Шон и сам увлекся своим рассказом: встав из-за стола, он принялся расхаживать по кабинету и, живо жестикулируя, старался объяснить каждый важный момент. Но вдруг остановился и повернулся к Марку:
– Ты произвел на генерала Сматса большое впечатление в ту ночь в Буйсенсе, да и до того тоже.
Он снова замолчал, а Марк оказался настолько поглощен его рассказом, что не заметил хитрой улыбки на губах Шона.
– Так что мне не стоило большого труда убедить его, что лучшего человека, чем ты, для этой работы ему не найти, – закончил он.
– Какой работы? – нетерпеливо спросил Марк.
– Первое, что меня интересует, – это Чакас-Гейт и долина реки Бубези. Я собираюсь послать туда человека и произвести подробную разведку, чтобы было о чем говорить в парламенте. А ты эти места хорошо знаешь…
На Марка вдруг нахлынуло воспоминание: великое безмолвие и покой девственной природы… Он почувствовал острую жажду снова вернуться туда – так пьяница страстно стремится опять глотнуть обожаемого напитка.
– Конечно, когда законопроект пройдет через парламент, мне понадобится человек, уполномоченный обеспечить его исполнение.
Марк медленно откинулся на спинку кресла. Все его сомнения, поиски неожиданно закончились. Он понял, что его корабль вышел наконец в открытое море, круто развернулся и взял правильный курс и попутный ветер наполнил его паруса.
– А о чем ты хотел со мной поговорить? – с искренним интересом спросил Шон.
– Да так, ни о чем, – тихо пробормотал Марк. – Пустяки.
Лицо его сияло, как у новообращенного в минуту Божественного откровения.
Марк Андерс с самого детства не знал, что такое счастье, подлинное счастье. Так человек, не знающий вкуса спиртных напитков, совершенно не готов к их употреблению.
Он впал в состояние эйфории; от восторга у него кружилась голова, и он переживал такие состояния, о существовании которых прежде и не догадывался.
Шон Кортни нанял себе нового секретаря, который взял на себя обязанности Марка. Это был маленький, не по годам облысевший, неулыбчивый человечек, щеголяющий черным лоснящимся пиджачком, старомодными целлулоидными воротничками, зеленым козырьком на голове и нарукавниками. Он не отличался разговорчивостью, ревностно относился к своим обязанностям и оказался чрезвычайно работоспособным; в Лайон-Коп никому и в голову не приходило называть его иначе, чем «мистер Сматерс».
Марку пришлось задержаться еще на месяц, чтобы ввести мистера Сматерса в курс дела, а заодно привести в порядок собственные дела и подготовиться к переезду в Чакас-Гейт.
Поистине нечеловеческая работоспособность мистера Сматерса позволила Марку уже через неделю освободиться от большей части своих прежних обязанностей и свободно упиваться ощущением счастья.
Только теперь, когда оно оказалось у него в руках, Марк по-настоящему понял, какую огромную роль в его жизни играли высокие каменные ворота Чакас-Гейт. Они стали для него основной опорой, столпами его существования, и он уже всей душой стремился туда, где его ждали безмолвие, красота и покой, где можно создать нечто грандиозное, на века.
Марк понимал, что вихрь событий и чувств последних дней отодвинул на задний план поставленную им перед собой задачу: найти могилу своего дедушки Андерса и раскрыть тайну его смерти. Но теперь все в его руках, и жизнь его снова обрела и цель, и смысл.
Все это, однако, являлось лишь основой, фундаментом его счастья, на котором можно возводить на головокружительную, пьянящую высоту прекрасный замок его любви.
Удивительное, невероятное событие, случившееся на заросшей травой площадке ледибургского нагорья, сотворило настоящее чудо.
Любовь, которую он вынашивал втайне от всех, этот холодный и тяжелый камень на сердце, в какое-то непостижимое, волшебное мгновение лопнул, как семя, дал росток и расцвел таким прекрасным, полным сил, ярким цветком, что Марк до сих пор не до конца осмыслил, как это произошло.
Они со Стормой лелеяли его так горячо, с такой нежностью и вместе с тем осторожностью, чтобы ни единая душа не могла догадаться о его существовании. Они тщательно продумывали каждый свой шаг, каждое слово, прибегали к поразительно изощренным хитростям и уловкам, чтобы защитить от других людей свое удивительное сокровище.
В присутствии посторонних они почти не разговаривали, даже не смотрели друг на друга, и сдержанность в отношениях на людях оставалась настолько строгой, что, оставаясь наедине, они тут же жадно бросались друг другу в объятия.
Когда же они были не одни, то думали только о том, как бы поскорее остаться вдвоем.
Они то и дело писали друг другу записочки, исполненные столь горячего чувства, что потом, когда в присутствии Шона и Руфи они под столом передавали их друг другу, бумага обжигала им пальцы. Они придумывали особые, понятные только им условные знаки, находили для встреч укромные уголочки, причем страшно рисковали. Постоянная опасность придавала этому пиршеству любви и счастья особую пикантность и остроту, и это лишь возбуждало их ненасытность.
