Она не считала, что жрец вожделеет ее. В его слежке было что-то изломанное, слишком слабое и нерасчетливое. Какая-то часть Нарада не могла оторваться от нее, то и дело Лаханис ловила его косые взоры.
Он поднялся в разгар ночи, когда воздух захолодел и обжигал легкие; вышел за поляну и встал среди почернелых скелетов — деревьев. Лаханис тоже выскользнула из-под шкуры, не забыв ножи.
Жрецам не место на войне. Они имеют привычку напоминать убийцам, что их образ жизни — преступление, извращение, что лишь безумцы готов строить мир на крови, на ярости. Пусть святоши благословляют, пусть клянутся правотой «нашего дела» в очах бога, их клятвы ломаются под ударами войны. Когда блещет нож, все лица одинаковы, любая смерть — лишь комок оборванных жил. Жилы свиваются в веревки, веревки в цепи. Каждая жертва — преступление, каждое преступление — шаг прочь от бога.
Скользя мимо сонных тел (охотники ежатся под мехами, тяжко дышат, видя мрачные сны, ноги и руки дергаются, повернутые вверх лица подобны лику смерти), она неслышно следовала за мужчиной, в нескольких шагах. Ножи были наготове.
И он заговорил. — Не так давно, Лаханис, кое-кто срезал с меня маску. — Он чуть повернулся, чтобы видеть ее краем глаза. — Он воспользовался кулаками. Что им двигало вот интересно. Я долго размышлял. Ночи и ночи.
Она молчала, тщетно стараясь скрыть ножи.
Он же продолжил: — Я издевался над ребенком, потому что тот был из знатных. Смеялся над его наивностью, зловеще обещал какие-то ужасы. Орфанталь, так его звали. Он не заслуживал такого. И когда я зашел слишком далеко, тот, кому поручили хранить мальчишку, избил меня до потери сознания.
Она продолжала молчать, удивляясь таким признаниям. Лица убитых ею кажутся комом бессмысленных черт, пестрой поверхностью. Одна лишь маска для нее важна, та, о которой он осмеливается говорить. Откуда он узнал, что у нее на уме?
Нарад продолжал: — Неужели не достаточно было бы одного тычка? Пусть бы даже пнул в лицо. Он был ветераном войн. Все знал о вспышках насилия, о том, как тонка нить цивилизации, как легко сорваться ему и ему подобным. Несколько моих неосторожных слов, пятилетний мальчик — и нить лопнула.
Она не могла шевельнуться, уже не желая заканчивать задуманное — не здесь, под кривыми сучьями и россыпью звезд. Слова Нарада проникли внутрь, словно землетрясение разрывало душу. И она сказала, не успев подумать: — Именно потому, Йедан Нарад.
Он склонил голову в сумраке. — Что ты имеешь в виду?
— Пятилетний ребенок.
— Да, знаю, я был жесток…
— Для этого и созданы дети, — прервала она, вдруг ощутив слабость, словно заболела. — Мальчик был в летнем сезоне. Даже не замечал тайн. Он был живым, Йедан Нарад, простым как пес.
— Я ни разу не тронул его рукой.
— Да. А он был слишком юн и не понимал слов. Но тот ветеран понимал, верно?
Повисло молчание. Наконец Нарад сипло вздохнул. — Дети еще живут в нас, Лаханис? Просто выжидают, наконец обретя мудрость и сумев понять старые раны? Пока какой-нибудь старый дурак не разбудит их — и тогда мальчишка заполняет мужчину, коим стал, и одного тычка не достаточно, вовсе не достаточно.
«Мальчик внутри. Девочка внутри, ее смех и ее лето».
Лаханис думала, что девочка мертва, она бесчисленные разы бросала ее в мусорную корзину и оставляла позади. «Девочка заполняет женщину, в которую выросла.
Я видела, как убивают мать, тетушек, братьев и кузин. Там, в конце лета. Но смешливая девочка носит нынче ножи, жилы ее напряжены, она снова бежит по иному лесу, горелому и безлистному».
— Вряд ли я дал ему утешение, — сказал Нарад.
«Ты вполне можешь ошибаться».
Наконец он обернулся к ней лицом — и заметил ножи в руках. Брови взлетели, он поднял глаза и мягко улыбнулся: — Я как раз хотел тебе кое-что рассказать.
— Давай, говори.
— Легион не станет прощать сделанное нами. Они придут за нами и будет битва.
— Лишь одна?
— Если нам не повезет.
— А если нам… ну, повезет?
— Да, в том все дело, наверное. При удаче мы посадим одно кровавое дерево и увидим с него целый лес.
Образ этот ей понравился. — Новый дом Отрицателей.
— Неужели? Ты была бы рада жить в таком?
Она пожала плечами, скрывая вспышку неудовольствия. Что за убогая перспектива! — Столько битв, чтобы закончить войну. Не так ли бывает, Йедан Нарад?
Он отвел глаза. — Я надеюсь снова повстречать Орфанталя и предложить извинения.
— Он даже не вспомнит обиды.
— Нет?
— Нет. Если он что-то помнит, Йедан Нарад, то кулаки и сапоги ветерана и как ты упал без сознания. Это он помнит.
— Ах, так… какое невезение…
— Пес дрожит от резких слов, но убегает от пинка. Лишь одно из двух может сделать пса злобным.
— Он ударил меня, не мальчишку, — зарычал Нарад, словно была разница.
Она повернулась и спрятала оружие, сделала шаг и замерла, оглянувшись. — Не смотри на меня больше.
