В последнее время Марк, удивляясь самому себе, подолгу не мог заснуть. Лежал с открытыми глазами – впрочем, он не сомневался, что и генерал тоже, – прислушивался к хрусту гравия под колесами автомобилей и слегка напряженно – к едва слышным веселым голосам, пытаясь понять, насколько долго и с каким жаром происходит прощание с гостями. Его одолевали чувства, которым он не знал ни причины, ни названия.
Со Стормой его отношения решительно испортились – словно черная кошка пробежала. В Натале между ними появились хотя бы начатки непринужденности в обхождении, некая благосклонность с ее стороны, легкий оттенок теплоты в общении. Началось с той самой улыбки и доброго слова Стормы, потом он стал сопровождать ее в ежедневной конной прогулке, возил на южный берег поплавать в теплых волнах океана; сам не купался, зато сидел с ней на песке и спорил на религиозные темы. Сторма в последнее время увлеклась модным спиритуализмом, и Марк считал своим долгом разубедить ее.
– Я хочу выучить новый танец, и мне нужен партнер, – вдруг объявила однажды Сторма, и после разговоров о религии это стало следующим шагом к их сближению.
Марк заводил граммофон, менял иголки и танцевал с ней, слушая ее инструкции.
– Между прочим, у вас неплохо получается, – с великодушной улыбкой заметила Сторма, глядя на него снизу вверх, легкая и грациозная в его объятиях, когда они кружили в пустом танцевальном зале Эмойени.
– Под вашим руководством и хромой запляшет, как балерина.
– О-ля-ля! А вы, оказывается, галантный кавалер, мистер Андерс!
И вдруг все это резко изменилось. С тех пор как они прибыли в Кейптаун, она ни разу не улыбнулась ему, ни разу с ним не заговорила. А Ирен Лечарс, которая намеревалась гостить в доме генерала все четыре месяца, переночевала и наутро первым же пароходом отправилась домой.
Ее имя больше не упоминалось, а враждебность Стормы по отношению к Марку оказалась настолько глубока, что она даже не выносила его присутствия в одной с ней комнате.
Теперь Марк осторожно, словно вор, пробрался в ее художественную мастерскую, не в силах устоять перед соблазном хотя бы мельком взглянуть, насколько она продвигается на своем последнем полотне.
Окна, ради лучшей освещенности студии сделанные огромными, до самого пола, выходили на север и смотрели прямо на гору. Мольберт Стормы стоял посередине голого, ничем не застланного пола. Мебели практически не было, за исключением табуретки, заляпанного пятнами краски столярного верстака и кресла на подиуме – для натурщиков.
Вдоль стен стояли холсты в подрамниках самых разных размеров и форм, в основном пустых. Однажды, еще в период их своеобразной дружбы, она даже попросила Марка помочь ей сколачивать подрамники. Вспомнив об этом, он вздрогнул, и у него больно сжалось сердце; контролером качества она оказалась весьма строгим, придирчиво и дотошно проверяла каждое сочленение, каждый гвоздик и требовала, чтобы все было доведено до совершенства.
Холст выглядел уже почти законченным, и Марк даже удивился, что она успела за последние несколько дней найти время для такой большой работы. Он понял, что недооценивал ее. Сторма по утрам работала, тогда как он считал, что она нежится в постели… Все его внимание захватила картина.
Сунув руки в карманы, он стоял перед холстом, и теплая волна радости разливалась по всему его существу.
На картине изображалась окруженная деревьями и освещенная пятнами солнечного света лесная поляна. На поляне стояла скала, а рядом находились две фигуры: женщина в белом платье нагнулась к земле, собирая букет диких цветов, а сидящий неподалеку мужчина смотрел на нее, прислонившись спиной к стволу дерева.
Марк видел, как далеко продвинулась художница на этом полотне по сравнению с прежними ее работами. Несмотря на то что сюжет картины был прост, она возбудила в нем такое сильное чувство, что перехватило дыхание. Это был благоговейный трепет перед удивительным талантом, благодаря которому была создана столь замечательная работа.
Не сводя восхищенного взгляда с картины, он размышлял, как ей удалось преобразить, облагородить реальность, ухватить самую ее суть и превратить в исполненное глубочайшего смысла событие.
Марк удивлялся способности даже неискушенного человека всегда видеть истинный талант – так, например, тот, кто никогда прежде не видел фехтовального поединка, после первого же обмена ударами распознает выдающегося фехтовальщика; он сам совершенно не разбирался в живописи, но до глубины души оказался тронут, когда на холсте перед ним открылась истинная красота.
За спиной Марка клацнула щеколда, и он круто развернулся. В студию вошла Сторма. Девушка заметила его не сразу. А увидев, резко остановилась с изменившимся лицом. Она замерла на месте.
– Что вы здесь делаете? – глухо спросила Сторма.
Ответить ему было нечего, но состояние, которое он пережил, глядя на картину, все еще сохранялось в его душе.
– Думаю, когда-нибудь вы станете большим художником, – сказал он.