Поначалу они просто отправлялись верхом куда-нибудь в тихий уголок лесной чащи, обступившей узенькую извилистую тропинку, и последнюю милю скакали галопом. Запыхавшиеся и смеющиеся, прибывали на место и, еще оставаясь в седлах, бросались друг другу в объятия, а бедные лошадки лишь фыркали, переступая с ноги на ногу. В первый раз они так и свалились из седел на ковер из опавших листьев и папоротников, вцепившись друг в друга так, что забыли даже стреножить лошадей. Домой пришлось возвращаться пешком, и путь оказался долгим, особенно если учесть, что всю дорогу они то и дело, хихикая или хохоча, словно пьяные, бросались друг на друга с объятиями и поцелуями.
К счастью, лошади, не добравшись до дому, наткнулись на поле люцерны, иначе их возвращение без всадников встревожило бы конюхов. Тайна влюбленных осталась нераскрытой, но после этого случая приходилось тратить впустую несколько драгоценных секунд на то, чтобы Марк стреножил лошадок.
Однако довольно скоро украденного дневного часика им стало маловато, и они начали встречаться у Стормы в мастерской. Марк потихоньку взбирался на смоковницу и полз по ветке, протянувшейся прямо к окну, заранее открытому Стормой. Когда он делал неверное движение или у него скользила нога, она тихонько ойкала и попискивала от страха или, заметив проходящего мимо слугу, предостерегающе шипела. А когда он перелезал через подоконник, радостно хлопала в ладоши и бросалась ему на шею.
В мастерской у нее имелся всего один деревянный стул, пол был голым и жестким, а опасность внезапного вторжения слишком велика, чтобы не придавать ей значения. Однако бесстрашие и изобретательность почти сразу подсказали им выход: Марк достаточно силен, а она для него – почти пушинка; в их положении выбирать не приходилось, да и какая разница, как это делается.
Однажды Марк так распалился, что прижал ее спиной к одному из не законченных ею шедевров. Потом она встала коленями на стул, задрав юбку до пояса, и подняла свою прекрасную круглую попку, а Марк вытирал с нее тряпкой, смоченной скипидаром, пятна жженой умбры и берлинской лазури. Сторма так тряслась, отчаянно сдерживая смех, что серьезно усложнила задачу Марка. Кроме того, от смеха покраснело не только ее лицо, но и прелестная попка, которая светилась таким неземным розовым цветом, что запах скипидара с тех пор действовал на Марка как мощное средство, возбуждающее сладострастие.
Произошел и другой случай, на этот раз жуткий: в коридоре за дверью вдруг послышались тяжелые шаги – там кто-то шел, приближаясь к мастерской, характерной прихрамывающей походкой, которую ни с чем нельзя было спутать. Оба сразу застыли с мгновенно посеревшими лицами; затаив дыхание, они прислушивались к приближению шагов.
Раздался властный стук в дверь; Сторма, испуганная чуть ли не до смерти, уставилась на Марка огромными от ужаса глазами. Он мгновенно взял себя в руки, прекрасно понимая, какая страшная опасность им грозит. Если Шон Кортни увидит, что кто-то, грубо говоря, совокупляется с его обожаемой юной овечкой, он вполне способен убить обоих и себя заодно.
Стук раздался снова, уже нетерпеливый, требовательный, – они как раз спохватились и принялись лихорадочно приводить в порядок одежду. Марк быстро шепнул, что делать, и она храбро, хотя слегка сдавленным и дрожащим голосом, ответила отцу.
– Одну минуту, папочка!
Марк схватил испачканную в краске рабочую блузу и натянул Сторме через голову, потом сунул ей в правую руку кисточку и, сжав ей плечи для поднятия духа, мягко подтолкнул к двери.
Между стенкой и холстом как раз хватало для него места, и он пролез туда. Скорчившись в три погибели, он затаив дыхание слушал, как Сторма щелкнула задвижкой и открыла дверь.
– У тебя теперь новая манера закрываться, мисси? – проворчал Шон, подозрительным взглядом окидывая голую студию. – Вломился без приглашения, да?
– Ну что ты, папа, я тебе всегда рада!
Он вошел в комнату, и Сторма робко двинулась за ним. Шон критическим взглядом окинул картину:
– На этом холме нет никакого дерева.
– Но, папа, это же тебе не фотография. Дерево здесь должно быть. Оно уравновешивает композицию. Неужели не видно?
Как настоящий боец, она успела очухаться, и Марк, сидя в своем убежище, обожал ее в эту минуту.
Марк тоже успел осмелеть настолько, что осторожно выглянул за край холста, и первым делом ему на глаза попались смятые дамские панталоны из тончайшего шелка, обшитые снизу изящным кружевом; они сиротливо лежали на полу как раз в том месте, где совсем недавно их сбросила Сторма.
На лбу у Марка выступила испарина; на голом полу этот прекрасный шелк выглядел так же заметно, как знамя полка во время атаки. Он попытался дотянуться до этой бесстыдно греховной тряпицы, но у него ничего не вышло.
А Сторма повисла на руке отца – возможно, потому, что от страха ее уже не держали ноги, тем более что она видела протянутые из-за холста пальцы Марка, как и тот предмет, к которому тянулась его рука. Ее охватила настоящая паника.