– Братья! А вы хоть знаете о том, что черные зарабатывают по два шиллинга и два пенса в день? Только черномазые могут жить на такие деньги!
Он дал им секунду, чтобы до них дошло сказанное, но не больше, и продолжил, поставив перед толпой вполне разумный вопрос:
– И как вы думаете, кто займет место двух тысяч наших братьев, которые остались без работы? Кто заменит шесть сотен, которые присоединятся к ним к концу этого месяца… и следующего месяца, и следующего? Кто отберет у вас вашу работу? Твою работу, – он стал тыкать пальцем в каждого по очереди, – и твою, и твою, и твою? Кто отберет еду у ваших детей, вырвет ее из их ртов?
Он сделал театральную паузу, будто ожидая ответа, вскинув голову и улыбаясь, и при этом обводил слушателей горящими глазами.
– Братья! Я скажу вам, кто это. Грязные кафры[22], вот кто!
Все вскочили на ноги, с грохотом переворачивая скамейки; голоса слились в оглушительный злобный рев, в воздухе замелькали крепко сжатые кулаки.
– Нет, братья, нет!
Обутые в сапоги ноги грохотали в унисон; рабочие повторяли и повторяли эту фразу, потрясая в воздухе сжатыми кулаками.
Фергюс Макдональд резко сел на место. Гарри Фишер медвежьей лапой сжал его плечо, молча поздравив с успехом, и только потом тяжело встал.
– Исполнительный комитет предлагает всем членам нашего профсоюза объявить всеобщую забастовку! Я заявляю, братья, встанем на защиту тех, кто!.. – прокричал он, и последние его слова утонули во всеобщем реве.
– Бросай работу, братья! Баста! Выходим! Кончай!
Фергюс наклонился и бросил взгляд вдоль длинного стола.
Хелена склонила темную голову над журналом протоколов собраний, но, почувствовав его взгляд, посмотрела на мужа. Глаза ее горели фанатическим огнем – в такие минуты он видел в них только нескрываемое восхищение.
– Для женщин власть – главный возбудитель сладострастия, – сказал ему однажды Гарри Фишер. – Каким бы ты ни был тщедушным и даже уродом, власть делает тебя неотразимым.
В реве тысяч голосов, грохоте топающих в пол сапог, опьяняющем гуле власти Фергюс снова встал:
– Владелец шахты, начальники бросили нам вызов, они с пренебрежением отвергли ваших представителей! Они публично объявили, что мы слишком трусливы и малодушны, чтобы сплотить рабочих и выйти на всеобщую забастовку! Ну что ж, братья, давайте покажем им, чего мы стоим.
Снова раздался оглушительный рев толпы, и понадобилась минута, чтобы они замолчали.
– Прежде всего мы вышвырнем из наших рядов предателей-штрейкбрехеров, у нас не будет штрейкбрехеров вообще!
Когда гром голосов стих, он продолжил:
– Это ничтожество, продувная бестия Джанни Сматс угрожает, что разгонит нашу забастовку силой, что на его стороне армия. Но у нас тоже будет армия. Мне кажется, наши боссы слегка подзабыли, что мы воевали, что мы проливали кровь в их проклятой войне во Франции и в Восточной Африке, что мы дрались при Таборе[23] и в Дельвильском лесу[24].
Знакомые названия отрезвили толпу, и все снова стали слушать.
– Мы дрались за них в последний раз, теперь мы станем драться за себя. Каждый из вас вступит в подчинение командующему своего района, из вас будут сформированы боевые отряды коммандос, каждый узнает, что ему делать, и каждый человек должен будет знать, что поставлено на карту. И мы разобьем, братья, этих кровососов и их алчных приспешников. Мы будем драться с ними, и победа будет за нами!
– Они организовались… создали военизированные отряды коммандос, – тихо сказал премьер-министр, отламывая хрустящий кусочек булочки поразительно маленькими, изящными, как у женщины, пальчиками. – Нам, конечно, известно, что еще в тысяча девятьсот четырнадцатом году Джордж Мейсон хотел сформировать рабочие отряды. Именно поэтому я приказал выслать его из страны.
Все остальные гости за столом молчали. Депортация Мейсона не делала чести Джанни Сматсу.
– Но теперь совершенно другая ситуация. Почти все члены профсоюзов из тех, что помоложе, – опытные и бывалые солдаты. В прошлую субботу у стен Дома профсоюзов в Фордсбурге отряд в пятьсот человек провел военный смотр.
Он повернулся к хозяйке дома с неотразимой шаловливой улыбкой:
– Дорогая Руфь, простите мне дурные манеры. Мне очень жаль, что этот разговор мешает нам наслаждаться вашими вкусными блюдами.
Стол был накрыт на ярко-зеленой лужайке в тени дубов; глядя на них, Руфь всегда думала: «Ну прямо как в Англии». Да и сам дом – внушительных размеров, в английском георгианском стиле – не походил на легкомысленный, похожий на сказочный замок дом в Эмойени; иллюзию старой Англии нарушали только вздымающиеся к небу скалы серого камня на заднем плане. Суровость крутых склонов Столовой горы смягчалась порослью сосенок, лепящихся в поисках опоры к каждому уступу, к каждой ямке, где есть хоть немного земли.
