и покрытые пятидневной серебристой щетиной, которая блестела, словно мелкие осколки стекла; огромные белые лоснящиеся усы деда, кончики которых, смазанные воском, торчали в стороны, как страшные пики; широкополую фетровую шляпу, низко надвинутую на лоб над яркими и веселыми светло-карими глазами. Шляпа на нем была всегда, пропитанная потом и с засаленной лентой; он никогда не снимал ее, даже за едой, – Марк подозревал, что дед даже спать укладывался в ней в свою большую медную кровать.
Марк помнил, как дед, бывало, застынет неподвижно во время какой-нибудь работы с острым ножом в руке, перекатит табак из одной щеки в другую, и вдруг жвачка летит в старую пятигаллоновую банку из-под сиропа, служившую ему плевательницей. Попадал дед точно с десяти футов, не проронив на пол ни единой капли темно-коричневой слюны, и как ни в чем не бывало продолжал свой рассказ, словно и не случилось никакой паузы. А какие это были рассказы! От его историй широко раскрытые глаза мальчишки едва не выскакивали из орбит, после этих баек он нередко просыпался по ночам и со страхом заглядывал под кровать.
Марк помнил деда в ситуациях и пустяковых, и серьезных: вот он нагибается, берет горсть плодородной земли, пропускает ее между пальцев и вытирает ладони сзади о штаны с гордым выражением на иссохшем, но бодром лице.
– Земля Андерсов – хорошая земля, – приговаривал он, кивая с мудрым видом.
Или стоят они рядом с высоким и худым дедом в густом колючем кустарнике, у него в руках большая и старая винтовка «мартини-генри»; вдруг она оглушительно рявкает, выпустив облако дыма, отдача сотрясает немощное старое тело, и, словно черная гора, на них бросается огромный, обезумевший от крови и ран буйвол.
Четыре года прошло с тех пор, когда Марк видел деда в последний раз и общался с ним. Сначала он писал деду длинные, исполненные тоски по родному дому письма, но дед не умел ни читать, ни писать. Марк надеялся, что какой-нибудь друг или знакомый прочтет ему письма, хотя бы даже сама почтальонша, а потом кто-нибудь напишет ответное письмо.
Надежда оказалась тщетной. Старик был горд и ни за что не позволил бы себе открыть чужому человеку, что он не умеет читать. Тем не менее все эти долгие четыре года Марк продолжал писать по одному письму в месяц. И вот наконец завтра он в первый раз за все это время узнает, как поживает его дед.
Марк снова уснул и проспал еще несколько часов. Проснувшись, в предрассветной темноте развел костер и сварил кофе. А как только рассвело достаточно, чтобы видеть тропинку и собственные ноги на ней, он снова двинулся в путь.
Поднявшись на взгорье, он полюбовался, как из моря выходит солнце. Далеко над морским простором громоздились, словно горы, темные грозовые тучи, а за ними вставало солнце. Тучи горели всеми оттенками красного, от темно-пурпурного до розового, контур каждого облака сиял золотисто-алым ободком, а в просветах пробивались солнечные лучи.
Земля под ногами Марка пошла под уклон; начинались прибрежные низины с заросшими густым лесом долинами и пологими, покрытыми золотистыми травами холмами, и так до самого побережья с бесконечными белоснежно-песчаными пляжами.
Пониже от места, где стоял Марк, через край возвышенности переливалась река, серебристо-белыми языками прыгая по скалам в глубокие и темные, заполненные водой ямы с мощными водоворотами, на поверхности которых огромными кругами ходила пена, словно отдыхая и набираясь сил, перед тем как совершить очередной прыжок вниз.
Вот тут в первый раз Марк заторопился, двинувшись по крутой тропинке вниз, стараясь не отставать от реки, но когда он спустился на теплую, словно пребывающую в глубокой дреме равнину, утро было уже в полном разгаре.
Река здесь стала шире и мельче, она совсем смирила свой нрав и теперь тихо змеилась между открытых песчаных берегов. Здесь уже появились другие птицы, как и звери в лесу и на холмах, но теперь Марк не обращал на них внимания. Удостоив лишь мимолетным взглядом стаи длинноклювых аистов на песчаных отмелях и ибисов с серповидными клювами, чья великолепная стая с неистовыми, безумными, звенящими криками поднялась в воздух, он поспешил дальше.
У подножия огромной смоковницы находилось одно незаметное, отмеченное лишь полуразвалившейся пирамидкой из камней местечко, которое для Марка имело особое значение: здесь проходила западная граница Андерсленда.
Пирамидка была сложена между серых чешуйчатых корней дерева, ползущих по земле, словно некие древние пресмыкающиеся. Марк остановился, чтобы поправить ее. Когда он принялся за работу, с веток дерева, шумно хлопая крыльями, слетела стая упитанных зеленых голубей – они лакомились там горькими желтыми плодами.
Закончив дело, Марк тронулся дальше. Теперь он шагал легко и упруго, расправив плечи, и глаза его сияли новым светом: он опять идет по родному Андерсленду, как нарек эту землю тридцать лет назад его дед. Андерсленд – это восемь тысяч акров плодородного, шоколадного цвета суглинка с густо заросшими сочной травой пологими холмами, земля, которая через четыре мили выходит к полноводной, никогда не пересыхающей реке.