Она молчала: неожиданный комплимент, да еще такой искренний, застал ее врасплох. Она невольно посмотрела на картину. Враждебность и высокомерие сразу испарились.
Перед ним стояла совсем еще юная девушка в мешковатом, заляпанном масляной краской халате; на щеках ее вспыхнул легкий румянец удовольствия.
Такой он ее еще не видел – простой, открытой и совершенно незащищенной. Словно на мгновение она отворила перед ним тайники своей души, позволив на секунду заглянуть и увидеть хранящиеся там сокровища.
– Спасибо, Марк, – тихо сказала она.
Теперь Сторма предстала совсем другой – не блистающей великолепием бабочкой, не избалованной и капризной богатой девчонкой, нет, перед ним стояло существо с глубокой, щедрой и теплой душой.
Чувство, которое он испытывал в эту минуту, должно быть, отразилось на его лице – он чуть не поддался желанию обнять ее и крепко прижать к груди. Словно поняв его намерение, она смущенно и неуверенно сделала шаг назад.
– Хотите легко отделаться? – спросила она, и снова непроницаемая завеса скрыла потаенные уголки ее души, а в голосе зазвучали знакомые стальные нотки. – Это моя личная комната, даже отец не осмеливается заходить сюда без моего позволения.
Перемена была потрясающая. Словно великолепная актриса мгновенно перевоплотилась в привычный ей образ, даже каблучком топнула.
Это показалось Марку совершенно нестерпимым.
– Этого больше не повторится, – сказал он, больше не церемонясь. И шагнул к двери, чуть не задев ее; он так разозлился, что его бросило в дрожь.
– Марк! – властно остановила она его.
Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы снова повернуться к ней. Тело его словно окоченело и не слушалось, губы онемели от злости.
– Я сказала, что мой отец всегда спрашивает у меня позволения прийти сюда, – сказала она и неожиданно улыбнулась; губы ее дрожали, но в целом улыбка получилась очаровательной. – Может, и вам стоит попробовать?
Тут уже Марк оказался застигнут врасплох. Разозлиться как следует он еще не успел, и ее улыбка сразу погасила это пламя, напряжение в нем куда-то исчезло, тело расслабилось… Но девушка уже отвернулась к верстаку и принялась деловито расставлять банки с красками.
– Не забудьте закрыть за собой дверь, – бросила она тоном принцессы, повелевающей рабу.
Не до конца остывшая злость разгорелась в нем снова. Громко стуча каблуками по голым половицам, Марк направился к двери, собираясь изо всей силы хлопнуть ею и надеясь, что та сорвется с петель.
Но не тут-то было.
– Марк!
Он снова остановился, но ответить ей заставить себя не мог.
– Сегодня днем мы с вами вместе едем в парламент. Выезжаем сразу после второго завтрака. Хочу послушать генерала Сматса; отец говорит, серьезное будет выступление.
Он промолчал; ему вдруг показалось: пошевели он губами – и они потрескаются, жесткие и хрупкие, как старый пергамент.
– Господи, – вдруг пробормотала она. – Я же совсем забыла… обращаясь к Марку Андерсу, эсквайру, надо непременно говорить «пожалуйста»!
Она кротко сложила перед собой руки, карикатурно изображая раскаяние, и проникновенно посмотрела на него томным взглядом огромных синих глаз:
– Можно я поеду сегодня с вами в парламент… пожалуйста? Я так буду вам благодарна, честное слово! А теперь можете уходить и хлопать дверью.
– Вам бы не картинки писать, а в театре играть, – отозвался он.
Однако, выходя, дверь он закрыл с подчеркнутой осторожностью.
Сторма же, едва дождавшись, когда щелкнет щеколда, бросилась в кресло и, радостно обхватив себя руками, затряслась от смеха.
Отсмеявшись, она выбрала пустой холст и, продолжая улыбаться, поставила его на мольберт.
Работая углем, Сторма сделала набросок головы Марка – и с первой же попытки получилось неплохо.
– Глаза, – шептала она. – Глаза… главное – глаза.
Чудесным образом глаза возникли на пустом холсте; Сторма снова улыбнулась, сама удивившись, как четко они запечатлелись у нее в памяти. Тихонько напевая, она полностью погрузилась в работу.
Палата заседаний парламента представляла собой квадратный зал с высоким потолком, в котором ярусами располагались галереи для журналистов и публики. Он был отделан резными панелями из местных пород дерева; из такого же дерева состоял и навес над креслом спикера парламента, украшенный витиеватой резьбой.
Ковровый настил на полу приглушенно-зеленого цвета оттенял более яркую зелень обитых кожей скамей для членов парламента. Все места здесь оказались заняты, в галереях тоже не осталось свободного места, но полная и чрезвычайно насыщенная тишина, окутавшая это скопление народа, не уступала церковной, и высокий, слегка писклявый голос премьер-министра слышался отчетливо. Его хрупкая, изящная фигурка стояла за кафедрой, расположенной ниже, прямо под креслом спикера парламента.
– Отряды красных коммандос медленно, но верно захватывают весь Витватерсрандский комплекс, – говорил он, выразительно жестикулируя.