Руфь улыбнулась в ответ:
– В этом доме, генерал, вам позволено делать все, что угодно.
– Благодарю вас, дорогая.
Он снова повернулся к слушателям, и улыбка на его лице погасла, веселенькие искорки в глазах сменились стальным воинственным блеском.
– Они желают драться, джентльмены, и нам грозит серьезная проверка нашей решимости и силы.
Перехватив взгляд Марка, сидящего на другом конце стола, Руфь незаметно кивнула ему. Он встал и снова наполнил бокалы прохладным сухим вином, белым с зеленоватым оттенком, искристым и освежающим. Двигаясь вдоль стола и останавливаясь возле каждого гостя – трех членов кабинета министров, приехавшего в гости британского графа и секретаря Горнорудной палаты, – он внимательно слушал разговор.
– Нам остается надеяться, что вы слишком преувеличиваете угрозу, господин премьер-министр, – угрюмо вставил Шон Кортни. – Ведь у них в руках палки вместо винтовок, а в бой они поскачут верхом на велосипедах…
Все рассмеялись. А Марк вдруг остановился за спиной Шона, совершенно позабыв, что в руке у него бутылка. Он-то прекрасно помнил о подвалах Дома профсоюзов в Фордсбурге, о стеллажах с современными винтовками, помнил и лоснящуюся смазкой снайперскую винтовку, оставленную специально для него, и зловеще присевший на лапы пулемет Виккерса. Вернувшись в настоящее, он снова прислушался к разговору.
Шон Кортни уверял собравшихся, что вооруженное сопротивление со стороны профсоюза маловероятно, если вообще возможно, а в случае наихудшего сценария армия всегда готова выступить немедленно.
Рядом с кабинетом генерала у Марка имелась своя небольшая рабочая комнатка. Когда-то здесь располагалась бельевая, и в ней вполне хватало места, чтобы поставить рабочий стол и несколько стеллажей для папок. Генерал приказал пробить в одной стенке большое окно, чтобы обеспечить достаточное количество света и воздуха. И вот сейчас Марк сидел за столом, водрузив на него скрещенные ноги, и задумчиво смотрел в окно. Перед ним открывался вид на открытые лужайки, а за дубами виднелся поворот Родс-авеню, названной в честь старого авантюриста-астматика, который прибрал к рукам громадную территорию, целую империю по площади и запасам алмазов, а затем занимал должность премьер-министра при первом парламенте Кейпа, пока не задохнулся от слабых легких и нечистой совести. Дом в Кейптауне, принадлежащий семейству Кортни и названный Сомерсет-лодж, в честь губернатора, правившего в XIX веке, лорда Чарльза Сомерсета[25], а также огромные дома на противоположной стороне Родс-авеню – Ньюлендс-хаус, Хиддинг-хаус – увековечивали старую традицию архитектуры. Каждое из этих зданий, выполненных в изящном колониальном стиле, окружали просторные участки земли.
Глядя на них через новенькое окно, Марк невольно сравнивал эти дома с халупами шахтеров на Фордсбургском спуске. Он уже несколько месяцев не вспоминал о Фергюсе и Хелене, но разговор за обедом заставил его против воли вспомнить о них, и теперь его разрывало надвое острыми, противоречивыми чувствами привязанности и к ним, и к семейству Шона Кортни.
Он жил как бы в двух антагонистичных мирах, видя, что один мир непримиримо противостоит другому. Марк пытался думать об этом бесстрастно, но всякий раз перед ним возникала жуткая картина: мрачный подвал, заполненный аккуратными стеллажами с винтовками и запахом оружейного масла.
Он закурил еще одну сигарету, не зная, на что решиться, и всячески оттягивая решение. Сквозь толстую дверь из тикового дерева глухо доносились голоса из генеральского кабинета: высокие, чистые, почти птичьи обертоны премьер-министра и контрапунктом – низкий рокот генерала.
Потом гости разошлись, но премьер-министр, как всегда, задержался; Марку очень хотелось, чтобы и он поскорее ушел, тем самым отсрочив принятие решения, мысль о котором измучила юношу.
Его боевой товарищ, с которым Марк не раз подвергался смертельной опасности, предоставил ему крышу над головой и верил, как собственному брату; этот товарищ без малейших колебаний открыл ему страшную тайну и, ни секунды в нем не сомневаясь, оставил его со своей женой. А Марк половину его доверия уже предал… Он даже вздрогнул, вспомнив грешные, украденные дни и ночи с Хеленой. Неужели теперь он снова предаст Фергюса Макдональда, уже полностью?
Картина подвала с оружием снова встала перед его внутренним взором. Потом медленно стала бледнеть, сменяясь другой картиной.
Он видел перед собой мраморное лицо ангела, белое, гладкое и удивительно прекрасное, с голубыми глазами в синеватых глазницах, золотистыми локонами, падающими на чистый и бледный лоб из-под стального шлема…
Марк с грохотом сбросил ноги со стола и вскочил, с ужасом пытаясь прогнать из памяти образ юного немецкого снайпера.
Дрожащими руками он раздавил в пепельнице сигарету и, подойдя к двери, громко и требовательно постучал.
– Войдите! – ответил за дверью резкий раздраженный голос.