– Генерал Кортни, – сказал, подавшись вперед, один из тех, кто постарше, – заседает в парламенте с тысяча девятьсот десятого года. Он входит в состав правительства Сматса, он герой войны и человек весьма популярный в народе. Кроме того, он ваш отец. И вы думаете, избиратели предпочтут молодого щенка тому, кто его породил?
– Лично я, если меня выдвинут кандидатом от Национальной партии, не только готов рискнуть своим залогом… я нисколько не сомневаюсь в своем успехе и настолько уверен в победе, что сам готов внести значительную сумму в избирательный фонд партии.
Он назвал эту сумму, и слушатели удивленно переглянулись.
– Что же вы хотите получить взамен? – спросил старший.
– Ничего такого, что противоречило бы интересам страны и моих избирателей, – рассудительно ответил Дирк и развернул висящую на стене карту.
Он снова начал говорить, но теперь с заразительным жаром настоящего фанатика. Слова его воспламеняли слушателей, когда он рисовал им картины распаханных до горизонта полей, орошаемых чистой свежей водой, что бежала по глубоким, уходящим до горизонта оросительным каналам. А его слушатели испокон веку пахали и обрабатывали плодородную, но не вполне дружелюбную африканскую почву и знали, что такое синее безоблачное небо Африки, в которое они привыкли всматриваться с тщетной надеждой увидеть хоть одно дождевое облачко. И образ глубоких каналов, всегда наполненных водой, подействовал на них неотразимо.
– Конечно, нужно будет отменить закон об особом статусе долины реки Бубези, – без запинки проговорил Дирк.
Ни один из тех, кто внимал ему, при этих словах не возмутился и не нахмурил бровей. Перед их глазами уже сверкало целое море свежей чистой воды, покрытой рябью от дуновения ветерка.
– Если, конечно, мы выиграем эти выборы… – начал старший.
– Нет, минхеер, – мягко перебил его Дирк. – Когда мы их выиграем.
И тот в первый раз за все время беседы улыбнулся.
– Да, – согласился он, – когда мы их выиграем.
Дирк Кортни стоял на помосте, засунув оба больших пальца за вырезы жилетки. Когда он улыбался и наклонял благородную львиную голову, украшенную гривой кудрей, женщины, сидящие среди забившей церковь публики, шептались, покачивая шляпами, как цветы под ветром в поле.
– Это настоящий мясник, – проговорил Дирк Кортни; глубокий голос его звенел и вибрировал, приводя в трепет всех присутствующих – как мужчин, так и женщин, как молодых, так и старых. – Это настоящий Фордсбургский мясник, его руки по локоть в крови наших сограждан.
Раздались аплодисменты; сначала захлопали умело расставленные среди слушателей люди Дирка Кортни, но их сразу же поддержали все остальные.
– Я воевал под началом Шона Кортни против Бамбаты! – вскочил на ноги какой-то человек в конце зала, пытаясь перекричать аплодисменты. – Я воевал вместе с ним во Франции! А где были вы, мистер Дирк Кортни, когда били барабаны войны?
Дирк продолжал улыбаться, но на щеках его появились красные пятна румянца.
– А-а! – Он отыскал мужчину глазами поверх голов, среди вытянувших шею людей. – Еще один поклонник Шона Кортни, еще один из его головорезов! Скольких женщин вы пристрелили в Фордсбурге?
– Вы не ответили на мой вопрос! – прокричал в ответ тот.
Дирк обменялся взглядами с одним из своих громил; тот кивнул своему товарищу, они вдвоем встали и тихонько направились в сторону неуемного вопрошателя.
– Четыре тысячи человек убитыми и ранеными, – продолжал Дирк. – Правительство предпочитает утаивать от вас эту цифру, но четыре тысячи мужчин, женщин и детей…
Двое громил были уже совсем близко от своей жертвы, и Дирк Кортни широким театральным жестом привлек все внимание публики к себе.
– Это правительство ни в грош не ставит жизнь, собственность и свободу своего народа!
Послышались звуки короткой потасовки, возглас боли, и крикуна через боковую дверь вышвырнули в темноту ночи.
Газеты немедленно подхватили слова Дирка; те же люди, которые еще совсем недавно писали обличительные передовицы против «красных заговорщиков» и «большевистской угрозы», те, кто восхвалял «четкие и своевременные действия» Сматса, теперь вдруг вспомнили о его «самоуправном и жестоком решении».
По всей стране с легкой руки Дирка Кортни маятник общественных симпатий, подхваченный всеми сторонниками Герцога, качнулся в обратную сторону.
А Дирк Кортни продолжал выступать перед избирателями: в муниципалитете Дурбана он говорил перед трехтысячной аудиторией, в церкви Ледибурга – перед тремя сотнями. Он выступал в каждой деревенской церкви избирательного округа, в небольших магазинах на перекрестках дорог, где по вечерам послушать его от нечего делать собиралось не больше дюжины избирателей, но всегда при этом присутствовала пресса.
