А Дирк Кортни, не дав себе труда дожидаться ответа, резко отвернулся, легко сбежал со ступенек и растворился в ночи.
Марк долго еще стоял, глядя ему вслед. В темноте послышалось глухое ворчание мощного двигателя, хруст гравия под крутящимися колесами, два луча автомобильных фар осветили сад, и Дирк исчез.
Ноги Марка шагали в одном ритме с бешено пульсирующим в груди гневом. Приближаясь к двери в кабинет генерала, он уже почти бежал. Даже не постучав, Марк распахнул дверь.
Горькие слова теснились у него в груди, угрожая разорвать ее, – слова обличения, осуждения и неприятия… Он оглядел кабинет, но генерала нигде не было, кресло его за столом оказалось пусто.
Марк собирался предостеречь генерала, сказать ему, что воспользуется всеми средствами, чтобы обличить это грязное соглашение, прозвучавшее нынче вечером, хотел выразить все свое разочарование, весь свой ужас оттого, что Шон Кортни позволил себе выслушать его… Не говоря уже о том, что генерал, похоже, серьезно воспринял этот проект и едва ли не обещал его поддержать.
А генерал стоял у окна спиной к Марку, опустив широкие квадратные плечи. Казалось, он даже как-то ужался в размерах.
– Генерал, – от гнева и решимости Марк говорил резко, напористо, – я ухожу от вас и больше никогда не вернусь. Но перед тем как уйти, я хочу сказать вам, что буду бороться с вами и вашим сынком…
Шон Кортни повернулся к нему с по-прежнему опущенными плечами; голова его слегка наклонялась в сторону, как у слепого, и голос Марка сразу замер, а ярость куда-то испарилась.
– А-а, это ты, Марк, – сказал Шон Кортни с таким видом, словно забыл о его существовании и только теперь вспомнил.
Марк вытаращился на генерала, не веря собственным глазам: Шон Кортни плакал.
Слезы оросили и ослепили его глаза, струились по морщинистым, выжженным солнцем щекам, крупными, яркими каплями висели в его жесткой курчавой бороде. Такой тягостной, душераздирающей картины Марку еще не приходилось видеть – ему сразу захотелось отвернуться, но он не мог заставить себя это сделать.
– Налей мне выпить, сынок, – попросил Шон, а сам тяжело прошел к своему креслу, и одна слезинка упала ему на белую рубашку, оставив на ней темное пятно.
Марк сделал вид, что долго выбирает стакан и наливает из тяжелого графина виски. Когда тянуть было уже невозможно, он обернулся и увидел, что Шон Кортни сидит за своим рабочим столом.
В руке генерал держал белый, изрядно измятый, с влажными пятнами носовой платок; щеки его уже высохли, но воспаленные края век покраснели, а чудно сверкающий взгляд ясных синих глаз выглядел замутненным – в них все еще стояли слезы.
– Спасибо, Марк, – сказал генерал.
Марк поставил перед ним стакан, но тот к нему и не прикоснулся, молча посмотрел на него, а потом заговорил низким и хриплым голосом:
– Вот этими руками я вывел его на свет, у нас тогда не было рядом врача, я держал его в руках, еще скользкого от влаги и теплого… если бы ты знал, как я был горд тогда. Я носил его на плече, учил его говорить, учил держаться в седле, стрелять. Нет слов, чтобы объяснить, что чувствует мужчина, глядя на своего первенца.
Шон прерывисто вздохнул.
– Один раз я уже оплакивал его, оплакивал так, будто он и в самом деле умер; это было давно, много лет прошло.
Он глотнул виски и продолжил, но так тихо, что Марк едва разбирал слова.
– И вот он является и заставляет меня снова оплакивать его, еще раз.
– Простите меня, генерал. Я думал… я серьезно поверил, что вы собираетесь… вступить с ним в сделку.
– Эта мысль для меня оскорбительна, – так же тихо отозвался Шон, не глядя на Марка. – А теперь оставь меня, Марк, прошу тебя. Поговорим обо всем этом в другое время.
У двери Марк оглянулся, но генерал, казалось, уже забыл о его присутствии. Глаза его, все такие же замутненные, смотрели, казалось, куда-то далеко, за горизонт. Марк тихо закрыл за собой дверь.
Несмотря на обещание Шона Кортни снова поговорить с Марком о предложении Дирка, неделя шла за неделей, и ни разу за все это время генерал не произнес имени сына. Жизнь в Эмойени, казалось, идет своим чередом, все занимались обычными делами. Но случалось, что Марк по делу заходил к Шону в кабинет и видел, что генерал сидит за своим столом и о чем-то мрачно, болезненно размышляет, как некая хищная птица, сидя на ветке и свесив крючковатый нос. В такие минуты Марк потихоньку ретировался, щадя его в этом унынии и понимая, что он все еще скорбит по своему сыну. Марк прекрасно видел, что должно пройти время, прежде чем генерал будет готов обсуждать с ним это дело.
А тем временем и в жизни Марка произошли кое-какие изменения. Однажды вечером, скорее даже ночью, поскольку было уже далеко за полночь, Шон Кортни зашел в гардеробную и увидел, что в спальне горит свет и Руфь, подложив под спину подушки, что-то читает.
– Не надо было меня дожидаться, – мрачно сказал он. – Я мог бы поспать и на диване.
