– Вы совершенно правы, – холодно сказала она. – Наем и увольнение слуг моего отца меня не касаются. А теперь, будьте так добры, пропустите меня…
– Конечно, прошу прощения.
Продолжая улыбаться, Марк сделал вызывающе низкий поклон и шагнул в сторону, давая ей пройти.
Вскинув голову и шурша юбкой, она прошла мимо Марка и в волнении подошла совсем не к той полке. Не сразу до нее дошло, что она якобы вдумчиво перелистывает ряд сброшюрованных экземпляров парламентских документов десятилетней давности, но в ошибке признаться не захотела, чтобы снова не попасть в унизительное положение.
В сердцах она стала думать, что бы еще такое сказать, как бы зацепить и унизить молодого нахала; в ее голове одна за другой рождались едкие, высокомерные фразы, но она их отбрасывала, пока не остановилась на одной из них.
– Я была бы вам очень признательна, если бы впредь вы обращались ко мне только в случае крайней необходимости… а сейчас я бы хотела побыть одна.
Она проговорила это, продолжая листать парламентские документы.
Ответа не последовало, и она надменно повернулась.
– Вы слышали, что я сказала? – спросила она. И растерянно замолчала.
В библиотеке, кроме нее, никого не оказалось. Он потихоньку ушел, и она даже не слышала, как щелкнула щеколда.
Он не стал дожидаться, чтобы она милостиво его отпустила… У Стормы даже голова закружилась от гнева. Теперь целая вереница блестящих и хлестких оскорблений дрожала на кончике ее языка, готовая сорваться с него, злость ее была густо сдобрена чувством бессилия и досады.
Надо что-то делать… на чем-то сорвать свою злость; она оглянулась: что бы такое разбить? Но вовремя вспомнила, что это библиотека ее отца, Шона Кортни, и все, что здесь есть, бесценно. И тогда Сторма стала искать в памяти ругательства погрязнее.
– Черт побери! – она топнула ножкой, но этого ей показалось мало, и тут она вспомнила любимое ругательство отца.
– Сукин сын! – прибавила она с рычанием, как это делал отец, и ей сразу стало легче.
Она произнесла его еще раз, и злость испарилась, зато осталось некое новое, удивительное чувство.
В той загадочной области организма, между пупком и коленями, вдруг возник странный жар, взбудораживший и смутивший ее. Встревожившись, она поспешила в сад. Короткие, словно тлеющие, тропические сумерки придавали знакомым деревьям и лужайкам фантастический облик театральной сцены, и Сторма неожиданно для себя побежала по упругому дерну, словно ей хотелось поскорее оставить позади свои новые ощущения.
Добежав до озерца, она остановилась; дыхание ее было частым и неглубоким, но вовсе не от физической усталости. Облокотившись на перила моста, она посмотрела вниз и в розовом свете заката в кристально чистой воде увидела собственное четкое отражение.
Новое, озадачившее ее ощущение уже прошло, ей даже стало жалко, что она так быстро от него избавилась. Что-то подобное в этом роде она надеялась испытать, когда…
Сторма вдруг снова вспомнила об одном нелепом, досадном эпизоде в Монте-Карло; виновата в этом была Ирен Лечарс, которая вечно поддразнивала и искушала ее, вызывая острое чувство неполноценности оттого, что Сторма все еще не познала настоящей близости с мужчиной, чем постоянно хвасталась перед ней Ирен. Главным образом для того, чтобы досадить Ирен и защититься от ее насмешек, Сторма однажды незаметно удрала из казино с юным итальянским графом и не протестовала, когда он остановил свою машину среди сосен рядом с высокогорной дорогой над Кап-Ферра.
Сторма надеялась, что вот наконец случится что-нибудь этакое безумное и прекрасное, отчего луна свалится с неба и в небесах дружно запоют сонмы ангелов.
Но все произошло быстро, болезненно и неряшливо. Всю дорогу по горному серпантину вниз к Ницце они не сказали друг другу ни слова, только на тротуаре возле гостиницы «Негреско» торопливо промямлили «до свиданья». Больше она никогда его не видела.
Почему ей пришло это в голову именно сейчас, она понять не могла и без особого труда отбросила воспоминание. Зато почти мгновенно его сменил образ высокого молодого человека в красивой военной форме, его холодная насмешливая улыбка и спокойный, проницательный взгляд. Сторма сразу снова почувствовала все то же тепло внизу живота, и на этот раз не делала попыток убежать от этого ощущения и продолжала стоять на мосту, улыбаясь своему темнеющему в воде отражению.
– Как же ты похожа на самодовольную старую кошку, – прошептала она и тихо усмехнулась.
Шон Кортни сидел в седле, как настоящий бур, откинувшись назад и вытянув вперед ноги в длинных стременах; левой рукой он свободно держал поводья, запястье правой охватывала петля черного арапника из бегемотовой кожи, кончик которого волочился по земле. Под ним была его любимая лошадь, крупный худой жеребец ростом не менее восемнадцати локтей[16], с белой звездочкой на лбу и с дурным, капризным характером, – с ним мог совладать только сам генерал, хотя и ему порой приходилось прибегать к помощи арапника, чтобы напомнить этому зверю, кто его хозяин.
