Шон слегка тронул лошадь шпорами, заставив ее повернуться и тем самым разорвать физический контакт с коленом Дирка. Но тот безжалостно продолжал:
– В знак моей любви, той любви, которая всегда была достаточно сильна, чтобы противостоять твоим оскорблениям, унижениям, смягчать страдания, которые ты мне причинил… я приехал сегодня сюда и протягиваю тебе мою руку. Стань опять моим отцом и позволь мне снова стать твоим сыном. Давай сложим вместе оба наших состояния и создадим в этой стране свою империю. Перед нами страна, целая страна, и она готова к тому, чтобы мы взяли ее в свои руки.
Дирк протянул ему руку, развернув ее ладонью кверху.
– Возьми мою руку, отец, – воззвал он, – и никакая сила не остановит нас. Вместе мы победим целый мир, вместе мы станем богами.
– Послушай, Дирк… – Шон наконец обрел голос; он с трудом выбрался из липких пут, в которые едва не попал. – Много людей я знавал в жизни, но не встретил ни одного, чтобы он был кругом хорош или, напротив, законченный злодей. В каждом было намешано и то и другое – одного меньше, другого больше и наоборот. Но так происходило до тех пор, пока я как следует не узнал тебя. Ты единственный человек, который порочен насквозь, беспросветно… в тебе нет даже крохотной капельки добра. И я отвернулся от тебя, когда лицом к лицу столкнулся с этим непреложным фактом.
– Отец…
– Не называй меня отцом. Ты мне не сын и никогда им больше не станешь.
– Но ведь перед нами огромное состояние, одно из самых больших в мире…
– Нет, – покачал Шон головой. – Это все принадлежит не тебе и не мне. Оно принадлежит народу – многим народам: зулусам, англичанам и африканерам, но только не мне, а уж тем более не тебе.
– Когда я приходил к тебе в последний раз, ты дал мне повод считать… – протестующе начал Дирк.
– Никакого повода я тебе не давал и ничего не обещал.
– Но я же рассказал тебе все, выложил перед тобой все мои планы!
– Да, – сказал Шон, – мне очень хотелось послушать о твоих планах, во всех подробностях, но не для того, чтобы тебе помогать, нет… я хотел тебе помешать.
Шон внушительно помолчал, потом наклонился к Дирку и заглянул ему в глаза:
– Земли за рекой Бубези тебе не видать как собственных ушей. Клянусь тебе в этом.
Он проговорил это негромко, но каждое слово его звенело, как кафедральный колокол.
Дирк отшатнулся, лицо его смертельно побледнело.
– Я отрекся от тебя потому, – продолжал Шон, – что ты гнусный мерзавец, сеющий вокруг себя одно только зло. Я буду драться с тобой не на жизнь, а на смерть.
Лицо Дирка изменилось, губы искривились, он стиснул зубы и прищурил пылающие волчьим огнем глаза.
– Не надо обманываться, отец. Мы с тобой – одно целое. Если я, как ты говоришь, гнусный мерзавец и от меня одно только зло, тогда ты – корень и источник этого зла, ты породил его. И не трать на меня своих благородных слов… не становись в позу. Не забывай, я хорошо тебя изучил. Я знаю тебя в совершенстве, как самого себя.
Он снова засмеялся, но это был уже не тот смех, легкий и веселый, как совсем недавно. Лютым был этот смех, и губы Дирка судорожно кривились.
– Ты отрекся от меня ради этой своей жидовской шлюхи и ее незаконнорожденной сучки, которую она прижила не без твоей помощи.
Шон так и взревел от ярости, и жеребец под ним встал на дыбы, молотя передними ногами воздух; гнедая кобыла в испуге отскочила в сторону и закружила на месте, яростно топоча копытами, а Дирк так натянул узду, что чуть не порвал ей губы.
– Говоришь, будешь драться со мной не на жизнь, а на смерть? – закричал он на отца. – Ну что ж, давай! Но тогда держись.
Он наконец овладел лошадью и заставил ее потеснить жеребца.
– Ни один человек не смеет вставать на моем пути! – кричал он. – Я уничтожу тебя, как уничтожил всех, кто попробовал мне перечить! Уничтожу вместе с твоей жидовской шлюхой!
Словно игрок в поло, Шон развернул лошадь и взмахнул рукой с плеткой – тонкий конец бегемотовой кожи свистнул, как крыло летящего в стае гуся. Он целил прямо ему в лицо – в эту злобно оскалившуюся волчью морду человека, который когда-то был его сыном.
Дирк вскинул руку, чтобы защититься, и удар плетки, как острая сабля, рассек шерстяной рукав – яркая кровь окрасила дорогую ткань. Дирк поднял кобылу на дыбы, потом сделал вокруг Шона широкий круг.
Он прижал пальцами края раны друг к другу, свирепо глядя на Шона; лицо его искажала нескрываемая злоба.
– Вот за это я тебя и убью, – тихо сказал он.
Потом развернул кобылу и, направив ее прямо на пять рядов колючей проволоки, пустил в дикий галоп.
Полностью подчиняясь всаднику, кобыла подпрыгнула и, вытянувшись в прыжке, свободно перемахнула через ограду; четко приземлившись с другой стороны, животное галопом помчалось прочь, демонстрируя великолепную выучку.
