В доме теперь обитают призраки, как и во дворе и дальше, на поле битвы. Воздух беспокоен, и это не связано с холодными сквозняками, с ветрами зимы, что пробираются сквозь трещины и неплотно закрывающиеся двери.
Слева от нее Сорка набивала трубку. Ржавый лист в смеси с чем-то еще, может, шалфеем, давал запах жгучий, но вполне приятный.
Сендалат видела, как хирург впился взглядом в женщину. — Милая Сорка, — сказал он, — многие мои коллеги полагают ржавый лист опасной привычкой.
Некоторое время казалось, что Сорка не сочла его замечание достойным ответа; но затем она пошевелилась и протянула руку к кружке. — Лекарь Прок, — голос был таким тихим, что мужчине пришлось склониться над столом, чтобы слышать, — судьба летописцев — завершать день с почернелым языком.
Прок чуть наклонил голову к плечу и лениво улыбнулся. — Часто бывает, верно.
— Чернила вредны?
— Выпейте бутыль и наверняка умрете.
— Вот-вот.
Все ждали продолжения. Наконец улыбка Прока стала шире. Он откинулся на спинку стула. — Давайте вообразим, если изволите, будущее, в коем можно исцелять всё что угодно. Точнее, почти всё, ведь, как заметила леди Сендалат, смерть остается голодной и никто не помешает ей кормиться, разве что оттянуть сроки. Что ж, при таком изобилии лечебных благ нельзя ли ожидать, что общество станет спокойнее и веселее? — Он указал кружкой на Сорку. — Она так не думает.
— Не слышал такого мнения от нашего хрониста, — заметил Ялад.
— Неужели? Тогда позвольте объяснить. Разве мы не обязаны жить в постоянном страхе… и я не говорю о нынешних конкретных обстоятельствах? Разве не обязаны опасаться всего, чего можем коснуться или съесть? Или, в случае Сорки, чернил, необходимых в ее ремесле? Мне интересно, сколь сильно спокойствие духа помогает здоровью и благополучию. Душа, примирившаяся с собой, наверняка здоровее той, что истерзана беспокойством и страхом. А хорошо ли тем, что привыкли судить окружающих? Какие дурные гуморы вырабатываются внутри от злых сравнений и гордости своей моральной правотой? Какие яды свойственны самовлюбленности?
— Возможно, — вдохновился Ялад, — когда волшебство избавит нас от нужды в богах с их грехами и судилищами, мы повернемся к мирским истинам… или тому, что кажется истиной — к благам здоровья и процветания, привязав к ним идеи справедливости, позора и праведной кары. Ну разве такой способ мысли не проще прежнего?
Прок уставился на Ялада с нескрываемым восторгом. — Страж ворот, аплодирую вам. В конце концов, разум бога и поводы для суда и наказания по самой своей природе превосходят наше понимание… но ведь в столь порочном мире, каков наш, это даже утешает, на извращенный манер. А вот в вашем мире без богов нам придется судить друг друга, причем по суровым законам. Мечите же осуждения! И если Сорка не склонится перед обоснованным недовольством, что ж, провозглашайте проклятия, сотрите ее с рук мокрой ветошью!
— В таком мире, предвижу я, — пробормотал Ялад, — исцеление не дадут тем, кого считают недостойными.
Глаза Прока вдруг вспыхнули. — Именно! Будущее, друг мой, не сулит жалости к больным, нечистым, калечным и просто особенным. Можно судить общество по его порокам, но надежнее будет судить по отношению к покорным и непокорным. — Хирург наполнил кружку. — Будьте свидетелями моего обета. Клянусь всеми силами, что дарует Денал, всеми навыками и умениями, мне доступными, что буду лечить без суждений. До смертного дня.
— Благослови вас, — сказала Сорка из-за облака дыма.
Кивнув в знак признательности, Прок продолжал: — На поле битвы хирург не смотрит на принадлежность страдающего солдата. Фактически это предмет гордости моего сословия: отвергать мир политики и его амбиции, пытаться вылечить всех, кого возможно, а когда не удается — скорбеть по жертвам урожайной победы. Мало кто согласится принять лекарский взгляд на мировую историю, в которой любая глава содержит одинаковые литании сломанным телам и напрасным триумфам. — Он пренебрежительно махнул рукой. — Но история ничему не учит. А если я решаюсь поглядеть вперед, на то, что будет — как же, вижу будущее, полное яда, день, когда общество поставит ценность здоровья выше ценности жизни.
Сендалат вздрогнула. — Полно, лекарь, такого никогда не случится.
— Жестокие суждения: бедные заслуживают худшего, они слабы духом, а значит, страдают по делам. К тому же кто захочет умножения лишнего народа, от бедности впадающего в бесконтрольное размножение? Что до отщепенцев, нагло упорствующих в приобщении к стаду, пусть мучаются от последствий своих проступков!
— Если нас ожидает подобное, — сказала Сендалат, — я предпочту бежать от такого разврата. То, что вы описываете — ужасно.
— Да, именно. Я довольствуюсь содержанием, едва покрывающим простые нужды, и боюсь времен, когда служить станут лишь за солидную груду монет.
— Прок, — вмешался Айвис, — вы знаете историю Владыки Ненависти?
Хирург только улыбнулся. — Командир, прошу, расскажите. Можно ли не удивляться этому титулу?
