— Думаю, Кедорпул, мастерство и уверенность унесли юного веселого мужчину, прежнего моего знакомца.
— Есть ли еще вопросы?
— Кто ваш враг?
— Мой враг?
— Собирая силу — эти потоки магии — на кого вы готовы ее обрушить?
— Я слуга Матери Тьмы.
— Из рода самозваных слуг, Кедорпул?
Жрец вдруг оскалился. — Ах да, припоминаю. Ваше загадочное посещение Матери в компании Ланир и того Азатеная. Но каковы подробности? Да, никто из вас не соизволил уведомить меня, либо кого-то другого. Слышал, вы заслужили гнев лорда Сильхаса, но и это вас не поколебало. Итак, вот колодец тайн, из которого вы можете черпать когда угодно, по ситуации.
— Вы уже многое знаете. Она отвергла желание лорда Аномандера идти на Урусандера. Приказала держать меч в ножнах.
— И мне также прикажут ничего не делать? Если да, пусть я услышу слово от нее самой.
— А если я скажу, что мы не говорили с Матерью Тьмой? Что путешествие внезапно окончилось и нас вывел из того мира лорд Драконус?
— Значит, вы подрываете свое же право говорить от ее имени.
Приступ ярости заставил Райза Херата замолчать. Он отвернулся, снова глядя на бронзу Азатеная, глубоко дыша, чтобы успокоить эмоции. — Право? Ох, как все мы всматриваемся во тьму, умоляя о касании тяжелой и уверенной руки. Пусть ладонь ляжет на плечо, толкнет нас на верный путь.
— Я буду сенешалем, — заявил Кедорпул. — Буду распорядителем общих магических сил Цитадели, всех Тисте Андиев.
— И чей авторитет будет выше вашего?
— Матери, разумеется. Я лишь жду ее повелений…
— Зная, что их не будет. Кедорпул, я стал свидетелем захвата власти?
— Когда лорд Аномандер вернется в Харкенас, историк, я объявлю ему, что стою на его стороне и что воля сенешаля повелевает ему выхватить меч. Сражаться во имя Матери Тьмы. И на поле битвы я буду стоять во главе боевых магов, да, чтобы присоединить волшебство к его силе.
Райз Херат сосредоточился на «Травле Пса». Он почти слышал завывания. «Не многие, но один. И нет конца насилию до поцелуя неминуемой смерти. Тот купец… Он сказал, что не платил за статую. Что неведомый мастер-Азатенай назвал ее подарком Тисте.
Идеалы подобны суке. Могут породить кусачее потомство. Выводок однажды может напасть на мать. Не об этом ли вещала его скульптура? Нет, я лишь вижу то, что хочу видеть, и потому искусство бессмертно. Нужно лишь поднапрячься…
Но когда же разгул воображения кого-нибудь убеждал?»
Кедорпул заговорил после долгого мига тишины. — Доложите верховной жрице. Убедитесь, что она поняла.
— Разумеется.
Он слышал удаляющиеся шаги — отзвуки порхали в темных пространствах между бронзой и камнем.
Палаты, вмещающие забытые шедевры, как подумалось Райзу — не только склады печалей. Куда хуже, что в них расстаешься с невинностью. Он решил больше сюда не ходить.
Дверь была нараспашку, мальчик влетел внутрь вслед за собакой, удивив Эмрал Ланир. Она сидела за пеленой дыма, большая филигранная колба кальяна стояла на столе, тяжелая и полная лукавых обещаний. Опустив веки, держа мундштук в губах, она глядела на незваных гостей.
Пес схватил упавшую с дивана подушечку. Торопливо ее жуя, развернулся и опустил голову к полированному полу, яркими глазами глядя на мальчишку.
Тот шагнул вперед.
Лязгнув когтями, пес метнулся, увернулся от цепких рук и проскочил к двери, унося приз.
— Пес выбрал добычу, — сказала Ланир.
Мальчик оглянулся и пожал плечами. — Я тоже люблю играть. Но он быстрее.
— Ты заложник Орфанталь.
— Знаю, я должен быть с наставником. Но Кедорпул решил, что больше меня не учит.
— О? Почему же? Ты был невнимательным? Грубил?
Орфанталь кивнул. — Он показал мне закле… заклинание. То есть магию.
— Это слово мне знакомо. — Ланир повела трубкой. — Продолжай.
— Я шумел. Оно мне не понравилось, и я его развеял. Заклинание.
— Развеял?
— Было просто.
Ланир затянулась, на миг задумавшись, не стала ли грубой сама. Но ясность разливалась из легких, унося мгновенную тревогу. — Так ты ровня ему по силе?
— О нет. Он слабак.
Она засмеялась, выпуская клубы дыма. — Ох, милый мой. Осторожнее, Орфанталь. Кедорпул наделен характером весьма понятного типа. Кругленький и нежный, держится с детской скромностью, но постепенно дар юности приобретает преувеличенную форму, раздражая более зрелых приятелей, но и соблазняя бестолковых женщин. Короче говоря, он умеет рождать вокруг себя недоброжелательство и злобу.
— И не нужно его сердить?
— Да, я же говорю. Неразумно.
Орфанталь подошел и опустился довольно близко от ее коленей, на подставку для ног, которую она недавно отодвинула. Глаза мальчишки были темными, блестящими и не такими невинными, как можно ожидать в его возрасте. — Вы жрица?
— Я верховная жрица, Орфанталь. Эмрал Ланир.
