Она прикрыла веки и остреньким розовым язычком провела по накрашенным губам:
– У тебя есть что-нибудь выпить, дорогой?
– Извините, нет.
– Да что ты все извиняешься…
Ее качнуло к нему, и он почуял, как от нее пахнет алкоголем, но это оказалось совсем не противно, а вместе с запахом духов и вовсе смешалось в пряный аромат.
– Смотри, – сказала она, поднимая перед ним серебристую дамскую сумочку. – Вот здесь есть все, что надо, чтобы создать домашний уют.
Она достала из нее серебряную фляжку, украшенную драгоценными камнями.
– И все, что может утешить мужчину, – повторила она и бесстыдно, но крайне соблазнительно раздвинула губки. – Иди-ка сюда, я тебе покажу.
Голос ее снизился до хриплого шепота, потом она засмеялась и закружилась в ритме вальса, напевая мелодию «Голубого Дуная», и тонкая ткань ее платья развевалась вокруг ее бедер. Одетые в шелковые чулочки ножки ее мерцали в мягком свете, а когда она с размаху шлепнулась на койку Марка, юбки ее надулись воздухом и взметнулись так высоко, что он увидел пояс с подвязками, на которых держались чулочки, украшенный вышивкой в виде бабочек. Крылья бабочек были усеяны разноцветными блестками, что создавало странный контраст с бледной и мягкой кожей ее бедер.
– Иди ко мне, Марки, иди, и мы с тобой немножко выпьем.
Она похлопала по койке рядом с собой и шевельнула попкой, освобождая ему место рядом с собой. Юбки задрались еще выше, и стал виден клин ее шелковых трусиков между бедер. Материал оказался столь прозрачен, что под шелком отчетливо виднелись прижатые к телу золотистые колечки волос.
В груди Марка что-то треснуло. Еще мгновение он пытался думать о последствиях, сдержаться, помнить о нравственной и благоразумной линии поведения, но, увы, уже понял, что на самом деле все давно решил, еще когда позволил ей остаться.
– Ну иди же, Марк…
Дразня его, она помахала перед ним фляжкой, и свет отражался от нее серебристыми лучиками, играющими у него в глазах. Трещина в его груди стала шире, и желание хлынуло в полную силу, смыв все сдерживающие подпорки. Он успел заметить, как ее глаза торжествующе вспыхнули, и она с радостью приняла его в постель с негромким животным визгом, а руки ее с удивительной силой обвились вокруг его шеи.
Маленькая и крепкая, быстрая и настойчивая, она оказалась столь же опытной в любви, как и Хелена Макдональд, но иначе, по-своему.
Ее юная плоть дышала свежестью, безупречная кожа блестела; она демонстрировала упоительную пластичность, что выглядело еще более поразительным при ее удивительной бледности.
Она сбросила с плеча бретельку и, мурлыча, словно кошечка, обнажила перед Марком одну лоснящуюся грудь. Марк громко охнул от неожиданности. Грудь ее, белая, как фарфор, словно отсвечивала и выглядела несколько великоватой для ее тоненькой, хрупкой фигурки, зато оказалась твердой и крепкой – и упругой тоже, когда он коснулся ее. Крохотный сосок смотрелся как маленький драгоценный камешек, как золотая монетка на сияющем фоне, совсем бледный по сравнению с сосками Хелены, темными, сморщенными и усеянными редкими черными волосками.
– Погоди, Марк… Погоди! – смеялась она, задыхаясь.
Она быстро встала и резким движением сбросила боа и платье на пол. Затем спустила панталоны до колен и, болтая ногами, отшвырнула их куда-то в сторону. Подняв руки над головой, медленно повернулась к нему.
– Да? – спросила она.
– Да, – согласился он. – О, очень даже да.
Тело ее было гладенькое, без единого волоска, если не считать бледно-рыжую дымку, окутывающую толстый холмик внизу живота; груди торчали высоко и вызывающе.
Она опустилась перед ним на колени.
– Вот, – прошептала она. – Иди ко мне, будь хорошим мальчиком, – промурлыкала она снова.
Руки ее усердно работали, что-то расстегивали, отстегивали, что-то искали… и вот нашли – и теперь настала ее очередь охать.
– Ох, Марк, какой же ты умница… и все сам!
– Нет, – засмеялся Марк, – кое-кто помогал.
– Погоди, я тебе еще не так помогу, – пообещала она и опустила к нему голову, окутанную облаком мягких золотистых волос.
Он подумал, что губы у нее такие же алые и жадные, как анемоны, которые он видел во время отлива в озерцах, затопляемых во время прилива; он с таким удовольствием кормил их, когда был маленький, наблюдая, как они тихо окутывают и глубоко всасывают в себя каждую крошку.
– О боже… – прохрипел он; рот ее оказался горяч – горячее и глубже, чем любая морская анемона.
В одной руке Ирен Лечарс несла туфельки, с другой свисало боа из перьев, волочась позади нее по полу. Волосы ее пушистым ореолом торчали во все стороны вокруг головы, глаза оттенялись синими пятнами бессонницы, по распухшим, воспаленным губам и вокруг них размазалась помада.
– Господи, – прошептала она, – я все еще пьяная.
Корабль слегка накренился, и она, хихикнув, шатнулась в сторону. Потом поправила сползшую с плеча бретельку.
