Прислонившись спиной к стволу, немец медленно оседал, продолжая смотреть на Марка. Руки с живота упали на снег, размеренно пульсирующий фонтанчик крови стал уменьшаться и потом прекратился совсем. Голубые глаза утратили лихорадочный блеск, потускнели, взгляд утратил сосредоточенность.
Марку казалось, что ткань его сознания рвется, словно тонкий шелк. Он ощущал это почти физически – словно слышал, как рассудок его не выдерживает и подается внутри.
Глаза мертвого немца помутились, черты, казалось, растаяли как воск, но потом снова медленно восстановились. Марк чувствовал, как разрыв становится все шире, и наконец шелковая завеса разума прорвалась, а за ней вставали мрак и гулкая, наполненная эхом бездна.
Черты мертвого немца продолжали менять форму, пока не застыли окончательно, и Марк, словно в дрожащем, кривом зеркале, видел собственное лицо. Собственное испуганное лицо, карие, исполненные ужасом глаза, собственный раскрытый рот, из которого вырвался крик отчаяния и боли всего мира.
Взрыв запредельного страха вырвал последние нити, скрепляющие рассудок Марка, и он услышал свой пронзительный крик… ему показалось, что ноги сами куда-то его понесли, но в голове царил сплошной мрак, а тело стало легким, почти невесомым, как летящая птичка.
Немецкий пулеметчик яростным рывком снял с предохранителя свой «максим» и резко повел стволом, скрытым под наполненным водой кожухом, влево и одновременно вниз, нацелив его на укрытые мешками с песком огневые позиции британцев.
Вдруг его внимание привлекла фигурка бегущего вниз по склону наискосок и влево человека, и пулеметчик потянул за деревянные рукоятки и дал короткую горизонтальную очередь; он целил немного ниже, делая поправку на естественное стремление, стреляя по находящейся внизу цели, забирать слишком высоко.
Марк Андерс едва ли почувствовал, как в его спину, словно молот, ударили две пули.
Фергюс Макдональд плакал. Шон удивленно смотрел на него: такого он от этого человека не ожидал. Из покрасневших глаз сержанта медленно стекали слезы, и тот сердито вытирал их кулаками.
– Разрешите кого-нибудь выслать за ним, сэр? – попросил он.
Юный капитан через плечо сержанта осторожно взглянул на Шона.
Генерал ответил едва заметным кивком.
– Думаешь, добровольцы найдутся? – неуверенно спросил капитан.
– Добровольцы найдутся, сэр, – хрипло ответил Фергюс, – парни понимают: он же ради них совершил подвиг.
– Ну хорошо, вышлем, как только стемнеет.
Марка нашли сразу после восьми часов. Он висел на ржавой колючей проволоке в самом конце склона, похожий на сломанную куклу. Фергюсу Макдональду пришлось поработать специальными ножницами, пока его не отцепили, а потом еще час тащили на носилках по грязи и мокрому снегу к британским позициям.
– Он мертв, – сказал генерал Кортни, при свете лампы глядя на истощенное белое лицо.
– Нет, он не мертвый! – горячо заявил Фергюс Макдональд. – Моего мальчика так легко не убьешь.
Локомотив громко свистнул, и колеса его застучали по железным пролетам моста. Над трубой распустился серебристый султан пара, но ветер сразу сдул его в сторону.
Марк Андерс стоял на площадке единственного пассажирского вагона. Схватившись за поручень, высунулся вперед; ветер трепал его мягкие каштановые волосы, летящий из топки горячий пепел жалил щеки, а он, щуря глаза, смотрел вниз, на несущуюся под мостом реку.
Заросшая тростником река, встречаясь с опорами моста, образовывала темные водовороты и несла свои воды дальше, к морю.
– Для этого времени года уровень воды довольно высокий, – пробормотал вслух Марк. И добавил: – Вот дедушка обрадуется, когда увидит меня.
На его губах заиграла нечастая для него улыбка.
В последние месяцы он почти не улыбался.
Локомотив с лязгом и свистом прогрохотал по стальному мосту и вырвался на склон противоположного берега. Сразу же ритм работы его двигателя изменился, скорость замедлилась.
Марк наклонился и подобрал видавший виды армейский ранец. Открыв калитку площадки, он спустился по железным ступенькам и повис, держась одной рукой, над бегущей под ним насыпью из гравия.
Уклон сделался круче, и поезд замедлил ход. Марк сбросил с плеча ранец и, нагнувшись пониже, как можно более осторожно опустил его на гравий. Ранец подскочил и покатился вниз по насыпи, пробиваясь сквозь кустарник, словно удирающий зверек.
Потом Марк свесился к бегущей земле, дожидаясь, когда поезд достигнет вершины подъема; спрыгнул на насыпь и побежал, чтобы не упасть на скользящем под ногами гравии.
Марку удалось удержаться на ногах. Он остановился. Поезд прогрохотал мимо, и на площадке последнего вагона юноша увидел охранника.
– Эй, ты, прыгать на ходу запрещено! – крикнул ему страж, сердито глядя на Марка.
– А ты отправь меня к шерифу! – крикнул в ответ Марк.
Он шутливо отдал охраннику честь; локомотив на противоположном спуске, энергично ворча, наддал скорости, и колеса на стыках застучали чаще. Охранник показал ему кулак, и Марк отвернулся.
