ле, поэтому и выбрал для встречи небольшой пограничный участок, непосредственно примыкающий к владениям Дирка Кортни. Он длился всего полмили, и только здесь Шон велел натянуть колючую проволоку.
Будучи сам скотоводом и большим любителем лошадей, Шон терпеть не мог колючую проволоку, но тем не менее между его землей и землей Дирка Кортни она была натянута. И когда Дирк прислал ему записку с просьбой о встрече, Шон выбрал именно это место: здесь их станет разделять изгородь.
Вторую половину дня для встречи Шон выбрал тоже не случайно. Низкое солнце окажется у него за спиной и станет светить в глаза этому человеку, когда он поднимется к нему по склону нагорья.
Шон достал из жилетного кармана часы: уже без одной минуты четыре, а встреча назначена ровно в четыре пополудни. Он посмотрел вниз, окинул взглядом долину и нахмурился. Склон внизу пуст, дорога просматривается до самого города. Она оставалась пустой с той минуты, как полчаса назад юный Марк, оставляя пыльный след, протарахтел по ней на своем мотоцикле.
Шон перевел взор дальше, туда, где по ту сторону города высились белые стены великолепного особняка, который построил Дирк Кортни, вернувшись в эту долину. Он назвал его Грейт-Лонгвуд – помпезное имя, под стать помпезной постройке.
Шон не любил смотреть на этот дом. Ему казалось, что он окружен той же, мерцающей даже в дневном свете аурой зла, такой плотной, что ее можно даже потрогать; кроме того, он много всякого слышал об этом доме – любители сплетен с горящими глазами пересказывали, что происходит под его крышей по ночам.
Он верил, что в этих рассказах много правды. Иными словами, он хорошо знал и глубоким чутьем, которое некогда называлось любовью, понимал человека, который давно перестал быть его сыном.
Шон снова мрачно посмотрел на циферблат. Уже четыре. Он потряс часы и приложил их к уху. Тикают как ни в чем не бывало. Сунув их обратно в карман, он подобрал поводья. Значит, не явится… Шон даже почувствовал подленькое, трусливое облегчение: любая встреча с Дирком Кортни высасывала из него все жизненные соки.
– Добрый день, отец, – раздался голос.
Шон даже слегка испугался и невольно сжал коленями бока лошади, натянув поводья. Тряся головой, жеребец вздыбился и закружил на месте.
Перед ним на золотисто-гнедой лошади в непринужденной позе сидел Дирк. Он спустился к нему с опушки леса неподалеку, осторожно, почти без звука ведя лошадку на поводу по толстому ковру из опавших листьев.
– Ты опоздал, – проворчал Шон. – Я уже собрался уезжать.
Должно быть, Дирк сделал крюк, поднялся на верх нагорья за водопадом, через плантации Лайон-Коп объехал ограду и явился на встречу с противоположной стороны. Не исключено, что полчаса сидел в леске и наблюдал за Шоном.
– Ну и о чем ты хотел поговорить со мной?
Ни в коем случае нельзя больше недооценивать этого человека. Сколько раз он это делал, и всякий раз приходилось жестоко расплачиваться.
– Думаю, ты знаешь о чем, – улыбнулся Дирк.
Глядя на него, Шон сразу поймал себя на мысли, что видит перед собой очень красивое, лощеное и смертельно опасное животное. Дирк сидел на лошади с небрежной грацией, спокойно, но с видом человека, который совершенно уверен в себе. Одет он был в охотничью куртку из превосходного, непроницаемого для колючек твида, с галстуком желтого шелка на шее; на длинных сильных ногах красовались плотно облегающие сапоги из начищенной до блеска темно-коричневой кожи.
– Напомни, – попросил Шон.
Он внутренне готовился противостоять фатальному, гипнотическому шарму, который этот человек способен демонстрировать в любой момент, когда ему это придет в голову.
– Да ладно тебе, я понимаю, ты недавно загнал свои потные немытые орды в стойла, где им, впрочем, и место. Читал, отец, о твоих подвигах, читал и гордился тобой. Бойня, которую ты устроил в Фордсбурге… просто жуть, почти то же самое происходило в тысяча девятьсот шестом году, когда ты подавлял восстание Бомбаты. Прекрасная работа…
– Продолжай.
Шон вдруг снова почувствовал к нему ненависть. Обладая большим искусством нащупать в человеке слабую точку, где тот может ощущать себя виноватым, и нажать на нее, Дирк Кортни без всякой жалости эксплуатировал это умение. Когда он подобным тоном распространялся о том, как Шон исполнял свой долг, генерала охватывал жгучий стыд.
– Я тебя очень понимаю – шахты должны работать. Ведь почти всю свою древесину ты сбываешь туда – мне как-то попались на глаза цифры продаж.
Дирк весело рассмеялся. Зубы его были безупречно белы, солнечные лучи играли в его блестящих кудрях на крупной красивой голове, подсвечивая лицо, так что выглядел он еще более театрально-великолепным красавцем.
– В общем, молодец, дорогой папочка. Никогда не упустишь, что само плывет в руки. Разве можно позволить бандам ополоумевших красных мешать нам делать дело? Ведь и я в конечном итоге живу за счет золотых приисков.
Шон никак не мог заставить себя ответить, его душила злость. Он чувствовал себя с ног до головы перепачканным и опозоренным.