Прошагав полмили, Марк хотел свернуть от реки и через еще один гребень немного срезать путь к дому, как вдруг издалека донесся тяжелый, потрясший землю удар, а за ним в неподвижном теплом воздухе зазвучали далекие человеческие голоса.
Марк озадаченно остановился и прислушался; раздался еще один удар, но на этот раз ему предшествовал треск ломающихся веток дерева и подлеска. Сомнений не оставалось: там валят лес.
Отбросив первоначальное намерение, Марк двинулся дальше по берегу реки. И вдруг из зарослей леса вышел на открытое пространство, которое напомнило ему страшные, опустошенные поля Франции, изорванную, перепаханную и разоренную взрывами снарядов землю.
Группы темнокожих людей в набедренных повязках из белого полотна и в тюрбанах валили тяжелые деревья и очищали от подлеска берег реки. Сначала Марк не понял, кто эти странные люди, но потом вспомнил, что совсем недавно читал в газете статью про рабочих-индусов, которых тысячами завозили из Индии для работы на новых плантациях сахарного тростника. Это были жилистые мужчины с очень темной кожей, и трудились они, как муравьи, по всему берегу реки. Их тут были сотни… Впрочем, нет, Марк прикинул и понял: какие там сотни – тысячи, не считая групп, обслуживающих воловьи упряжки. Большие парные упряжки крупных, сильных животных не торопясь перетаскивали поваленные стволы и укладывали их штабелями, чтобы потом сжечь.
Не совсем понимая, что происходит, Марк свернул от реки и взошел на ближайший холм. И с гребня ему открылся весь Андерсленд, а за ним земля дальше на восток до самого моря.
Везде, насколько хватало взгляда, царило опустошение. Над подобным стоило поразмыслить. Эту землю пустили под плуг, всю без остатка. И лес, и пастбища оказались уничтожены и распаханы, запряженные волами фургоны медленно двигались по открытой земле, одна упряжка за другой, а плодородная, шоколадно-коричневая земля была вся исполосована широкими лоснящимися бороздами. До слуха стоящего на холме ошеломленного Марка доносились крики пахарей и приглушенное щелканье длинных бичей.
Марк сел на первый попавшийся камень и почти целый час наблюдал, как трудятся люди и животные. Ему стало страшно. Он испугался того, что все это могло означать. Дед ни за что не допустил бы, чтобы над его землей так надругались. Он ненавидел и плуг, и топор. Дед обожал стройные деревья, и вот теперь они со стоном и треском падают на землю. Он лелеял свои пастбища, трясся над ними, как скряга, словно желтые травы в самом деле состояли из чистого золота. Он никому и ни за что, пока он жив, не позволил бы закопать их плугом в землю.
Вот почему так испугался Марк. Видит бог, пока его дед был жив, он ни за что не продал бы Андерсленд.
Марк и в самом деле не хотел разрешить свои недоумения. Через силу он заставил себя встать и стал спускаться вниз.
Темнокожие работники в тюрбанах не поняли его вопросов, но энергичными жестами отправили юношу к толстому господину в хлопчатобумажной куртке, который с важным видом расхаживал от одной группы рабочих к другой, то и дело шлепая легкой тростью по черным голым спинам, или останавливался и старательно записывал что-то в большую черную тетрадь.
Он поднял голову и, увидев перед собой белого человека, вздрогнул и принял подобострастную позу:
– Добрый день, господин…
Он хотел было продолжить, но блестящие, жадные глазки его быстро пробежали по фигуре Марка, и он увидел, что перед ним стоит еще совсем молодой человек, небритый, в грязной и изрядно помятой одежде армейского образца. У него не осталось сомнений, что все пожитки этого бродяги умещаются у него в ранце.
– Скажу честно, больше рабочих нам здесь не требуется, – высокомерно обронил он, мгновенно сменив тон. – Я здесь главный.
– Отлично, – кивнул Марк. – Тогда скажите мне, что эти люди делают в Андерсленде.
Этот тип раздражал его, он повидал немало таких в армии: всегда наглые с нижестоящими и всегда готовые лизать задницу вышестоящих.
– А разве не видно? Готовим землю, будем выращивать сахар.
– Эта земля принадлежит мне и моей семье, – сказал Марк.
И снова тон этого человека мгновенно изменился.
– А-а, добрый молодой господин, значит, вы из ледибургской компании?
– Нет-нет, мы здесь живем. Вон там у нас дом. – Марк махнул рукой в сторону холма, за которым находилось его жилище. – И это наша земля.
Господин весело захихикал и покачал головой, словно толстый темнокожий ребенок.
– Теперь здесь никто не живет. Увы! Все это теперь принадлежит компании, – проговорил он и сделал широкий жест рукой, заключая в него весь пейзаж от нагорья до самого моря. – Скоро везде тут будет один только сахар, вот увидишь, парень. Сахар, один только сахар.
Он снова захихикал.
С вершины холма старый дом выглядел как прежде, утопая в деревьях сада: виднелась лишь крашенная зеленой краской крыша из рифленого листового железа. Но как только Марк, шагая по заросшей тропинке, бежавшей мимо курятников, приблизился к нему, стало видно: все оконные рамы вместе со стеклами вынуты, в стенах зияли только пустые темные квадраты, а широкая веранда совсем пуста, даже табуретки не осталось. Пропало и кресло-качалка, а в самом конце веранды провисла крыша, а оторвавшаяся от стены водосточная труба держалась на одном честном слове.