Атилий Стилон, один из самых модных медиков Рима, уже стоял в холле. Брут вышел к нему, закутанный в тогу с пурпурной каймой. В правой руке он сжимал свиток с заранее подготовленной речью, которую следовало прочитать после убийства Цезаря.
– Помимо всех процедур, Стилон, дай Порции успокоительного, – сказал Брут и вышел на улицу, где его ждали шесть ликторов с фасциями на плече.
Солнечные лучи коснулись золоченых статуй на храме Великой Матери. Брут спустился по лестнице Кака на Бычий форум и повернул к Флументанским воротам в Сервиевой стене, которые вели к Овощному рынку. Там продавцы овощей и фруктов уже раскладывали свой товар. Это был самый короткий путь с Палатина к Марсову полю – не более пятнадцати минут ходьбы.
Захлестнутый потоком путаных мыслей, Брут с каждым шагом чувствовал, как кинжал, прикрепленный к поясу, концом зачехленного лезвия ударяет его по бедру. Видимо, он слишком длинный. Брут никогда в жизни не прятал кинжала под тогой. Он знал, что должно случиться, но не относил это к реальности, как и все остальное. Единственной реальностью был кинжал. Пробираясь между тележками, нагруженными капустой, пастернаком, турнепсом, сельдереем, луком и всем, что могло сейчас произрастать на огородах Марсова и Ватиканского поля, Брут с удивлением оглядывал мокрую мостовую. Лужи, грязь. Разве ночью шел дождь?
– Ужасная была гроза! – услышал он реплику огородника, бросавшего своей помощнице пучки редиски.
– Я думала, что пришел конец света, – ловко поймав их, ответила та.
Гроза? Значит, была гроза? Он ничего не слышал, ни грома, ни ливня. Не видел молний. Неужели гроза, разыгравшаяся в его сердце, заглушила реальную бурю?
За Фламиниевым цирком на Марсовом поле виднелся гигантский мраморный театральный комплекс Помпея Великого. Полукруг самого театра смотрел на запад, а с востока к нему примыкал перистиль с роскошным садом, обрамленным величественной колоннадой из доброй сотни каннелированных колонн, щедро позолоченных, с коринфскими синими капителями, особенно выделявшимися на фоне алой стены с фресками. Это была стена театра, тыльная и глухая, а на другой стороне сада широкие низкие ступени вели к курии, специально освященной для того, чтобы там мог собираться сенат. Она носила имя Помпея, как и все, что было им построено.
Подойдя к саду с юга, Брут прошел на колоннаду и остановился, осматриваясь. Освободители должны быть где-то тут. Освободители. Только это слово и помогло ему прийти сюда, иначе он бы сбежал. Но умерщвление угнетателя – не убийство. Освободители. Вон они, там, в залитом солнцем саду, защищенном от ветра, возле великолепного фонтана, работавшего даже зимой, ибо подающие воду трубы подогревались. Кассий махнул ему рукой, отошел от группы, двинулся навстречу.
– Как Порция? – спросил он.
– Совсем плохо. Я послал за Атилием Стилоном.
– Ясно. Пойдем послушаем Гая Требония. Он ждал, когда ты придешь.
3
Цезарь слышал грозу, первую в этом сезоне экваториальных штормов с его сильными ветрами и отвратительной погодой. Он вышел в главный перистиль посмотреть, как вспышки молний плетут фантастические кружева в просветах между тучами, и послушать трескучие раскаты грома, потому что гроза проходила прямо над Римом. Когда дождь полил как из ведра, он вернулся в спальню, лег и на четыре часа погрузился в глубокий сон без сновидений. За два часа до рассвета, когда гроза прекратилась, он уже был на ногах, и первая смена секретарей и писарей доложила о прибытии. На рассвете Трог принес ему свежеиспеченный хлеб с хрустящей корочкой, оливковое масло и обычное горячее питье – сок лимона. В это время года он был не едко-кислым, а очень приятным на вкус, особенно теперь, когда Хапд-эфане велел подслащивать его медом.
Цезарь чувствовал себя отдохнувшим и радовался, что время его пребывания в Риме подходит к концу.
Кальпурния вошла, когда он заканчивал завтракать. У нее опухли веки, под глазами появились круги. Он сразу встал, подошел к ней, поцеловал, потом взял ее за подбородок и с тревогой посмотрел ей в лицо:
– Дорогая моя, в чем дело? Тебя напугала гроза?
– Нет, Цезарь, это мой сон напугал меня, – сказала она, схватив его за руку.
– Плохой сон?
Она вздрогнула:
– Ужасный! Я видела, как какие-то люди окружили тебя и закололи.
– Edepol! – воскликнул он, чувствуя себя беспомощным. Как успокаивают испуганных жен? – Это просто сон, Кальпурния.
– Но очень реальный! – воскликнула она. – Все случилось в сенате, но не в курии Гостилия, нет. В курии Помпея, кажется… там была его статуя. Пожалуйста, Цезарь, не ходи сегодня туда!
Он высвободился, взял ее руки в свои и стал растирать их.
– Я должен идти, дорогая. Сегодня я слагаю с себя полномочия консула. Это конец моей официальной деятельности в Риме.
– Не ходи! Пожалуйста, не ходи! Сон был таким реальным!
– Спасибо за предупреждение, я постараюсь, чтобы меня не закололи в курии Помпея, – сказал он тихо, но твердо.
Вошел Трог с его toga trabea. Уже одетый в полосатую ало-пурпурную тунику, в высоких красных башмаках, Цезарь стоял, пока Трог драпировал это массивное облачение, укладывая складки на левом плече так, чтобы они не соскальзывали.