— У вас есть дети?
— Моей утробы? Нет. Но от королевства? Можно сказать, таковы все Тисте Андии.
— Как получилось, что никто тут не знает матерей?
— О чем ты?
Взгляд его скользнул в сторону. — Милая комната. Дым пахнет благовониями. Показывает мне потоки.
— Какие потоки? А, сквозняки…
— Не эти. Другие. Потоки силы. Тьмы. Куральд Галайна. Те, что текут из рисунка на полу в комнате за дверями. — Он протянул маленькую руку к мундштуку и деликатно высвободил из ее пальцев. Поднял под углом кверху и стал следить за свободным движением дыма.
Она ждала, что он вдохнет дым. Ждала потрясенного лица и надсадного кашля. Ждала (поняла она вдруг с изрядным беспокойством) хоть какой-то компании.
Но вместо этого глаза Эмрал Ланир расширились: дым стал гуще, растянулся, приняв змееподобную форму и танцуя. Дым повернул к ней голову ядовитой гадины, повиснув у лица. На месте глаз она видела жидкий мрак, чем — то похожий на глаза Орфанталя.
— Кто, — произнесла она сиплым шепотом, — кто смотрит на меня этими глазами?
— Только я.
Дымная змея отодвинулась, словно втягиваясь в мундштук. Еще миг, и она исчезла.
Улыбнувшись, Орфанталь отдал ей трубку. — Кедорпул собирает магов.
Она заморгала, ища его взгляд. — Неужели?
— Хочет, чтобы все нарабатывали волшебство, которое разрушает вещи или вредит живым. Говорит, нам это нужно, потому что это есть у Лиосан и чтобы не дать им использовать это, мы должны их опередить.
Ланир отстранилась, снова втянув дым; но теперь он показался каким-то твердым, скользнул в легкие. Она вздрогнула и взглянула на Орфанталя, но тот смотрел куда — то в угол. Послав белую струйку к потолку, она сказала: — Орфанталь, что ты думаешь о мотивах Кедорпула?
Мальчик нахмурился. — А что это такое?
— Он предвидит битву, так? Между магиями.
— Галлан сказал, темнота может лишь отступать. Но потом сказал: отступление — единственный путь к победе, ибо рано или поздно свет гаснет, и что остается? Темнота. Галлан говорит, победа Света смертна, победа Тьмы вечна.
— Не думала, — осторожно ответила Ланир, взирая на странного мальчишку, — что у Галлана есть много времени, чтобы возиться с детьми.
— Нет, но ему нравится мой питомец.
— Твоя собака?
Орфанталь встал. — Нет, не Ребрышко. Другой. Ребрышко не мой, но, может быть, — он уже направлялся к выходу, — я его.
Он открыл дверь и жрица увидела Ребрышко, лежащего с подушкой в зубах. Он как будто готов был скакнуть через весь коридор.
Орфанталь побежал. Ребрышко развернулся и бросился вперед.
Мальчик бежал за ним, босые ноги легко отталкивались от пола — будто оперенные.
Она слышала, как «охотники» удаляются. Потом снова стало тихо.
«Осторожно, малыш. Ты играешь в игру Галлана».
Ржавый лист не дарил убежища, как д» байанг. Нет, он лишь оживлял мозг. Она выбрала ложный способ для моментального расслабления. А утрата… компании… заставила ее ощутить себя брошенной.
Эндест Силанн покинул Цитадель в поисках достоинства. Перейдя два моста, углубился в город. Холода заставили большинство горожан сидеть в домах. Снег еще лежал в местах менее оживленных, у стен и в переулках; белые полотнища стали серыми от копоти. Он шел мимо огороженных особняков, минуя ворота железные и деревянные. Там, где улицы уходили от берега, поднимаясь над линией разливов, строения становились больше, во многих стенах имелись ниши с древними статуями — мраморные фигуры жизнеподобно раскрашены, слишком большие глаза равнодушно взирают на проходящую мимо фигуру под капюшоном.
Во многих весьма разумных смыслах Эндест предпочитал эти стеклянные взоры назойливости, окружавшей его в Цитадели. Поклонники толпились, с пылом отмечали любой его жест, склонялись, чтобы расслышать любое слово, запомнить случайное замечание. Нужду в пророке он встречал отрицанием, а когда понял тщетность этого — молчанием. Но лишь усиливал интенсивность разглядываний: толпа находила великий смысл в каждом его действии.
Любой каталог деяний смертного становится всего лишь списком ошибок. Совершенство принадлежит покойникам, память переизобретает многое, и глупец может стать легендой. Однако Эндест Силанн еще не мертв, не освобожден от жизненных ограничений. Рано или поздно пророки возвращаются к своим богам, лишь чтобы ускользнуть и пропасть, хладная плоть становится апокрифами — священными текстами и благословенными свитками — а нетерпеливые свидетели того-что-якобы-было уже мнутся в коридорах. Он как будто уже пережил свою полезность, а те, что готовы возвеличивать и толковать его житие, желают окончить реальную его жизнь, поскорее убрать пророка с пути.
Он шагал в сторону Зимнего рынка, а в тридцати шагах позади его преследовали от самой Цитадели десятка два жрецов. Кедорпул подошел бы им лучше, но хотя старый друг повелевал ныне многими проявлениями магии, не было ничего священного в играх с тенями и дымом, и даже источаемая им тьма не оставляла следов на мостовой, как кровь.