Марк интуитивно чувствовал, что все, что он сейчас слышит, обладает для него огромной ценностью, и ненавидел себя за то, что закачанный в кровь алкоголь мешает ему быстро соображать и заставляет язык заплетаться. И изо всех сил пытался с этим бороться.
Они медленно шагали по искрящейся полосе мокрого песка, окрашенного в желтый глянец неярким светом убывающей луны; море пахло солью и йодом – запах живительный и бодрящий, легкий ветерок холодил кожу, вызывая у Марка дрожь, даже несмотря на смокинг. Но скоро его мозг приспособился и стал успевать за словами медленно идущего рядом большого и сильного человека, и постепенно в душе его нарастало радостное волнение: он слышал сейчас то, что таилось где-то глубоко в тайниках его души, что, как он прежде считал, принадлежало только ему одному.
Язык его больше не заплетался и не спотыкался, восприятие обострилось, отточенный ум сверкал, как сабля, напоминая легкую ласточку, которая пьет из реки на лету.
Он вспомнил, что некогда подозревал этого человека в смерти деда, а также в том, что он потерял Андерсленд. Но теперь эти подозрения казались ему почти что кощунством, и Марк отбросил их и с открытой душой принял участие в дискуссии о предметах, которые глубоко его волновали.
Сейчас он еще не подозревал – и лишь много лет спустя понял это, – насколько важную роль сыграет в его жизни этот ночной разговор, а если бы знал это, его язык отказался бы слушаться, а мозги – четко работать, ведь в данный момент его подвергали строжайшей экзаменовке. Собеседник подкидывал Марку, казалось бы, в случайном порядке самые разные идеи, предлагая подхватить и развить их дальше или же отбросить и больше к ним не возвращаться. Каждый вопрос генерала будоражил его сознание и обнажал его принципы; незаметно и искусно его подводили к необходимости высказываться по любому предмету – от религии до политики, от патриотизма до нравственности. Слушая Марка, генерал пару раз удовлетворенно хмыкнул.
– Да ты у нас радикал… ты хоть сам знаешь об этом? Но мне кажется, я и сам был такой – в твоем возрасте все мы жаждем изменить мир. А теперь скажи-ка, дружок, что ты думаешь о… – Следующий вопрос оказался никак не связан с предыдущим. – В этой стране десять миллионов чернокожих людей и один миллион белых. Как по-твоему, они смогут в последующую тысячу лет существовать вместе?
Вопрос был настолько широк, что у Марка на мгновение перехватило дыхание. Но он справился и стал говорить.
Луна побледнела, приближался рассвет, а Марк погружался все дальше в очарованный мир пылающих идей и потрясающих концепций. И его собственное волнение, хотя он об этом и не догадывался, передалось его собеседнику.
– Даже лучшие из нас стареют и устают, Шон, – сказал однажды старый воин и государственный деятель Луис Бота, – и когда такое случается, у нас должен быть кто-то, кому мы могли бы передать эстафету.
Ночь закончилась неожиданно, и рассвет застал обоих врасплох; небо порозовело, затем окрасилось золотом. Они стояли рядом и смотрели, как краешек солнца поднимается из темно-зеленых вод океана и быстро карабкается по небесному своду.
– Мне уже не один год требуется помощник. Жена давно уже пилит, – Шон усмехнулся при этих словах, – и я обещал ей найти кого-нибудь подходящего, но мне нужен человек сообразительный, способный и такой, которому я мог бы доверять. А такого найти непросто.
Сигара Шона давно погасла, конец ее был изжеван в мочалку. Он вынул ее изо рта и с легким неодобрением осмотрел, прежде чем бросить в набегающую волну.
– Работа у меня адская, никакого расписания от и до, никаких четко определенных обязанностей, и, видит бог, мне самому не очень понравилось бы работать на такого, как я, потому что я вздорный, толстокожий и твердолобый старый сукин сын. Но с другой стороны, я гарантирую одну вещь: тот, кто согласится у меня работать, от скуки не помрет и кое-чему сможет научиться.
Он повернулся к Марку и пристально посмотрел ему прямо в глаза. Ветер растрепал ему бороду, свой черный галстук он давно уже стащил и сунул в карман. Золотистые лучи восходящего солнца осветили его удивительно красивые голубые глаза.
– Ну что, пойдешь ко мне работать? – прямо спросил он.
– Да, сэр, – не задумываясь ответил Марк, завороженный перспективой постоянно общаться с этим удивительным человеком.
– Ты ничего не спросил про деньги, – проворчал Шон.
– О, деньги не имеют значения.
– Урок первый, – сказал Шон, вздернув густую черную бровь и глядя на него весело искрящимися глазами. – Деньги всегда важны.
На этот раз ворота Эмойени стали для Марка воротами в новую жизнь, такую, о которой он даже мечтать не смел. И все же при всей огромности новых для него впечатлений, даже в круговерти работы, когда приходилось осмысливать новые идеи, иметь дело с пугающе бесконечной вереницей посетителей, решать совершенно новые задачи, ему не давал покоя некий пунктик, о котором он даже думать боялся. Как-то он снова встретится с мисс Стормой Кортни?
