Он много времени провел в разговорах с Антонием, Долабеллой и Лепидом, осторожно убеждая их, что убийство диктатора Цезаря не самое ужасное злодеяние.
Когда сенат утром второго дня после смерти Цезаря собрался в храме Теллус в Каринах, освободители не пришли. Они все еще прятались в храме Юпитера Всеблагого Всесильного, по-прежнему отказываясь выходить. Остальные сенаторы были там почти все, кроме Луция Цезаря, Кальвина и Филиппа. Тиберий Клавдий Нерон открыл заседание просьбой воздать особые почести освободителям за то, что они избавили Рим от тирана. Это вызвало гнев у верхних ярусов.
– Сядь, Нерон, никто не просил тебя высказывать свое мнение, – рявкнул Антоний.
И начал очень разумную, умело построенную речь, которая дала отцам, внесенным в списки, понять, в какую сторону теперь задует ветер с курульного возвышения. Убийство произошло, сделанного не воротишь. Да, поступок, конечно, неправильный, но, без сомнения, люди, убившие Цезаря, руководствовались благими намерениями, и они, разумеется, патриоты. Но самое важное – вдалбливал он в головы сенаторов – не оставить Рим без правительства. Оно должно продолжать действовать во главе со старшим консулом Марком Антонием. Когда некоторые в недоумении посмотрели на Долабеллу, тот просто кивнул в знак согласия.
– Вот чего я хочу и на чем настаиваю, – решительно сказал Антоний. – Очень важно также, чтобы сенат подтвердил действенность всех законов и указов Цезаря, включая те, которые он хотел провести, но не успел.
Многие прекрасно поняли тайный смысл его слов. Когда Антонию нужно будет что-нибудь провернуть, он сделает вид, что это была воля Цезаря. О, как Цицерон хотел ему возразить! Но не мог, он должен был посвятить свою речь защите освободителей, каковым за благие намерения и благородные помыслы следовало простить излишнее усердие при убийстве. Главное – добиться амнистии! А в конце можно упомянуть и о проектах Цезаря, не проведенных им в жизнь. Поскольку Цезарь по разным причинам не сумел или не счел нужным обсудить их на заседаниях, значит тут не о чем и говорить.
Собрание выработало резолюцию: правительство должно продолжить свою деятельность под руководством Марка Антония, Публия Корнелия Долабеллы и преторов. Приняли также senatus consultum: освободителей считать патриотами и никаким гонениям не подвергать.
Из храма Теллус старшие магистраты вместе с Авлом Гирцием, Цицероном и тридцатью другими сенаторами пошли в храм Юпитера Всеблагого Всесильного. Там Антоний сообщил грязным, небритым освободителям, что сенат амнистировал их, что они теперь в безопасности и никакие кары им не грозят. О, какое облегчение! Затем все, кто был в храме, поднялись на ростру и публично пожали друг другу руки под угрюмыми взглядами огромной толпы, молчаливой и, похоже, пассивной. Никто не был ни против, ни за.
– Чтобы скрепить наш союз, – сказал Антоний, покидая ростру, – я предлагаю каждому из нас пригласить к себе на обед одного из освободителей. Кассий, ты согласен быть моим гостем сегодня?
Лепид пригласил Брута, Авл Гирций – Децима Брута, Цицерон – Требония, и так далее, пока всех патриотов не разобрали.
– Я не могу поверить этому! – кричал Кассий Бруту, поднимаясь по лестнице Весталок. – Мы свободны и идем домой!
– Да, – машинально ответил Брут.
Он в этот момент как раз вспомнил, что Порция, возможно, мертва. Вспомнил впервые с тех пор, как вошел в курию Помпея, прогнав от себя раба. Нет, конечно, она жива. Если бы она умерла, Цицерон ему сообщил бы.
Сервилия встретила его возле дверей. Она стояла, как Клитемнестра, убившая Агамемнона. Только топора при ней не было. Клитемнестра! Вот кто его мать.
– Я заперла твою жену, – приветствовала она его.
– Мама, ты не имеешь права! Это мой дом, – проблеял он.
– Это мой дом, Брут, и будет моим, пока я не умру. А твоя жена – чудовище, и она здесь чужая, хотя закон дозволяет ей жить при тебе. Она заставила тебя убить Цезаря.
– Я освободил Рим от тирана, – сказал он, страстно желая хотя бы на этот раз взять над ней верх. Желай, Брут, желай, ибо этому не бывать никогда. – Сенат объявил амнистию освободителям, поэтому я все еще городской претор. И у меня не отняли ни состояния, ни поместий.
Она засмеялась:
– Не говори мне, что ты в это веришь!
– Это факт, мама.
– Убийство Цезаря – вот факт, сын мой. А сенаторские декреты не стоят бумаги, на которой их пишут.
Ум Децима Брута пребывал в таком смятении, что он беспокоился за свой рассудок. Он все еще паниковал! Конечно, одно это указывало, что его мыслительные процессы дают сбой. Паника! Он, Децим Брут, паникует? Он, ветеран многих сражений, не страшившийся самых пиковых ситуаций, глянул на тело Цезаря и испугался. Он, Децим Брут, убежал.
Теперь он собирался обедать у другого ветерана Галльской войны, Авла Гирция, хорошо владевшего и пером, и мечом, и, несомненно, являвшегося самым преданным сторонником Цезаря. «В следующем году Гирций стал бы консулом с Вибием Пансой, а может, и станет, если указ Цезаря останется в силе. Но Гирций – крестьянин, он никто. А я – потомок Юниев Брутов и Семпрониев Тудитанов. Верность – да. Но прежде всего самому себе. Ну и Риму, конечно. Это бесспорно. Я убил Цезаря, потому что он разрушал Рим. Рим моих предков. Никто из нас не хотел видеть, как гибнет Рим. Децим, не лги! Ты сходишь с ума! Ты убил Цезаря, потому что рядом с ним ты был никем. Потому что ты понял: единственный способ заставить людей не забыть твое имя – это убить того, кто всех затмевает. Истина в этом. Радуйся, твое имя теперь появится во всех исторических трудах».