«Как великолепно он выглядит! – подумала Кальпурния. – Пурпурный и красный цвета идут ему больше, чем белый».
– Но ты ведь еще и великий понтифик. У тебя есть обязанности. Вот предлог не ходить! Не ходи.
– Нет, не могу, – ответил он с легким раздражением. – Сегодня иды, жертвоприношение будет коротким.
И он ушел, ибо его уже ждали на Священной дороге. Беглый осмотр овцы – и процессия двинулась к Нижнему форуму, а затем поднялась на Капитолий.
Через час Цезарь вернулся, чтобы переодеться, и вздохнул с сожалением, увидев, что приемная забита клиентами. Хочешь не хочешь, а многих придется принять. В кабинете он нашел Децима Брута, тот развлекал Кальпурнию болтовней.
– Я надеюсь, – сказал Цезарь, переодетый в тогу с пурпурной каймой, – ты убедил мою жену, что сегодня меня не убьют?
– Я пытался, но не уверен, что мне это удалось, – сказал Децим.
Небрежно положив ногу на ногу, он полусидел на малахитовой крышке письменного стола, для верности опираясь на нее руками.
– Мне еще нужно принять человек пятьдесят клиентов. Ничего личного, так что, если хочешь, останься. Что привело тебя, такого веселого и в столь ранний час?
– Я подумал, что, может быть, тебе захочется навестить Кальвина по пути на собрание. Я тоже хотел бы его повидать, – спокойно ответил Децим. – Но если я появлюсь там один, меня могут и не пустить, а с тобой не откажут.
– Умно, – усмехнулся Цезарь.
Он вопросительно посмотрел на Кальпурнию:
– Благодарю, дорогая. Меня ждет работа.
– Децим, позаботься о нем! – попросила она с порога.
Децим широко улыбнулся. Такая успокаивающая улыбка!
– Не тревожься, Кальпурния, я о нем позабочусь.
Два часа спустя они в сопровождении толпы клиентов покинули Государственный дом, чтобы по лестнице Весталок подняться на Палатин. Повернув за угол к святилищу Весты, они прошли мимо старого Спуринны, сидящего на корточках на своем обычном месте, рядом с дверью, за которой принимают завещания.
– Цезарь! Берегись Мартовских ид! – крикнул он.
– Мартовские иды уже наступили, Спуринна, и, как видишь, я жив и здоров, – засмеялся Цезарь.
– Да, Мартовские иды наступили, но они еще не кончились.
– Глупый старик, – пробормотал Децим.
– Какой угодно, но только не глупый, Децим, – сказал ему Цезарь.
У подножия лестницы Весталок их окружила толпа. Чья-то рука протянула Цезарю записку. Децим перехватил ее и сунул за пазуху.
– Пойдем, – сказал он. – Я отдам ее тебе позже.
Дверь дома Гнея Домиция Кальвина распахнулась, их впустили и провели прямиком в кабинет. Кальвин лежал на кушетке.
– Твой египетский врач просто чудо, Цезарь, – сказал он, когда визитеры вошли. – Децим, какая приятная неожиданность!
– Ты выглядишь намного лучше, чем вчера вечером, – сказал Цезарь.
– Я и чувствую себя намного лучше.
– Мы ненадолго, но я хотел убедиться, что ты жив-здоров, старина. Луций с Пизоном вскоре придут и побудут с тобой, ради такого случая пропуская сегодняшнее собрание. Нашли предлог, а? Но если они утомят тебя, прогони их. Что с тобой было?
– Сердечный спазм. Хапд-эфане влил в меня экстракт наперстянки, и почти сразу все прошло. Он сказал, что мое сердце «затрепетало». Запоминается, да! Там вроде скопилась какая-то жидкость.
– Поправляйся скорей, тебя ждет мое кресло. Лепид сегодня уезжает в Нарбонскую Галлию, так что в сенате его тоже не будет. И Филиппа не будет, он объелся амброзией! Боюсь, в переднем ряду не останется никого. Ну, почти никого. А ведь сегодня я прощаюсь с сенатом.
Цезарь умолк. Неожиданно он наклонился и поцеловал Кальвина в щеку:
– Береги себя, старина.
Кальвин нахмурился. Веки его опустились. Он задремал.
Когда, обходя лужи, они подошли к цирку Фламиния, Децим спросил:
– Цезарь, позволь, я пошлю кого-нибудь предупредить, что мы скоро придем?
– Конечно.
Один из слуг Децима поспешно ушел.
Миновав колоннаду, они увидели, что в саду собралось около четырехсот сенаторов. Кто-то читал, кто-то диктовал писарям, кто-то растянулся на травке. Желающие поболтать сбились в группы. Говорили, наверное, о чем-то веселом, потому что слышался смех.
Марк Антоний подошел к ним, пожал Цезарю руку:
– Ave, Цезарь. Мы уже отчаялись тебя дождаться, но прибежал малый Децима и всех успокоил.
Цезарь, отняв руку, кинул на него взгляд, недвусмысленно говоривший, что никого не касается, насколько опаздывает диктатор, и поднялся по ступеням к курии в сопровождении двух слуг: один нес его курульное кресло и складной стол, другой – восковые таблицы и мешок со свитками. Рабы установили кресло и стол у края курульного возвышения, он кивком отпустил их, и они ушли. Довольный тем, что все стоит правильно, Цезарь опорожнил мешок, аккуратно сложил свитки вдоль противоположного края стола и сел. Слева от него лежали таблицы, рядом стиль на случай, если ему захочется что-либо записать.