От встряски, полученной во время прыжка, снова заболела спина. Шагая по шпалам в обратную сторону, он сунул руку под рубашку и пощупал себя под мышкой. Под лопаткой обнаружил две впадинки и в который раз изумился, как все-таки близко одна из них находится к твердым выступам позвоночника. Мышечная ткань на шрамах была совсем нежной, и прикосновения к ней доставляли даже приятные ощущения; правда, заживали эти раны не один бесконечный месяц. Марк невольно содрогнулся, вспомнив перестук тележки, на которой подвозили перевязочный материал, бесстрастное, почти мужское лицо старшей медсестры, когда она вставляла в открытые пулевые отверстия длинные пробки из ваты; он ярко помнил и нескончаемую пронзительную боль, когда сверкающими нержавеющей сталью хирургическими щипцами с него снимали окровавленные повязки. До сих пор в ушах у него стояло собственное, захлебывающееся от всхлипов дыхание и строгий, равнодушный голос старшей сестры:
– Господи, да что это вы как ребенок, право!
И так все время, день за днем, неделя за неделей, пока он не впал в горячечный, лихорадочный бред, подхватив воспаление пробитых пулей легких, что казалось ему счастливым избавлением от жутких страданий. Мрачная полумгла легочного воспаления продолжалась долго – от стационара Добровольческого медицинского отряда в полях Франции, покрытых перемешанным с грязью мокрым снегом, изрытых колесами карет «скорой помощи» и похоронными командами, непрерывно копающими могилы позади палаточного госпиталя, и до Центрального военного госпиталя под Брайтоном… а потом плавучий госпиталь, несущий его через всю Атлантику домой, в душное пекло тропиков, госпиталь для выздоравливающих с красивыми клумбами и лужайками… О, как долго! В целом год и два месяца. Как раз закончилась эта война, которую люди совершенно неверно стали называть Великой. Боль и бредовое состояние затуманили ход времени, но все равно ему казалось, что прошла целая жизнь.
Да, целую жизнь он прожил в кровавой бойне, среди смертей и трупов, в страданиях и боли, а сейчас как будто родился заново. Вот и боль в спине быстро утихла. Раны почти зажили, радостно думал он и, спускаясь по насыпи, чтобы подобрать свой ранец, старался гнать прочь ужасные воспоминания.
Земельные владения Андерсов находились почти в сорока милях вниз по течению, а поезд пришел с большим опозданием, близился полдень. Марк понимал, что раньше следующего вечера он не доберется; и странное дело: теперь, когда он уже почти дома, острое желание добраться как можно скорее прошло.
Шагал он легко, широким, с детства усвоенным шагом охотника, слегка поддерживая ранец на спине, когда недавно зажившие раны начинали деревенеть; лицо охлаждалось благодатным потом, проступающим сквозь тонкую хлопчатобумажную рубаху.
Он не появлялся здесь много лет, и долгое отсутствие обострило благодарное восприятие мира, по которому он сейчас странствовал; все то, что прежде привлекало мимолетное внимание, теперь казалось новым и вызывало восторг, от которого он давно отвык.
Густые заросли кустарника по берегам реки буквально кишели мириадами живых существ. Стрекозы, словно украшенные драгоценными камешками, сновали туда и сюда, трепеща прозрачными крылышками и спариваясь в полете: мужская особь устраивалась сверху женской, и длинное блестящее брюшко самца, изгибаясь, соединялось с брюшком самки; бегемот с громким шумом и фырканьем выныривал на поверхность реки, смотрел розовыми водянистыми глазками на шагающего по берегу Марка и, шевеля крохотными ушками, снова барахтался, как гигантский черный пузырь в потоке зеленой речной воды.
Марку казалось, что он странствует по древнему Эдему, куда еще не пришел человек; ему неожиданно пришло в голову, что именно этого одиночества не хватало его исстрадавшемуся телу и разуму для того, чтобы окончательно исцелиться.
На ночь он остановился на покрытом густой травой отвесном берегу реки, где почти не было комаров – они летали гораздо ниже. Заросли кустарника, в которых сквозила неуютная темнота, тоже остались внизу.
После полуночи его разбудил леопард: хрипло мурлыкая, хищник шагал по песчаному руслу реки, а Марк лежал и слушал, как он медленно движется вверх по течению, пока звуки не затерялись среди скальных выступов. Но снова уснул он не сразу, все лежал и с удовольствием наблюдал, как приближается рассвет.
За последние четыре года каждый божий день, даже когда выпадали совсем плохие, мрачные дни, он думал о своем деде. Иногда мимолетно, но бывало, что и подолгу, как тоскующий по дому школьник изводит себя мыслями о семье, о родных и близких. Дед являлся его семьей, отца и матери Марк не знал. Дед оставался с ним рядом всегда, с самых первых, еще смутных воспоминаний до настоящего времени, неизменный в своей силе и спокойной мудрости.
Глубокую, острую тоску по деду Марк ощущал почти как физическую боль. Особенно когда в памяти возникал образ деда, сидящего на широкой, обшитой досками веранде в жестком резном кресле-качалке, облаченного в старую помятую рубашку цвета хаки с кое-как пришитыми заплатами, давно не стиранную и с открытым воротом, из-под которого торчал пучок растущих на груди седых волос. Юноша отчетливо видел его шею и отвислые щеки, сморщенные, как у индюка, темно-коричневые от загара