Борясь с искушением тоже сорваться в галоп, Шон поехал шагом по тропинке, идущей по верху нагорья, теперь совсем заросшей и почти неразличимой. Только тот, кто хорошо изучил эту местность, кто когда-то частенько здесь ездил, знал о существовании этой тропки.
От хижин крааля Мбежане уже ничего не осталось, кроме каменных оснований, белыми кругами видневшихся в траве. Хижины были сожжены – таков у зулусов обычай, когда умирает их вождь.
Стена крааля для скота высотой по плечо все еще стояла; чтобы кладка была прочной, камень для нее тщательно и с любовью подбирали один к другому.
Шон спешился и привязал жеребца к столбу ворот. Руки все еще дрожали как в лихорадке, на душе после бешеной вспышки гнева было погано.
Он нашел свое когда-то обычное местечко на низенькой каменной стенке – тот плоский камень, который как раз подходил ему для сиденья, – и закурил сигару. Ароматный дым умерил буханье сердца в груди, руки перестали дрожать.
Шон посмотрел на площадку внутри. Зулусы хоронят своего вождя в самом центре крааля для скота в положении сидя, лицом к восходящему солнцу, с обручем индуны на голове и обернутого во влажную шкуру только что забитого быка, символ его богатства. Вместе с ним в могилу кладут его миску для еды, коробочку с нюхательным табаком, щит и копья, чтобы он был готов к дальнему странствию.
– Ну здравствуй, мой старый друг, – тихо сказал Шон. – Мы воспитали его, мы с тобой. А он убил тебя. Не знаю как, у меня нет никаких доказательств, но я знаю, что это он убил тебя… а вот теперь он поклялся убить и меня.
И голос его задрожал.
– Ну что ж, – улыбнулся Шон, – если тебе понадобилось назначить встречу, чтобы поговорить со мной, значит дело серьезное.
Проницательным, оценивающим взглядом Шон смотрел на Марка, и в глазах его сверкали веселые искорки. Сторма, конечно, права. Парнишка, похоже, собирается от них уходить. Уедет куда-нибудь и станет жить самостоятельно – либо как раненое животное, либо как молодой лев, который считает, что вырос, и хочет покинуть свой прайд. Интересно, какой образ жизни он выберет, думал Шон, как скажется на молодом человеке эта разлука.
– Да, сэр, можно и так сказать, – не стал спорить Марк, но на этот раз в глаза генералу смотреть не стал.
Обычно ясный и искренний, взгляд его лишь скользнул по лицу Шона, и Марк сразу стал разглядывать книжки на полках, потом перевел взгляд на окно, за которым открывался широкий, залитый солнцем вид на верхушки плантаций и долину внизу. Он разглядывал его так внимательно, будто прежде никогда не видел.
– Ну что ж, давай поговорим.
Шон отъехал в кресле от письменного стола и, сняв с носа очки в железной оправе, указал ими на кресло возле окна.
– Благодарю вас, сэр.
Пока Марк шел к креслу, Шон встал и направился к шкафчику.
– Перед серьезным разговором, как перед атакой, неплохо бы подкрепиться немного. – Он снова улыбнулся.
– Но еще нет и полудня, – заметил Марк. – Вы же сами учили меня: до полудня ни капли.
– Правила на то и существуют, чтобы их нарушать, – сказал Шон, наливая в стаканы две огромные порции золотисто-коричневой жидкости и разбавляя ее содовой из сифона. – Это еще одно правило, которое я только что придумал, – добавил он, рассмеялся с довольным видом и продолжил: – Что ж, мой мальчик, раз уж так случилось, ты выбрал для этого неплохой денек.
Он отнес один стакан Марку и отправился за стол на свое место.
– Кстати, у меня тоже есть одно срочное и серьезное дело, о котором нам нужно потолковать.
Отхлебнув из стакана, Шон с явным удовольствием облизал губы и вытер усы тыльной стороной ладони.
– Будет ли уместно, если я по праву старшего предложу сначала обсудить мое дельце?
– Конечно, сэр.
Лицо Марка выразило некоторое облегчение; он осторожно отпил из стакана. Шон тем временем смотрел на него сияющим взглядом, почти не стараясь скрыть самодовольство.
Затеяв такую изощренную и глубоко продуманную интригу, столь отвечающую его потребностям, Шон и сам испытывал трепет перед поистине божественным порывом вдохновения, породившим ее. Ему очень не хотелось терять этого молодого человека, но при этом он знал, что наверняка потеряет, если станет удерживать слишком близко к себе.
– В Кейптауне у меня с премьер-министром произошли два долгих разговора, – начал он, – а затем последовала не менее долгая переписка. И в результате генерал Сматс решил создать в моем министерстве особый отдел, в чью задачу войдут организация и управление национальными парками. Конечно, все это еще должно пройти через парламент, нужно будет где-то искать деньги и новые ресурсы, но произвести разведку и оценить возможности всех указанных территорий я намерен немедленно, а там будем двигать проект дальше…
Он говорил минут пятнадцать: читал отрывки из писем премьер-министра и докладных записок, а чтобы объяснить и развить свою мысль, переходил к подробностям обсуждений. Подавшись вперед, Марк сидел в кресле и, забыв о стакане, слушал генерала затаив дыхание; в нем росло ощущение, что сейчас решается его судьба, и он впитывал каждое слово этого огромного замысла, который Шон разворачивал перед ним.