Ясно донеслась команда:
– Залпом! Предупредительный огонь!
Раздался грохочущий залп. Стреляющие нарочно целили выше, пули просвистели и зашлепали над головами забастовщиков, и они быстренько рассыпались по канаве.
Фергюс колебался всего мгновение, потом поднял пистолет и выстрелил три раза подряд. Это был сигнал: в то же мгновение засевшие в молчащих до сих пор домиках вдоль дороги открыли ураганный винтовочный огонь, и рассветные сумерки озарились красными вспышками пламени из их стволов. Этот огонь мгновенно смел противника с дороги.
Фергюс всего на секунду замешкался, потом опустил пистолет. У него был револьвер системы Уэбли, в британской армии служивший личным оружием офицеров. Полицейский капитан понял, что тот намерен сделать, по его глазам: это был безжалостный взгляд стремительно падающего на жертву орла. Офицер что-то забормотал разбитыми губами, моля о пощаде, и попытался поднять руки, чтобы защитить лицо.
В грохоте винтовочного огня из домиков и ответного огня полицейских, которые, смешавшись, попадали в придорожную канаву, пистолетного выстрела никто не услышал.
Тяжелая свинцовая пуля влетела прямо в раскрытый в мольбе рот капитана, выбила ему два верхних передних зуба и ударила в глотку, чтобы вылететь через затылок в алом облачке крови и осколков черепа. Капитан опрокинулся на грязную дорогу, а Фергюс повернулся и бросился прочь, под укрытие живой изгороди.
Полицейские рейды удалось отбить только в Фордсбурге, поскольку в других центрах забастовщиков никто не предупредил и они не предприняли самых элементарных мер предосторожности, даже не выставив дозорных.
В Доме профсоюзов Йоханнесбурга собралась почти вся верхушка забастовщиков, чтобы встретиться с руководителями союзов других предприятий, которые к стачке еще не присоединились, но рассматривали возможности акций в ее поддержку. Сюда явились представители Объединения котельщиков, Союза строителей и смежных профессий, Союза типографских работников и еще с полдюжины других профессиональных союзов; разумеется, присутствовали и самые активные и энергичные лидеры забастовщиков: Гарри Фишер, Эндрюс, Бен Кэдди и многие другие.
В самый разгар горячей полемики по поводу стратегии классовой борьбы в здание ворвалась полиция. Услышав приближающийся грохот сапог по деревянной лестнице, все участники дискуссии страшно переполошились.
Во главе стола, за которым шло заседание, сгорбился в кресле Гарри Фишер; спутанные жесткие волосы свисали ему на лоб, а засученные рукава его рубашки обнажали толстые волосатые руки с просунутыми за подтяжки большими пальцами.
Не растерялся лишь он один. Быстро наклонившись над столом, он схватил резиновую печать Высшего совета исполнительного комитета и сунул ее в карман. Как только винтовочные приклады застучали в закрытые двери зала заседаний, Фишер вскочил и двинул плечом в закрытое ставнями окно. Оно распахнулось, и с удивительным для такого большого человека проворством он пролез в проем.
Фасад Дома профсоюзов обильно украшала изысканная чугунная решетка, и здесь было за что ухватиться. Словно большая горилла, Фишер стал карабкаться вверх; добравшись до выступа третьего этажа, он двинулся к углу здания.
Снизу послышался грохот переворачиваемой мебели, громкие крики полицейских офицеров, объявляющих приказ об аресте, и возмущенные крики рабочих вожаков.
Прижавшись спиной к стене и расставив для равновесия руки, Гарри Фишер заглянул за угол, на главную улицу города. Там оказалось полно полицейских в форме, к которым быстро подтягивались другие отряды. Какой-то офицер, размахивая руками, отправлял своих людей в боковые улочки, чтобы полностью окружить здание. Гарри Фишер отпрянул и огляделся, ища возможности для бегства.
Возвращение через другое окно выглядело бессмысленным – по всему зданию раздавался топот сапог и повелительные крики.
В пятнадцати футах внизу находилась крыша склада бутылок и лавки товаров повседневного спроса, но проход между домами в ширину составлял не более десяти футов, а сама крыша состояла из оцинкованного гофрированного железа. Если он прыгнет, грохот раздастся такой, что отовсюду немедленно сбегутся полицейские. Но оставаться здесь тоже нельзя. Еще несколько минут – и здание будет окружено.
Фишер стал осторожно, бочком продвигаться к ближайшей водосточной трубе; добравшись, полез по ней вверх. Вот и карниз – здесь ему пришлось изогнуться назад, чтобы ухватиться за край водосточного желоба; оттолкнувшись ногами, он повис на руках. До земли было футов пятьдесят; желоб скрипел, проседая под его весом, но, кряхтя и напрягая все силы, он подтянулся, ухитрился зацепиться за желоб локтем и, извиваясь, перевалился через карниз.
Тяжело дыша, Гарри Фишер медленно прополз по самому краю крутой остроконечной крыши и заглянул вниз, на главную улицу. Как раз в это время полицейские начали выводить через парадный вход вожаков забастовки.
Пятьдесят констеблей в шлемах, с винтовками в положении «на плечо» построились на дороге, образуя каре, внутрь которого втолкнули забастовщиков. Некоторые из арестованных остались без головных уборов и пиджаков.
