кортни Марку. – Он тебя протрезвит или заставит проблеваться, и то и другое для тебя сейчас очень желательно.
Когда «роллс-ройс» остановился в начале дамбы на Уэст-стрит, Марку удалось, приложив огромное мысленное усилие, вернуть себе нормальное зрение. А то всякий раз, когда он всматривался в лицо сидящего рядом генерала, у него возникала тошнотворная уверенность, будто на лбу его, точно посередине, маячит еще один глаз, а с обеих сторон головы торчат уши, много ушей, словно рябь на поверхности пруда.
Сначала язык Марка сильно заплетался, и он сам с большим удивлением слушал свои ответы на вопросы генерала, реплики на его замечания, дикие звуки, слетающие с его губ. Но потом нахмурился, взял себя в руки и стал говорить преувеличенно медленно, старательно выговаривая все до единой буквы, и теперь получалось вполне сносно и разборчиво.
Однако лишь когда они с генералом бок о бок шагали по рыхлому, сыпучему песку к кромке воды, туда, где отлив оставил полосу твердого, влажного и гладкого песка, он стал прислушиваться к тому, что ему говорит генерал; разговор оказался гораздо серьезнее, чем просто болтовня за чаем.
А генерал рассуждал о силе и сильных людях, об упорном труде и награде, и хотя его рокочущий голос звучал мягко, он скорее походил на урчание старого льва, который только что поел и сыт – и пока убивать никого не собирается, но будет убивать снова и снова.