Она дождалась, когда он взял чашу для пуншей и перелил остатки «черного бархата» в оловянную кружку.
– Дерек, я хочу развестись с тобой, – негромко сказала она.
Он и бровью не повел, с прежней улыбкой глядя, как последние капли падают в кружку.
– Испаряется, зараза… или в чаше дыра, – пропыхтел он, потом весело загоготал. – Понимаешь? В чаше дыра! Ну-ну… Да и хрен с ней!
– Ты слышал, что я сказала? Ты что, не хочешь отвечать?
– А чего тут отвечать, старушка. Договор дороже денег. У твоего щенка будет имя, а я получаю свое.
– Ты всегда получал, сколько хотел, я не отказывала, – тихо, смиренным голосом проговорила Сторма. – Неужели ты меня не отпустишь?
– Здрасте! – Дерек уставился на нее поверх своей кружки; усы его ощетинились, широко открытые красные глаза смотрели с искренним изумлением. – Ты что, серьезно думаешь, что интересуешь меня как женщина? Да этого добра у меня сколько угодно, в темноте вы все одинаковы, – он фыркнул и от души рассмеялся. – Послушай, старушка, неужели ты считаешь, что я купился на твои лилейные сиськи?
– А на что же тогда? – спросила она.
– Мало ли на что, причин может быть сотня, – ответил он, проглатывая изрядную порцию яичницы с почками. – Но каждая имеет отношение к банковскому счету генерала Кортни.
– К папиным деньгам? – вытаращила на него глаза Сторма.
– Наконец-то догадалась, – ухмыльнулся он. – Умница, получи пятерку.
– Но… но… – Она с растерянным видом развела руками. – Я не понимаю. Тебе же и так денег девать некуда.
– Все в прошлом, старушка… когда-то – да, согласен, но это было давно, – он снова радостно загоготал. – Две любвеобильные жены, двое судей, которые нас разводили, черствых, как сухари; семеро спиногрызов, сорок лошадок для поло, друзья с вечно протянутой рукой; камни на дороге, где их быть не должно… А еще алмазные копи, где нет алмазов, дома, которые вечно рушатся, плотина, вздумавшая прорваться, иссякшая золотая жила, скот, который заболел и издох, близорукие адвокаты, не разбирающие мелкого шрифта… Вот так и уходят денежки, как вода между пальцев!
– Я тебе не верю, – сказала потрясенная услышанным Сторма.
– Про денежки я всегда говорю серьезно, – усмехнулся он. – Это один из моих принципов: когда речь идет о деньгах, шутки в сторону. Впрочем, наверно, это все-таки единственный мой принцип, – сказал он и снова ткнул в нее пальцем. – Мой единственный принцип, поняла? Я на мели, разорен абсолютно, честное слово. Твой папочка – последняя надежда, старушка, так что, боюсь, тебе придется с ним поговорить. Последняя, понятно? Бедным надо помогать, надо жалеть их, неужели не понимаешь?
Марк постучал в парадную дверь, но ему никто не ответил, и он, облегченно вздохнув – с души словно камень свалился, – собрался уже уходить, но спохватился, когда понял, что просто струсил. Поэтому спрыгнул с веранды и направился вокруг дома.
Жесткий воротничок натирал шею, пиджак жал под мышками и казался одеждой странной и неестественной; он то и дело поводил плечами и совал за воротничок палец. Марк пробрался на кухонный двор. Он уже пять месяцев не носил городской одежды и не ступал по мощеному тротуару – даже женские голоса с кухни показались ему незнакомыми. Он остановился и прислушался.
На кухне находилась Марион Литтлджон, а с ней и сестрица. Живость и модуляции их веселого щебета доставили ему огромное удовольствие, он слушал их словно в первый раз.
Марк постучал в кухонную дверь, и голоса смолкли. К двери подошла Марион.
На ней был веселенький полосатый передничек, а голые руки чуть не по локоть покрывала мука. Волосы она зачесала вверх и перевязала ленточкой, но отдельные прядки выбились, падая на лоб и шею.
Из кухни аппетитно пахло свежеиспеченным хлебом; щеки Марион пылали – видимо, от жара духовки.
– Марк, – спокойно сказала она и попыталась убрать локон со лба, испачкав переносицу в муке. – Очень мило.
В этом движении было что-то трогательно-привлекательное, и сердце Марка сжалось.
– Заходи.
Она посторонилась, пропуская его и придерживая дверь.
Ее сестра приветствовала Марка холодно – она была уверена, что Марк обольстил Марион и бросил.
– Какой он нарядный… и хорошо выглядит, правда? – спросила Марион.
Обе принялись разглядывать стоящего посреди кухни Марка с ног до головы.
– Тощий как палка, – язвительно заметила сестра и принялась развязывать передник.
– Возможно, – спокойно согласилась Марион. – Наверно, плохо питается.
Она улыбнулась и кивнула, видя, как он загорел и похудел, а еще она заметила, что он возмужал. И в глазах его мерцает свет печали и одиночества. Ей сразу захотелось обнять его и с материнской нежностью прижать его голову к своей груди.
– У нас есть вкусный кефир, – сказала она. – Садись же… вот здесь, чтобы я тебя видела.
Пока она наливала кефир, сестра повесила передник за дверью.