На тротуарах уже собиралась толпа, с каждой минутой становясь все гуще. Весть об аресте лидеров профсоюзов криками передавалась от двери к двери, и из каждого переулка спешили зеваки, чтобы поглазеть на это зрелище.
Пока арестованных выводили, Гарри Фишер насчитал их двадцать человек.
И тут настроение толпы стало меняться.
– Правильно, товарищи, это именно то, что нам надо, – пробормотал Гарри Фишер и пожалел, что его нет среди массы обывателей внизу и некому их возглавить.
Толпа сердито напирала на полицейские позиции; люди переговаривались с арестованными, свистели и улюлюкали в ответ на приказы разойтись, выкрикиваемые в мегафон офицером.
Тогда в шеренгу выстроились конные полицейские и двинулись на толпу, оттесняя людей назад.
Когда вывели последнего арестованного, конвой зашагал быстро, стараясь сохранять строй, внутри которого двигались сбившиеся в кучку подавленные забастовщики.
Кто-то запел «Красное знамя», но голоса, подхватившие песню, были негромкие и пели нестройно. Скоро конвой удалился в сторону крепости. Среди арестованных оказались не только большинство вожаков забастовки, но и все умеренные, из тех, кто ее поддержал, но не советовал прибегать к насилию, выступал против нарушения закона и не поддерживал революцию с ее кровавыми жертвами.
Гарри Фишер смотрел на них с возрастающим чувством ликования. Одним махом судьба даровала ему целую группу мучеников за общее дело, и одновременно было покончено со всеми, кто составлял серьезную оппозицию его экстремистским взглядам. Кроме того, в кармане у него лежала печать исполнительного комитета. Он мрачно ухмыльнулся и, устроившись поудобнее на крутой крыше, стал дожидаться ночи.
Марк Андерс спустился по ступенькам к «роллс-ройсу», поставил тяжелый, крокодиловой кожи портфель генерала на сиденье рядом с шофером и передал ему распоряжения:
– Сначала в Грут-Шур[27], потом в городской клуб обедать.
Марк отошел назад; из дома вышел сам генерал, остановившись, чтобы поцеловать жену на прощание, словно отправлялся в далекий крестовый поход сражаться с еретиками. Он чуть не задушил ее в медвежьих объятиях, а когда отпустил – что-то прошептал ей на ушко. Вскинув голову, она шлепнула его ладонью по плечу.
– Подите прочь, сэр, долой с глаз моих, – строго сказала Руфь.
Шон Кортни с чрезвычайно довольным видом спустился по ступенькам и усмехнулся Марку.
– Премьер-министр выступит сегодня в парламенте с заявлением, Марк. Я хочу, чтобы сразу после этого мы с тобой встретились.
– Хорошо, сэр, – улыбнулся Марк ему в ответ.
– Как только он закончит, я зайду в галерею и подам тебе знак. Потом встретимся в вестибюле, и я отведу тебя в свой кабинет.
Пока он говорил, Марк помогал ему устроиться на заднем сиденье. Из-за больной ноги генерал был неповоротлив и неуклюж, но всегда яростно отказывался от помощи, потому что терпеть не мог проявления даже малейшей своей слабости, относясь к себе в этом смысле намного строже, чем к другим людям. И как только удобно устроился, отмахнулся от Марка.
Марк не обратил на это внимания.
– Ваш конспект выступления в кабинете министров в первой папке, – невозмутимо продолжил он, указывая на портфель. – Вы обедаете в клубе с сэром Гербертом. Заседание парламента в два пятнадцать, вас ждут три вопроса от членов оппозиции, даже у самого Герцога[28] есть для вас вопрос.
– Вот сукин сын! – прорычал Шон, как старый лев, окруженный стаей шакалов.
– Ваши ответы я прикрепил к бумаге с распорядком дня. Все проверил с Эразмом, кое-что добавил от себя… прошу вас, просмотрите перед тем, как вставать, вдруг вам не понравится.
– Надеюсь, ты задал им перцу!
– Конечно, – снова улыбнулся Марк. – Всадил из обоих стволов.
– Молодец, – кивнул Шон. – Скажи, чтобы трогал.
Марк проводил автомобиль взглядом: тот съехал по дорожке, притормозил у ворот и свернул на Родс-авеню. Марк вернулся в дом.
Но в свой кабинет он не пошел. Постоял в вестибюле, виновато озираясь. Руфь Кортни уже отправилась на кухню и окунулась в домашние дела, слуг тоже нигде не было видно.
Прыгая через две ступеньки, Марк взбежал по лестнице, свернул в галерею и дошел до толстой двери из тикового дерева в самом конце.
Стучать он не стал, просто повернул ручку и, войдя, тихонько закрыл за собой дверь.
Густой запах скипидара ударил в нос, глаза наполнились слезами, и только через несколько секунд Марк освоился с этой вонью.
Марк знал, что здесь он в безопасности. Раньше одиннадцати утра Сторма Кортни не выходила из своей сокровенной половины за двойной дверью, разрисованной золотыми херувимами и порхающими голубками. Такого распорядка Сторма придерживалась с самого прибытия в Кейптаун, на что даже ее отец недовольно пыхтел и ворчал.