– А я предпочитаю, чтобы ты спал со мной, – ответила она и закрыла книгу.
– Что читаешь? – спросил он.
Она показала обложку:
– «Влюбленные женщины», новый роман Лоуренса.
Шон усмехнулся и стал расстегивать рубашку.
– Ну и как, автор тебя хоть чему-нибудь научил?
– Пока нет, но я не теряю надежды, – улыбнулась она, а он подумал, как молодо она выглядит, как она красива в этой ночной рубашке с кружевами. – А как ты? Закончил свою речь?
– Да, закончил, – ответил он и сел, чтобы снять сапоги. – Настоящий шедевр получился. Я порву этих сукиных детей на куски.
– Несколько минут назад я слышала мотоцикл Марка. Ты продержал его до полуночи.
– Он помогал мне проверять кое-какие цифры и просматривать официальный отчет парламента.
– Но ведь уже очень поздно.
– Он еще молод, – проворчал Шон. – И я плачу ему, черт побери, и немало.
Он взял сапоги и, тяжело ступая, прошел в гардеробную; хромота его сейчас, когда на ногах остались только носки, выглядела заметнее.
– А кроме того, я что-то не слышал, чтобы он жаловался.
Он вернулся уже в ночной рубашке и улегся в кровать рядом с ней.
– Если ты и дальше собираешься держать его здесь допоздна, было бы несправедливо каждую ночь отправлять его обратно в город.
– Что ты предлагаешь? – спросил он, заводя золотые часы и кладя их на прикроватный столик.
– Давай поселим его в доме привратника. Возни с этим будет немного, а дом все равно много лет пустует.
– Отличная мысль, – сразу же согласился Шон, нисколько не удивившись. – Он всегда окажется под рукой и сможет работать круглые сутки.
– А вы, оказывается, человек крутой, генерал Кортни.
Шон повернулся к ней и запечатлел на ее губах долгий поцелуй.
– Я рад, что ты это заметила, – прошептал он ей на ушко.
Руфь хихикнула, словно юная невеста.
– Я вовсе не это хотела сказать, – прошептала она в ответ.
– А давай-ка посмотрим, можем ли мы научить тебя кой-чему такому, что самому мистеру Лоуренсу не под силу, – предложил он.
Заново побеленный и подновленный, обставленный мебелью, которая оказалась лишней в большом доме, этот одноэтажный домик показался Марку настоящим дворцом, тем более что в нем совершенно не обнаружилось тараканов и грызунов. До большого дома было меньше полумили, и рабочий день его стал совсем ненормированным, впрочем, как и у самого хозяина, а положение с каждым днем становилось все более надежным, естественно вписываясь в ритм жизни всего семейства. Круг обязанностей у него был широк. От Марка требовалось писать для Шона речи, собирать разного рода информацию, отвечать на письма и разбираться с прочей корреспонденцией, не столь важной, чтобы к ней прилагал руку сам генерал, а также с домашними счетами… А порой и просто сидеть рядом с Шоном Кортни, когда тому требовался собеседник, который умеет не только внимательно слушать, но и спорить и рождать новые идеи.
Тем не менее у Марка оставалось еще время для любимого занятия: чтения. На полках библиотеки в Эмойени стояли тысячи книг, и Марк пачками таскал их в свой «дворец» и читал допоздна, жадно поглощая все подряд: исторические труды, биографии, сатиру, политические трактаты, произведения Зейна Грея, Редьярда Киплинга, Райдера Хаггарда.
Потом в Эмойени вдруг воцарилась новая атмосфера возбуждения и переполоха: приближалось начало парламентской сессии. А это значило, что все обитатели дома должны сорваться с насиженных мест и ехать чуть ли не за тысячу миль в Кейптаун.
С легкой руки Руфи Кортни эта ежегодная политическая миграция называлась Великим треком[14]. Причем вполне оправданно, поскольку, кроме переезда всей семьи и пятнадцати старших слуг, на новое место переправлялись три автомобиля, дюжина лошадей, вся одежда, серебряная утварь, стеклянная посуда, бумаги, книги и другие не менее важные вещи, которые могут понадобиться для поддержания жизни всех членов семейства на надлежащем уровне в напряженное, длящееся несколько месяцев время социальной и политической активности в стране, когда Шон Кортни и его коллеги занимаются государственными делами. И еще это значило, что дом и усадьба Эмойени будут закрыты, зато откроется дом в районе Ньюлендс, у подножия Столовой горы.
В самый разгар этой лихорадочной деятельности в родные пенаты вернулась Сторма Кортни, завершив свой гранд-тур по Британским островам и континенту; ее и Ирен Лечарс в этой поездке сопровождала мать Ирен. В своем последнем письме к Руфи Кортни миссис Лечарс призналась в том, что она совершенно выбилась из сил, как физически, так и душевно. «Вы представить себе не можете, дорогая, какой страшный груз ответственности лег на мои хрупкие плечи. Мы объехали почти половину света, и везде за нами таскалась целая толпа нетерпеливых молодых людей – американцев, итальянцев, французов, все разные графы, бароны, сыновья богатых промышленников и даже сын диктатора одной из южноамериканских республик. Я все это время пребывала в таком напряжении, что однажды не выдержала и заперла обеих девочек в их комнате. И не сразу обнаружила, что они удрали через пожарную лестницу и танцевали до утра в каком-то неприличном boite de nuit