– У нас кончились яйца, – чопорно заметила она, не глядя на Марка. – Схожу куплю в городе.
Когда они остались одни, Марион взяла скалку и принялась раскатывать тесто; лист его становился все больше и скоро стал тонкий, как бумага.
– Ну рассказывай, чем занимался, – попросила она.
Он стал рассказывать – сначала неуверенно, но потом все бойчее и одушевленнее – про Чакас-Гейт, про свою работу, про живность, которую он там обнаружил.
– Это хорошо, – каждые несколько минут вставляла она в его горячий рассказ, а мысли уже озабоченно забегали вперед.
Она уже прикидывала в уме, что из вещей и припасов нужно будет взять с собой, деловито соображая, какие предстоят расходы, какие могут возникнуть непредвиденные обстоятельства в условиях, далеких от цивилизации с ее удобствами жизни, в обстановке, когда обычная вещь становится роскошью – стакан свежего молока, свет по ночам. Все это надо предусмотреть и самым тщательным образом продумать.
Как это ни странно, но, думая о будущем, которое ее ожидает, она не испытывала ни волнения, ни тревоги. Эта женщина была из породы первопроходцев. Куда бы ни шел мужчина, женщина идет следом за ним. Такая у него работа, и эта работа должна быть выполнена.
– Место для дома я выбрал там, где начинаются холмы, но с видом на долину, а совсем рядом стоят высокие утесы Чакас-Гейт. Очень красиво, особенно по вечерам.
– Не сомневаюсь.
– Я разработал проект дома так, что его можно расширять, каждый раз прибавлять по комнате. Для начала будет всего две комнаты…
– Вполне достаточно для начала, – согласилась она, задумчиво хмуря брови. – Но для детей понадобится отдельная комната.
Он прикусил язык и изумленно уставился на нее, не вполне уверенный, что правильно расслышал.
Она прервала работу и, держа в обеих руках скалку, улыбнулась.
– Ведь ты не просто так пришел сегодня сюда, правда? – ласково спросила она.
Марк кивнул и опустил глаза.
– Да, – смущенно ответил он. – Наверно, так оно и есть.
Во время венчания Марион лишь на секунду утратила присутствие духа, когда увидела в первом ряду генерала Шона Кортни в парадном костюме с бриллиантовой булавкой на галстуке, а рядом его жену Руфь, чопорную и элегантную, в огромной шляпе размером с тележное колесо, украшенную по полям белыми розами.
– Он пришел! – восторженно прошептала Марион и не смогла удержаться, чтобы не бросить быстрый торжествующий взгляд на своих подруг и родственников, – так знатная дама бросает монету нищему. Ее общественный статус сразу подскочил до головокружительных высот.
В конце обряда генерал нежно расцеловал ее в обе щеки и обернулся к Марку.
– Ты выбрал самую красивую девушку в городе, мальчик мой, – сказал он.
Она вспыхнула от удовольствия – в эту минуту Марион и вправду была очень красива, как никогда прежде.
С помощью четырех рабочих-зулусов, которых ему предоставил Шон, Марк уже успел проложить простенькую грунтовку до самой Бубези. Невесту он привез к скалам Чакас-Гейт на заднем сиденье мотоцикла с коляской; коляску доверху наполнял груз – часть ее приданого.
Далеко отстав от них, зулусы вели Троянца со Спартанцем, тяжело нагруженных остальным багажом Марион.
Ранним утром реку окутал густой туман, неподвижный и ровный, как поверхность озера, окрашенный в нежные розовые и лиловые тона светом наступающего дня.
Прямо из тумана вздымались огромные скалы Чакас-Гейт, темные и загадочные, и каждую украшал венец из золотистых облаков.
Для возвращения Марк выбрал именно этот час, чтобы с самого начала Марион увидела место, где они станут жить, во всей красе. Он остановил мотоцикл с коляской на обочине узкой каменистой дороги и выключил двигатель.
Они сидели и молча наблюдали, как над вершинами пылающих, как маяки, скал показался край солнца. Всякий моряк ищет в просторах океанской пустыни такие маяки, эти путеводные огни, зовущие его туда, где лежит земля и где можно спокойно бросить якорь.
– Очень даже красиво, дорогой, – пробормотала она. – А теперь покажи, где будет наш дом.
Когда месили глину для изготовления необожженных кирпичей, Марион работала наравне с зулусами. Руки ее были по локоть в грязи; она перебрасывалась с ними шутками на зулусском и весело подгоняла, заставляя работать быстрее, чем это принято в Африке.
Марион уверенно управлялась с мулами, ведя их на поводу, когда они таскали из долины бревна; рукава она высоко закатала, обнажив гладкие загорелые руки, а волосы на голове плотно стянула косынкой.
Марион суетилась возле глиняной печи, доставая пышные буханки хлеба с золотистой корочкой на деревянной лопате с длинной ручкой, а за ужином с удовлетворением наблюдала, как Марк этой корочкой подбирает с тарелки остатки соуса.
– Ну как, дорогой, вкусно? – спрашивала она.
А по вечерам Марион садилась поближе к лампе с шитьем на коленях и оживленно кивала, когда он рассказывал ей о своих дневных приключениях, обо всех своих маленьких победах и неприятностях. И время от времени отзывалась, поощряя: «Какая жалость, дорогой» или «Это ты молодец, милый».