— Я слышал от самого лорда Драконуса, — начал Айвис. — Он рассказал, когда мы были в военном походе. Был один Джагут по имени Готос. Проклятый сверхъестественной разумностью и беспокойным нравом, глаза слишком зоркие, ум слишком цепкий. В этом, Прок, он мог походить на вас.
Хирург улыбнулся и приветственно поднял кружку.
Айвис посмотрел на Прока с некоторым недовольством. И продолжил. — Готос начал некое рассуждение и понял, что не способен остановиться. Спускался глубже и глубже. Искал ли он истину? Желал ли чего-то иного? Дара надежды или даже искупления? Мечтал открыть в самом конце мир, разворачивающийся природной красотой, словно роза?
— И что это за рассуждение? — спросила Сендалат.
Айвис кивнул: — Чуть погодите, миледи. Давайте обсудим дела более простые, своего рода контраргумент. Поговорим о равновесии. Рассуждая, не следует ли соблюдать меру, хотя бы ради облегчения души? Отличать доброе от злого, славное от подлого? Хотя бы ради уравнения чаш весов?
Прок мрачно сказал: — Весы, Айвис, не уравновешиваются.
— Готос согласился бы с вами, лекарь. Цивилизация есть война против несправедливости. Иногда она может оступаться и даже замирать в изнеможении, но тем не менее стремится к известной цели, и это — говоря грубо — желание защищать беспомощных от тех, что готовы их пожирать. Законы рождают новые законы, изобилие правил. Комфорт и безопасность, жизнь в покое.
Прок крякнул, но Айвис воздел палец, останавливая его. И продолжил: — Сложность всё более усложняется, но все верят, будто цивилизации — природная сила, будто сама справедливость — природная сила. — Он помедлил и улыбнулся какому-то воспоминанию. — Милорд Драконус был весьма красноречив. Той ночью он спорил, будто защищая себя, и смотрел очень сурово. — Айвис покачал головой. — Однако на определенном этапе цивилизация забыла первичное свое назначение: защищать. Правила и законы искажены, начав подавлять достоинство, равенство и свободу, а затем даже первичные потребности в безопасности и покое. Выживание — нелегкое дело, но цивилизация должна была его облегчать. Это во многом удается, но какой ценой?
— Извините, командир, — вмешался Прок, — вы возвращаете нас к идее достоинства, верно?
— К чему «цивилизация», лекарь, если она не делает цивилизованными?
Прок хмыкнул. — Нет ничего более дикого, нежели дикая цивилизация. Ни один мужчина или женщина, племя или банда не натворят таких злодейств, какие цивилизация применяет к врагам и даже своему народу.
Айвис кивнул: — Готос опустился к надиру и нашел там эту истину. Как возможно, удивился он, что справедливость создала несправедливый мир? Как возможно, что любовь порождает такую ненависть? Он говорил о весах то же, что вы, Прок. Чаши не равны, даже несравнимы. Мы ищем доброты перед лицом жестокости, единственные наши доспехи — хрупкая надежда, но как часто среди цивилизованных или варваров надежде удавалось защитить слабых?
— Ямы завалены трупами, — пробормотал Прок, снова хватая давно опустевшую кружку. — Пленники преданы мечу, завоеванный город сожжен, а те, что еще живы, копают себе могилы. Обычное дело.
Айвис уставился на хирурга. — Были при разграблении Асетила на дальнем юге, да?
Прок не пожелал встречать его взгляда. — В тот день я ушел из легиона, командир.
Повисло долгое молчание, хотя Сендалат оно долгим не казалось — она наблюдала за Айвисом и Проком. Меж ними что-то проскочило. Заложница не слышала ранее названия Асетил и не знала о событиях, связанных с его завоеванием, но слова хирурга обдали ее холодом.
Айвис отодвинул кружку до странного задумчивым жестом. — Готос вошел в сердце города, где собрались совместно правившие им Джагуты. Среди них наверняка были великие умы, преданные идеалам цивилизации. Но вот Готос вошел на главную трибуну. Начал речь, а когда окончил, его встретило молчание. В тот день завершилась цивилизация Джагутов. Во дни последовавшие Готоса нарекли Владыкой Ненависти.
— Подходяще, — заметил Ялад.
Но Айвис помотал головой: — Ты явно не понимаешь, страж ворот. Ненавидели истину слов Готоса. Титул горький, но не содержащий презрения к нему самому. Лорд Драконус непреклонно настаивал: даже сам Готос не питал ненависти к цивилизации. Скорее это было признанием рока — неизбежности потери первоначального смысла.
— «Тюрьмой назови, Чтобы увидеть решетки», — процитировал Прок.
Сорка кашлянула и продолжила: — «Назови каждый прут, И клетка замкнется…»
— Во имя дружбы», — закончил Прок и взглянул Сорке в глаза.
— Цивилизации будут расти до самой смерти, — сказал Айвис. — Даже без цели, даже развращенные, будут расти. Из нарастающей сложности родится Хаос, но в Хаосе лежит семя саморазрушения. — Он задвигался, как будто впав в сомнения. — Так заключил лорд. И мы встали, чтобы пойти меж палаток и поглядеть на север, на небеса, освещенные кострами джеларканской орды.
Сендалат встала, дрожа. — Уже поздно, — сказала она извиняющимся тоном. — Боюсь, разум мой слишком устал, чтобы сражаться с нюансами вашей беседы.