Трудно было встретить взгляд серо-сине-зеленых глаз Гирция. Взгляд очень спокойный, но твердый. Твердость преобладала. Однако Гирций приветливо протянул руку и повел Децима в свой очень милый дом, купленный, как и дом Децима, на долю в галльских трофеях. Они обедали одни – большое облегчение для Децима, который до ужаса боялся присутствия кого-то еще.
Наконец последнее блюдо – и слуги ушли. Остались вино и вода. Гирций повернулся на своем конце ложа, чтобы удобнее было смотреть на гостя.
– Ну и в ситуацию ты вляпался, – сказал он, наполняя чаши неразбавленным вином.
– Зачем ты так, Авл? Освободителям объявлена полная амнистия, все пойдет по-старому.
– Боюсь, уже нет. Настоящая диспозиция вещей такова, что прежний порядок не вернется. Все будет по-новому.
От удивления Децим дернулся, окропив пол вином.
– Я тебя не понимаю.
– Пойдем со мной. Я тебе покажу.
Гирций спустил ноги с ложа, сунул в шлепанцы.
Ничего не понимая, Децим побрел за ним. Они пересекли атрий и вышли на лоджию, откуда был хорошо виден Нижний форум. Солнце еще не зашло, внизу, насколько хватало глаз, разливалось людское море. Люди просто стояли, молча и почти не двигаясь.
– Ну и что? – спросил Децим.
– Там очень много женщин, но посмотри на мужчин. Посмотри на них внимательно! Что ты видишь?
– Что это мужчины, – ответил Децим, удивляясь все больше.
– Децим, неужели прошло так много времени? Посмотри же на них! Половина мужчин в толпе – старые ветераны, старые соратники Цезаря! Старые по срокам выслуги, но молодые по возрасту. Двадцать пять, тридцать, тридцать пять лет, не старше. Старые, но молодые. По всей Италии разнесся слух, что Цезарь мертв, убит, и они идут в Рим на его похороны. Тысячи ветеранов. Сенат даже еще не назначил дату, а посмотри, сколько их там. К тому времени как Цезаря сожгут, солдаты Лепида растворятся, как капля в этом людском море. – Гирций вздрогнул и повернулся. – Холодно. Пойдем в дом.
Вернувшись на ложе, Децим приложился к чаше, потом спокойно поднял глаза:
– Ты хочешь моей крови, Авл?
– Для меня потеря Цезаря – большое горе, – ответил Гирций. – Он был моим другом и благодетелем. Но сделанного не вернешь. Мир не закрутится в другом направлении. Тем, кто остался, следует держаться друг за друга, иначе начнутся новые гражданские распри, а этого Рим не перенесет. Мы, – продолжал Гирций, вздохнув, – образованны, богаты, имеем привилегии и стараемся их удержать. Поэтому, Децим, вас должны беспокоить не такие, как я или Панса, хотя мы и любили Цезаря, а те, что внизу. Я не хочу твоей крови, а вот ветераны – не знаю. Они могут захотеть вашей крови, и если они захотят, то те, в чьих руках власть, вынуждены будут им подыграть. Как только ветераны начнут требовать вашей крови, к ним присоединится и Марк Антоний.
Децима прошиб холодный пот.
– Ты преувеличиваешь!
– Ничуть. Ты служил у Цезаря. Ты знаешь, как солдаты любили его. Это была истинная любовь, чистая и бесхитростная. Она проявлялась во всем, даже в мятежах. Как только Цезаря похоронят, они станут опасны. И Антоний тоже сделается опасным. Если не он, то кто-нибудь еще, обладающий властью. Долабелла. Скользкий угорь Лепид. Или кто-то, кого мы пока не видим, потому что он скрывается за кулисами.
Еще вина, но лучше не стало.
– Я останусь в Риме, – пробормотал еле слышно Децим.
– Сомневаюсь, что это разумно. Сенат отменит амнистию, потому что народ и ветераны будут настаивать на этом. Простые люди очень любили его – он был с ними на равной ноге. Поднявшись высоко, он никогда о них не забывал, всегда находил для них теплое слово, всегда останавливался и выслушивал жалобы. Децим, скажи мне, что значит для жителя или для жительницы Субуры абстрактное понятие «политическая свобода»? Их голоса даже не считают на выборах центурий или в комициях. А Цезарь жил там, он свой среди них. Никто из нас никогда не был своим среди них и никогда не будет.
– Покинув Рим, я признаю свою вину.
– Это так.
– Антоний силен. И не желает нам зла.
– Децим, не доверяй Марку Антонию!
– Уверен, что на него можно положиться, – возразил Децим, зная то, чего не знал Гирций: Марк Антоний – соучастник убийства Цезаря, у него тоже рыльце в пушку.
– Может, он и хочет защитить тебя. Но народ и ветераны ему не позволят. Кроме того, Антоний жаждет власти. Такой же, какая была сосредоточена в руках Цезаря, а любого, кто стремится к этому, может постигнуть та же судьба. Это убийство создало прецедент. Антоний станет бояться, что он будет следующей жертвой. – Гирций прочистил горло. – Я не знаю, что он предпримет, но, поверь мне, освободителям это на пользу не пойдет.