Дирк Кортни медленно, но верно продвигался на север, за день посещая все свои земельные владения, каждый отжимный пресс для сахарного тростника и каждый вечер выступал перед небольшим собранием избирателей. И всегда был энергичен и убедителен, красив и красноречив; перед всеми он каждый раз рисовал картину страны, покрытой сетью железных и автомобильных дорог, процветающих городов, как больших, так и малых, а также шумных и богатых базаров. Слушали его с жадным интересом.
– Их двое, – сказал Пунгуш. – Лев уже немолодой. Я хорошо его знаю. В прошлом году он обитал на португальской территории, на северном берегу реки Усуту. Тогда он еще был один, а сейчас нашел себе подругу.
– А где они перешли реку?
– В районе речки Ндуму – и двинулись на юг между болотом и рекой.
Льву от роду было уже лет пять, и он обладал немалой хитростью, этот поджарый, высокий самец с короткой рыжеватой гривой. На лбу его красовался уродливый шрам, ступать на переднюю правую лапу он старался осторожно: в районе плечевого сустава у него застрял обломок кованой ножки от котелка, когда-то заряженный в старинный мушкет с раструбным стволом, из которого в него стреляли. Люди охотились на него, не давая ему передышки, чуть ли не с тех пор, как он был еще котенком, а теперь он постарел и очень устал.
Реку он переплыл в темноте, пустив впереди львицу; выйдя на берег, они двинулись на юг, спасаясь от охотников, собравшихся утром прочесать заросли вдоль реки. Еще ночью он услышал, как они колотят в свои барабаны, и учуял запах костров. Услышал и нетерпеливый лай собачьей своры. Две или три сотни мужчин одного племени и дюжина португальских метисов с ружьями, которые заряжаются со ствола, и с охотничьими собаками собрались пристрелить хищников потому, что львы убили у них двух тягловых волов на окраине одной из деревень, раскинувшейся по берегу реки. Утром должна была начаться охота, и лев с львицей решили не дожидаться этого и подались на юг.
Самка тоже была крупная, хотя еще совсем молодая и не столь опытная, как самец, зато сильная и понятливая; каждый день она многому у него училась. Шкура ее все еще оставалась чистой – ни единого шрама, ни царапинки от чужого когтя или острой колючки. Рыжевато-коричневая шерсть на ее спине выглядела холеной и блестящей, к животу и к шее этот цвет смягчался до маслянисто-желтого и нежно-кремового.
На ягодицах львицы все еще сохранялись следы пятнышек, какие бывают у детенышей, но в ночь, когда они переплывали Усуту, у нее в первый раз началась течка.
На южном берегу они стряхнули со шкуры влагу; потом лев, тихо храпя, обнюхал ее и, почуяв ее дразнящий, мускусный, с примесью крови запах, задрал голову к звездам, и его спина инстинктивно выгнулась.
Львица повела его за собой по одной из долин, густо заросшей лесом. Они прошли с полмили, и она забралась в самую гущу спутанных зарослей, настоящую крепость, защищенную острыми, в два дюйма, ужасно кривыми колючками, красные кончики которых казались окрашенными кровью.
Здесь на рассвете он покрыл ее в первый раз. Она низко припала к земле, шипела и сердито рычала, но он залез на нее и, кусая ее за уши и шею, заставил подчиниться. После этого она легла с ним рядышком и принялась лизать ему уши, обнюхивала шею и живот; потом отвернулась, игриво подталкивая его задом. А когда он поднялся, она покорно присела, рыча, и ощерилась на него, и он снова быстро забрался на нее сверху.
В тот день они спаривались двадцать три раза, а ночью выбрались из колючих зарослей и снова двинулись на юг.
За полчаса до того, как луна скрылась за горизонтом, они добрались до края вспаханного поля. Лев остановился и негромко зарычал, почуяв запах человека и скота.
Он осторожно протянул лапу, потрогал только что вспаханную землю, отдернул ее и неуверенно, встревоженно мяукнул. Львица нежно потерлась боком о своего самца, но он повернулся и повел ее вдоль вспаханного поля.
– Они доберутся до долины? Что скажешь, Пунгуш? – спросил Марк, склонившись в седле к зулусу, который трусил рядом с Троянцем.
– Им надо почти полдня, чтобы обойти земли, где работает человек, где пашут землю под сахарный тростник. – Пунгуш говорил свободно, несмотря на то что уже три часа бежал без остановки. – А кроме того, Джамела, они ничего не знают про твою долину и про сумасшедшего Нгагу, который ждет не дождется, когда они придут.
Марк выпрямился в седле и мрачно продолжил путь. Он понимал, что эта пара – эта семейная пара – его последний шанс иметь у себя в долине львов. Им придется преодолеть двадцать миль по опасной для таких животных территории, поскольку у себя, в португальском Мозамбике, они никогда не видели распаханных земель, да и земель, объявленных пастбищами, где львы подлежат отстрелу. Здесь диких животных нет вообще, зато много домашних. И при первом же крике «лев!» пятьдесят человек сразу хватают винтовки; белым всегда хочется подстрелить льва и получить свой трофей, они ненавидят больших хищных кошек слепой, бездумной ненавистью и с нетерпением ждут своего, возможно, единственного шанса расправиться хотя бы с одной из них. Эти люди считают львов своей законной добычей, поскольку там, где пасется скот, хищники вне закона.