Позади в длинном коридоре звякнула фарфоровая посуда; Ирен вздрогнула и оглянулась. Стюард в белой курточке толкал перед собой тележку с набором чашек и чайничков. Начинался утренний ритуал чаепития с печеньем, и она не совсем понимала, который час.
Ирен заспешила прочь. Она поскорее свернула за угол, чтобы спрятаться от лукавой, всепонимающей улыбочки стюарда, и до двери в каюту Стормы Кортни больше никого не встретила.
Ирен затарабанила в дверь каблучком туфли, но прошло не менее пяти минут, пока распахнулась дверь; Сторма в накинутом на плечи халате смотрела на нее большими и темными, мутными со сна глазами.
– Ирен, ты с ума сошла! Ведь еще ночь!
Потом увидела наряд Ирен и почуяла аромат ее дыхания.
– Боже, где ты была?
Ирен распахнула дверь до конца и, споткнувшись о порог, чуть не упала.
– Да ты же пьяна! – смиренно проговорила Сторма, закрывая дверь.
– Нет, – помотала Ирен головой. – Алкоголь здесь ни при чем… я просто на седьмом небе!
– Где ты была? – снова спросила Сторма. – Я думала, ты уже давно спишь.
– Я летала на луну, – театрально пропела Ирен. – Я бегала по звездам босиком, парила в небесах над горными вершинами на орлиных крыльях.
Сторма рассмеялась, совсем уже проснувшись, красивая даже в своем déshabillé[21] – Ирен такой никогда не бывать, – такая прекрасная и грациозная, что Ирен снова возненавидела ее. Она смаковала каждое мгновение, растягивала удовольствие, предвкушая сладостный миг.
– Так где ты была, сумасшедшая, развратная женщина? – Сторма уже начала кое о чем догадываться. – Выкладывай!
– Через райские врата к земле обетованной, посреди материка вечности. – Губы Ирен сложились в хитренькую, ехидную и злобную улыбочку. – Короче, дорогая, Марк Андерс всю ночь долбил меня, как сумасшедший дятел!
Глядя в лицо Стормы Кортни, Ирен испытала в эту минуту такое острое наслаждение, какого у нее никогда еще в жизни не случалось.
– Третьего января Горнорудная палата демонстративно порвала соглашение с вашим профсоюзом, позволяющее поддерживать статус-кво. Она разорвала это соглашение на тысячу клочков и швырнула их рабочим прямо в лицо.
Фергюс Макдональд говорил с едва сдерживаемой ледяной яростью, которая достигала каждого уголка огромного зала, и даже вечные буяны и скандалисты на задних скамьях, пришедшие на собрание с бутылками, спрятанными в коричневые бумажные пакеты, притихли. Все слушали, стараясь не пропустить ни единого слова. Здоровяк Гарри Фишер, сидящий рядом с ним на помосте, медленно повернул голову с уныло свисающими бульдожьими складками на щеках и вперил в него из-под кустистых бровей острый, оценивающий взгляд. В который раз он восхищался тем, как менялся Фергюс Макдональд, когда вставал и начинал говорить перед народом.
Обычно его невзрачная фигура с небольшим брюшком, искажающим его сухощавое телосложение, в дешевом, мешковатом, лоснящемся на локтях и седалище костюмчике, потрепанной рубашке с заштопанным воротничком, с жирными пятнами на галстуке некогда коричневого цвета, производила неблагоприятное впечатление. Уже редеющие волосы, тонкими прядями торчащие во все стороны и свешивающиеся на шею, он зачесывал назад, чтобы прикрыть голую розовую макушку. От навечно въевшейся в кожу грязи механической мастерской, где он работал, лицо его казалось серым. Но стоило ему встать на помост, возвышающийся над толпой, под красным флагом с гербом Объединенного профсоюза шахтеров, лицом к битком набитому залу, он как будто становился выше ростом – происходил поистине удивительно физический феномен. Теперь он казался моложе, в глазах его горела неистовая, едва сдерживаемая страсть, которая словно срывала с него убогую одежду и облекала в доспехи яркой харизмы.
– Братья! – возвысил он голос. – Когда после рождественских каникул шахты снова заработали, две тысячи членов нашей организации узнали о том, что они уволены, выброшены на улицу… их вышвырнули за ненадобностью, как дырявые истоптанные сапоги…
Зал загудел, как рассерженный улей в жаркий летний день, но угрюмая неподвижность тысяч тел, тесно прижатых друг к другу казалась куда более зловещей, чем любое движение.
– Братья! – Фергюс медленно повел руками, как гипнотизер, делающий пассы. – Братья! С конца этого месяца и каждый последующий месяц еще по шестьсот человек будут… – он снова сделал паузу и яростно выпалил слово, которое употребляют официальные лица: – сокращены!
Услышав эти слова, толпа качнулась, как от оглушающего удара, и все сборище словно остолбенело. Наступила мертвая тишина, которая длилась, пока в задних рядах не завопил чей-то голос:
– Нет, братья! Нет!
И тут все как один взревели, словно бешеный прибой в штормовой день, когда огромные волны с шумом и грохотом разбиваются о скалистый берег.
Фергюс дал им возможность прокричаться; сунув большие пальцы рук за измятую жилетку, он молча наблюдал за ними, торжествуя, наслаждаясь эйфорией власти. Он прикинул силу их ответной реакции и в тот момент, когда она стала стихать, поднял обе руки. Почти сразу в зале снова наступила тишина.