— Лаханис?
— Тебе меня не спасти. Нечего спасать. Нечего благословлять.
Он молчал, когда она уходила.
Вернувшись к остывшим мехам, она свернулась и постаралась побороть судороги холода.
Священникам не место на войне… но она начала понимать, почему они присутствуют в любом военном лагере. «Благословлять надо не в день битвы, но в беспокойную ночь после битвы».
Свадебный наряд сгнил, но запах насилия оставался свежим; он овеял Нарада, едва явилась она.
Она встала рядом, почти касаясь рукой. — Кто-то сегодня носит корону.
— Какую корону?
— А другой должен отвернуться и пропасть. Нужно разбавить королевскую кровь, принц.
Он потряс головой. Смутные заявления были сами по себе тревожны, но настойчивое повторение незаслуженных и нежеланных титулов приводило его в ярость. Нарад смотрел уже не на лес. Между двух морганий мир успел преобразиться. Перед ним на мерцающих волнах серебристого моря качался остов дракона — то приближался к берегу, то снова сдавался на волю суетливых волн. След крови и мяса пьяной линией тянулся от чешуйчатого тела на пляж, туда, где стоял Нарад, и оканчивался восклицательным знаком меча. Сам он тяжело дышал, маслянистый пот застывал на красно-полосатой коже.
— Ее звали Леталь Менас.
— Кого?
— Драконицу, мой принц. Она была объята горем и гневом. Тропа привела ее сюда, в наши владения. Или скорее, сквозь них. Когда Тиамата в последний раз сливалась, когда начался пожар и все, что они мнили своим, стало единым, Сюзерен забрал жизнь мужа Летали. Гибель Габальта Галанаса, принц, предшествовала всему.
Он ощутил, как задвигалась челюсть, сжимая зубы. Вернулась привычная боль в шее. — Всему? Ничто ничему не предшествовало, королева. Брешь. Случайность. Возможность…
Смех был мягким, но коротким. — Йедан. У тебя дар к краткости, линиям прямым и четким, как та, что делит море и берег. Габальт Галанас был носителем нужной крови. Нужной целям Сюзерена. Тьма царила безраздельно, пока не потекла кровь. Сородичи должны были знать: никогда не доверяйте Азатенаям.
— Я ощутил возвращение убийцы…
— Не ты, принц.
— Не я?
— И все же твой дух задрожал от его возвращения, после того как сестра встала на колени, говоря твоему трупу слова, кои он не мог слышать.
— Но не я.
— Не ты. Еще нет.
Он провел грязной рукой по глазам, стараясь отмести представшую сцену. — Горе и гнев, говоришь? Кажется, я обречен вставать на пути подобных чувств.
— Даже у Тиаматы была слабость. Полчище можно разорвать, убив всего одного. Но как угадать, которого? Каждое слияние изменяет порок. Спроси себя: как Драконус угадал его?
Он фыркнул: — Это просто. Тьма безраздельна. Он знал своих. Не разбей смерть Галанаса слияние, он погиб бы под яростью Тиаматы, и ничего не случилось бы.
Она вздохнула. — Можно ли винить Драконуса?
Пожав плечами, оправившийся от страдания Нарад стряхнул драконью кровь с клинка.
— Осторожнее, — предостерегла она. — Как бы частица крови не нашла путь в тебя. Не хочу увидеть в тебе чужую ярость, чужое горе и не твои воспоминания.
— Не бойся, — пробормотал он. — Во мне не осталось места.
Белесая рука легла на плечо, тембр голоса изменился. — Брат мой, столь много я должна сказать тебе. Ах, если бы могла. Поклонение меня сердит. Понимаю очень хорошо, хотя и снисходительно, это странное извращение: пленить меня на холсте. Но не надо услаждать тщеславие…
— Моя королева, я не тот брат.
— Не тот? Так скажи, прошу, где Крил? Он так жаждал моих глубин, а во мне их просто не было! Его любовь была драгоценной мантией, наброшенной на мелководье моей личности, но как ужасно он заблуждался, как осквернял свою веру!
Нарад обернулся и в первый раз увидел ясно юную женщину в подвенечном уборе, не королеву, не великую жрицу, желанную многим, но мало чем благословленную. Лицо сбросило маску горя, маску шока, последнюю маску улетающей жизни. Глаза ее смотрели из места, ведомого лишь мертвецам, но чувство потери и смущения сумело преодолеть даже эту пропасть. Нарад протянул руку, погладил ее хладную щеку. — Я был любовником мужчин. Но в последние дни… я никому не рассказал о терзавших меня видениях. Как я ступал из одного времени в другое, и единственным постоянством была линия берега — о, и кровь.
— Значит, — промолвила она, — оба мы потеряны?
— Да. Пока не окончится пьеса. Лишь тогда наш дух обретет покой.
— Сколь долго? — воскликнула она. — Сколь долго должны мы ждать конца страданий?
Нарад взвесил в руке меч. — Видишь — буря возвращается. Не очень долго, склонен я считать. Совсем недолго, моя королева. — Еще не закончив речь, он уже знал: это ложь. Но придется держаться фальшивой уверенности — ради нее.
Она спросила: — Нарад, кто убил Драконуса? Кто сковал его в мече, в собственном творении? Я не понимаю.
Он помедлил и не обернулся. — Да. Именно. Это странно, — признал он. — Кто убил Драконуса? Тот же, кто его освободил. Лорд Аномандер, Первенец Тьмы.