Марк обладал английской манерой держаться в седле, то есть на лошади сидел он, по словам генерала, как обезьяна на метле.
– При такой посадке через сотню миль на твоей спине можно будет яичницу жарить. А мы, бывало, когда гонялись за генералом Леру, за две недели покрывали тысячу миль.
Они почти каждый день совершали вдвоем верховые прогулки, когда даже огромные комнаты дома в Эмойени становились для них тесными и генерал начинал раздражаться и ворчать, что его засадили в клетку, что он света белого не видит, и зычным голосом приказывал седлать лошадей.
За большими городскими усадьбами еще оставались тысячи акров открытого пространства, за которым расходились сотни миль красноватых грунтовых дорог, по всем направлениям прорезающих поля сахарного тростника.
Во время верховой прогулки дневная работа не прекращалась, разве что изредка прерывалась бешеным галопом на полмили, не больше, чтобы разогнать кровь; потом генерал натягивал поводья, и они снова неспешно трусили рысцой стремя к стремени по волнообразной холмистой местности. Во внутреннем кармане у Марка с собой всегда имелась записная книжка в кожаном переплете, в которой он на ходу делал заметки и по возвращении с прогулки переписывал в более развернутом виде, с подробностями, которые он держал в голове.
Неделя до отъезда в Кейптаун оказалась заполнена более подробной разработкой деталей и общих ориентиров политики, подведению итогов деятельности законодательного совета провинции перед началом общенациональной работы в парламенте; здесь хватало тем для обсуждения, и, увлекаясь, они отдалялись в своих прогулках гораздо дальше от дома, чем прежде.
Они достигли вершины холма, и генерал натянул поводья; отсюда можно было уже видеть море и далекий силуэт горы, похожей на спину огромного кита над заливом, на берегу которого раскинулся Дурбан. Внизу, прямо под ними, в земле виднелся свежий шрам, словно чей-то решительный нож прорезал зеленый ковер растительности, обнажив красноватую плоть земли.
Стальные нити железных дорог добрались и сюда; сидя на беспокойно вертящихся лошадях, всадники видели, как туда, где обрывалась железнодорожная ветка, пыхтя, подъехал локомотив; он толкал перед собой тяжелую платформу, нагруженную стальными рельсами.
Оба не проронили ни слова, наблюдая, как рельсы сгружались с едва доносящимся звоном и крохотные, похожие на муравьев фигурки рабочих сгрудились вокруг них и стали вручную таскать их и укладывать на аккуратно разложенный ряд деревянных шпал. Потом застучали молотки, загоняющие костыли в отверстия рельсовых накладок.
– Одна миля в день, – тихо проговорил Шон, и по его лицу Марк догадался, что сейчас он думает о другой железнодорожной ветке, которая должна протянуться далеко на север страны, а также о том, что это может означать для континента. – Сесил Родс[17] мечтал о железной дороге от Каира до Кейптауна, и когда-то я тоже считал, что это великая мечта.
Он помолчал, покачав головой.
– Бог его знает… возможно, мы с ним ошибались.
Он развернул лошадь, и они шагом начали спускаться по склону холма. Тишину нарушали только звяканье уздечек и топот копыт. Оба думали о Дирке Кортни, но прошло еще минут десять, прежде чем Шон заговорил:
– Тебе известно такое место, как долина Бубези, по ту сторону Чакас-Гейт?
– Да, – ответил Марк.
– Расскажи, что с ней сейчас, – попросил Шон. – Я не был там лет пятьдесят, не меньше. Во время войны со старым верховным правителем зулусов Кечвайо мы преследовали в этих местах остатки его отрядов, гонялись за ними по всей реке.
– Я был там всего несколько месяцев назад. Как раз перед тем, как оказался у вас.
Шон развернулся в седле и, резко сдвинув черные брови, посмотрел на Марка.
– Что ты там делал? – отрывисто спросил он.
Марк хотел было уже выложить и все свои подозрения насчет Дирка Кортни, и странные обстоятельства гибели его деда, рассказать, как он отправился на поиски его могилы, а также чтобы разгадать тайну территории, лежащей за Чакас-Гейт. Но он чувствовал, что тем самым может оттолкнуть от себя Шона Кортни. Он уже достаточно изучил его и понимал, что генерал может сколько угодно обвинять во всех грехах своего сына и отрекаться от него сам, но не захочет терпеть обвинений от постороннего человека, не члена его семьи, тем более что подозрения Марка не подкреплены конкретными доказательствами. И Марк преодолел это искушение.
– Когда я был маленький, мы с дедушкой часто бывали там. Вот мне и захотелось снова там побывать; там так тихо, так красиво… душа отдыхает.
– Да-да, – генерал сразу понял, о чем он говорит. – А как там насчет дичи?
– Маловато, – ответил Марк. – Перестреляли… к тому же ставят капканы, охотятся по-всякому. Совсем мало дичи осталось, пусто.
– А буйволы?