Однако он так и не узнал, было ли это аккуратно подстроено самим генералом Кортни, но ни в первый день работы Марка в Эмойени, ни в последующие дни Сторма там даже не показалась. Хотя знаков ее присутствия в этом доме имелось предостаточно: в каждой комнате висели ее фотографии и портреты – особенно хорош был портрет маслом в полный рост, висящий в библиотеке, где Марк просиживал бо́льшую часть времени. На нем Сторма сидела за роялем в главной гостиной, облаченная в длинное платье цвета слоновой кости; художнику удалось-таки чуточку ухватить от ее красоты и натуры и перенести это на полотно. Испытующий взгляд девушки на портрете, устремленный прямо на него, изводил и смущал Марка.
Отношения между Марком и генералом установились быстро, и уже в первые несколько дней остаточные опасения Шона рассеялись. Не часто бывало так, чтобы близость другого человека в течение довольно продолжительного времени не начинала раздражать Шона, но с этим молодым человеком такого не случилось. Напротив, Шон обнаружил, что ему приятно общаться с ним.
Поначалу он думал загрузить Марка работой с ежедневной корреспонденцией и другими отнимающими массу времени пустяками, чтобы у самого оставалось свободное время на более важные дела, касающиеся бизнеса и политики.
Теперь же он частенько между делом и сам заглядывал в библиотеку, чтобы обсудить с Марком какую-нибудь мысль, – ему пришлась по душе возможность смотреть на все свежим взглядом человека молодого. Порой он отпускал шофера и приглашал Марка сесть за руль «роллс-ройса» и отвезти его на один из лесопильных заводов или в город на какое-нибудь заседание; сидя рядом с ним на переднем сиденье, он пускался в воспоминания о войне во Франции или забирался дальше в прошлое, когда Марка еще не было на свете, наслаждаясь тем, с каким глубоким интересом Марк слушает его рассказы о золотодобыче или охоте на слонов в дикой северной местности за рекой Лимпопо.
– Сегодня в Законодательном собрании будут интересные дебаты. Лично я собираюсь задать перцу этой сволочи Хендриксу по поводу финансирования железных дорог. Отвезешь меня туда, да и сам послушаешь с галереи для публики.
– Эти письма могут подождать и до завтра. На лесопилке в Умвоти какая-то авария, прихватим с собой ружья и на обратном пути попробуем добыть пару цесарок.
– В восемь часов, Марк, манеж. Если, конечно, у тебя нет ничего более важного…
Это был приказ, даром что облеченный в вежливую форму. И Марк понимал, что его мягенько подталкивают обратно в строй его бывшего полка. Но теперь все выглядело по-другому, совсем не так, как некогда во Франции, поскольку у него теперь имелось могущественное покровительство.
– Как третьеразрядный маркёр ты для меня бесполезен. Ты знакомишься с тем, как я работаю, сынок, и я хочу, чтобы ты был у меня под рукой, даже когда мы играем в солдатики. А кроме того… – Шон ощерился своей дьявольской, всепонимающей ухмылкой, – тебе надо немного потренироваться в стрельбе.
На следующем сборе полка еще не совсем привыкший к скорости, с какой происходят события в мире, которым правит Шон Кортни, Марк обнаружил, что он уже младший лейтенант и на нем офицерская форма, включая портупею и яркие звездочки, по одной на каждом погоне. Он ожидал встретить от братьев-офицеров зависть, враждебность или как минимум снисходительно-высокомерное к себе отношение, но вышло так, что, когда на него возложили командование учебной стрельбой, это оказалось встречено всеобщим восторгом.
Среди домашних Шона положение Марка поначалу тоже прояснилось не сразу. Он трепетал перед хозяйкой дома в Эмойени, перед ее зрелой красотой и спокойной расторопностью. В первые две недели она обходилась с ним сдержанно, но учтиво, обращалась к нему «мистер Андерс», и любая ее просьба неизбежно сопровождалась словами «пожалуйста» и «благодарю вас».
Когда генерал вместе с Марком находились в Эмойени в обеденное время, еду Марку слуга приносил на серебряном подносе прямо в библиотеку. А вечером, попрощавшись с генералом, он садился на купленный им старенький мотоцикл и с треском мчался вниз по склону холма в душную котловину, в которой лежал город, к своему кишащему паразитами жилищу на Пойнт-роуд.
Руфь Кортни наблюдала за Марком даже еще более проницательным взглядом, чем ее муж. Если бы он хоть в чем-то не соответствовал ее стандартам, она без всяких сожалений употребила бы все свое влияние на мужа, чтобы немедленно отправить его на все четыре стороны.
Однажды утром, когда Марк работал, в библиотеку из сада зашла Руфь с только что срезанным букетом цветов.
– Простите, если я вам помешала, – сказала она и стала устраивать букет в серебряной вазе, стоящей посередине стола. Первые несколько минут она работала молча, но потом завела с Марком непринужденный разговор о том о сем, незаметно выспрашивая подробности его быта: где он спит и где питается, кто ему стирает белье, и, получив искренние ответы, пришла в ужас, хотя виду не подала.