– И здесь я, – продолжал Дирк, внимательно наблюдая за отцом и улыбаясь убийственно изысканной улыбкой, – как и во многом другом, у тебя в долгу. Ведь я весь в тебя, я унаследовал твою способность ловить удобный момент. Помнишь, ты учил меня, как ловить змею: прижать к земле и двумя пальцами схватить за шею?
Шон вдруг ярко вспомнил этот эпизод. Еще тогда его испугало бесстрашие мальчугана.
– Вижу, что помнишь, – сказал Дирк, и улыбка погасла на его лице, а с ней и беспечная веселость. – Да-а, было время… столько событий, столько опасностей! Помнишь, как мы заблудились, после того как однажды ночью львы напугали лошадей и те разбежались?
Шон и это уже успел позабыть. Они охотились тогда в районе под названием Мопани; тогда мальчик впервые отправился с отцом на охоту с ночевкой в лесу, далеко от фургонов, обеспечивающих защиту и безопасность. Это, казалось бы, небольшое приключение превратилось в настоящий кошмар: одну лошадь львы убили, другая убежала – и всю обратную дорогу через безводный песчаный вельд и густой непроходимый буш пришлось проделать пешком.
– Ты научил меня находить воду. Помнишь лужицу в стволе дерева? Никогда не забуду, как от нее воняло, какой был отвратительный вкус. А колодцы бушменов в песке, из которых они сосут воду через соломинку?
Да, Шон и это вспомнил, как ни пытался отбросить эти воспоминания. На третий день, приняв одно высохшее русло небольшого ручья за другое, они сбились с пути и двинулись прямиком в пустыню, на медленную, но верную смерть.
– Я помню, как из патронташа ты сделал перевязь и нес меня на боку.
Когда силы уже совсем оставили мальчишку, Шон нес его на себе, милю за милей, день за днем через бесконечные горячие пески. А когда наконец и его немереные силы иссякли, он склонился над ребенком, заслоняя его от солнца своей тенью, и стал работать языком, чтобы добыть хоть каплю слюны для умирающего от жажды сына и таким образом хоть немного продлить ему жизнь.
– Когда нас наконец отыскал Мбежане, помню, ты заплакал.
Да, сбежавшая лошадь тогда добралась до их стоянки, неся на крупе глубокие отметины львиных когтей. Старый оруженосец-зулус, и сам страдающий малярией, сразу оседлал серого и взял с собой еще вьючную лошадь. По следу убежавшей от львов лошади он добрался до львиной лежки и оттуда двинулся по следу мужчины с ребенком. Четыре дня он шел за ними, не сбиваясь со старого, почти выветрившегося следа.
Когда Мбежане догнал их, они сидели на песке обнявшись и под жаркими лучами солнца ждали смерти.
– Это был единственный раз, когда я видел, что ты плачешь, – тихо сказал Дирк. – А ты когда-нибудь думал о том, сколько раз ты заставлял плакать меня?
Шон больше не хотел слушать его. Не хотел, чтобы ему лишний раз напоминали о том красивом, своевольном, диковатом и любимом всеми ребенке, которого он растил один, без жены, был ему и за мать, и за отца… Тихий, коварный голос Дирка держал его словно в плену, в паутине воспоминаний, от которых никак не избавиться.
– Ты хоть знал, хотя бы догадывался, что я тебя боготворил? Что всю мою жизнь целиком я выстраивал, глядя на тебя, что ты был для меня всем… ты хоть знал, что я старался копировать все твои поступки, во всем быть как ты?
Шон покачал головой, ему хотелось возразить, сказать, что все было не так.
– Да-да, я во всем старался стать тобой. И возможно, мне это удалось…
– Нет, – хрипло сказал Шон; он задыхался.
– Может быть, именно поэтому ты от меня и отрекся, – гнул свое Дирк. – Видел во мне зеркальное отражение самого себя и не мог заставить себя принять это. Поэтому и отверг… и снова оставил плакать.
– Нет. Боже мой, нет, конечно, это неправда. Все было совсем не так.
Дирк развернул лошадь, и колено его коснулось колена отца.
– Отец, пойми, мы с тобой – одно, нас не отличить друг от друга… неужели ты этого не видишь? Признай же, что я – это ты; это такая же правда, как то, что ты породил меня, такая же правда, что ты воспитывал меня, ты лепил мой характер.
– Дирк… – начал было Шон, но не мог найти слов. Речи сына тронули его, более того – потрясли до глубины души.
– Разве ты не понимаешь, что все, что я делал в жизни, я делал ради тебя? И не только когда был ребенком, но и в юности и когда стал взрослым мужчиной. Неужели ты никогда не задавался вопросом, зачем я вернулся в Ледибург, когда мог уехать куда угодно – в Лондон, в Париж, в Нью-Йорк… весь мир был открыт передо мной. Но я вернулся сюда. Почему, отец, почему я сделал это?
Не в силах отвечать, Шон покачал головой, глядя на этого красивого незнакомца, полного жизненных сил и неотразимой, вызывающей тревогу харизмы.
– Я вернулся, потому что здесь ты.
Оба молчали, глядя друг на друга; взгляды скрестились, две воли вступили в жестокую борьбу, в глазах бушевал хаос взаимоисключающих чувств. Решимость Шона таяла, и он это чувствовал. Поддавшись чарам Дирка, он понимал, что медленно сползает в пропасть, все более увязая в паутине, которую тот сплел вокруг него.