– Ты намекаешь на то, – медленно проговорил Децим, – что освободителям нужно найти достойный, законный предлог убраться из Рима. Для меня это просто. Я немедленно могу отправиться в свою провинцию.
– Уезжай. Но учти: тебе не удастся долго удерживать за собой Италийскую Галлию.
– Чепуха! Сенат внес предложение поддержать все постановления Цезаря, а Цезарь отдал Италийскую Галлию мне.
– Поверь, Децим, ты будешь управлять этой провинцией ровно столько, сколько позволят Антоний и Долабелла.
Придя домой, Децим Брут написал Бруту и Кассию. В письме он пересказал то, что говорил ему Гирций, и, снова впав в панику, объявил, что покидает Рим и даже Италию. Его ждет провинция, и он укроется в ней.
По мере того как он писал, письмо становилось все более сумбурным. Он выдвинул идею бегства всех освободителей на Кипр или в самые отдаленные районы испанской Кантабрии. Что им остается делать, как не бежать? У них нет такого военачальника, как Помпей Магн, нет влияния ни на легионы, ни на иноземных правителей. Рано или поздно их объявят врагами народа, что будет стоить им либо голов, либо, в лучшем случае, гражданства с вечной ссылкой без средств. Пускай, кто может, попробует повлиять на Антония, пусть уверит его, что ни один освободитель не помышляет убить вслед за Цезарем консулов и что никаких планов захвата власти у них тоже нет.
Письмо заканчивалось просьбой о встрече только втроем и с глазу на глаз. В пятом часу ночи, а где – решайте сами.
Они встретились в доме Кассия, говорили шепотом, за закрытыми ставнями, на случай если к окну подберется какой-нибудь чересчур любопытный слуга. Брут и Кассий были поражены, до какой степени страх овладел их сообщником, они даже подумали, что он сам не знает, что говорит. Вероятно, предположил Кассий, Гирций по каким-то своим причинам просто решил припугнуть их, заставить бежать. Бегство означает признание вины. Поэтому нет, Брут и Кассий не уедут из Рима, и они отказываются обналичивать свои ценные бумаги.
– Поступайте как знаете, – сказал Децим, поднимаясь. – Уезжайте или оставайтесь, мне теперь все равно. Я, как только соберусь, уеду в свою провинцию, в Италийскую Галлию. Если я там закреплюсь, Антоний и Долабелла решат оставить меня в покое. Хотя я думаю, что сумею обезопасить себя и сам, тайком набрав небольшое войско из тамошних ветеранов. Просто на всякий случай.
– О, это ужасно! – крикнул Брут Кассию, когда одержимый страхом Децим ушел. – Моя мать желает мне зла, Порция не сказала и двух разумных слов. Кассий, удача покинула нас!
– Децим не прав, – уверенно возразил Кассий. – Я обедал у Антония, поэтому могу уверить тебя, что оснований для беспокойства у нас с тобой нет. Кстати, поразительно, что и Антоний хотел смерти Цезаря, – зубы его блеснули в улыбке, – хотя даже не знал содержания его завещания.
– Ты пойдешь на завтрашнее заседание сената? – спросил Брут.
– Конечно. Мы все должны… нет, фактически мы обязаны быть там. И не волнуйся, Децим там тоже будет, поверь.
Луций Пизон созвал сенат, чтобы обсудить вопрос похорон. Неуверенно войдя в грязное помещение храма Теллус, освободители не ощутили открытой враждебности, хотя заднескамеечники старались не подходить к ним, кроме тех случаев, когда нельзя было этого избежать. Похороны Цезаря решили провести через два дня, в двадцатый день марта.
– Хорошо, – сказал Пизон и посмотрел на Лепида. – Марк Лепид, в городе спокойно?
– Город спокоен, Луций Пизон.
– Тогда, может быть, Пизон, ты публично прочтешь завещание Цезаря? – спросил Долабелла. – Я думаю, в нем указано, кому и что достается.
– Пойдемте на ростру, – сказал Пизон.
Сенаторы, как один, поднялись и пошли к ростре, с трудом проталкиваясь сквозь толпу. Съежившийся, объятый страхом, дрожащий Децим отметил, что Гирций был прав. Множество ветеранов, и сегодня их больше, чем вчера. Тут же толклись и завсегдатаи Форума, люди, которые знали всех представителей первого класса в лицо. Когда за Антонием и Долабеллой на ростру поднялись оба Брута и Кассий, эти люди шепотом стали называть их имена менее осведомленным соседям. Поднялся ропот, но Долабелла, Лепид и Антоний принялись столь демонстративно выказывать этим троим знаки дружеского расположения, что ропот утих.
Луций Кальпурний Пизон полностью прочитал завещание, в котором Гай Октавий не только объявлялся наследником, но и было сказано, что Цезарь официально усыновляет его и что отныне он будет известен как Гай Юлий Цезарь. Шепот удивления пролетел по толпе. Кто таков этот Гай Октавий? Завсегдатаи Форума могли бы многое порассказать о родне этого юноши, но его самого никто не видел в глаза. Когда в числе второстепенных наследников упомянули Децима Брута, снова поднялся ропот, но Пизон быстро перешел к самому интересному. Триста сестерциев оставляется каждому римскому гражданину, а сад Цезаря по ту сторону Тибра переходит в общественное пользование. Новость была встречена настороженным молчанием. Никто не крикнул, никто ничего не бросил в воздух, никто не зааплодировал. После того как Пизон закончил чтение и объявил дату похорон, сенаторы быстро покинули ростру. Каждый ушел в сопровождении шести солдат Лепида.
Все выглядело так, словно весь мир ждал похорон Цезаря, словно ни один мужчина, ни одна женщина в Риме не были еще готовы сделать выводы, пока не закончится церемония, подводящая в его жизни черту. Даже когда Антоний на другой день объявил сенату в храме Юпитера Статора, что он навсегда исключает из законодательства должность диктатора, только Долабелла отреагировал с энтузиазмом. Апатия, везде апатия! А толпы росли и росли. С наступлением темноты весь Форум и улицы, прилегающие к нему, были залиты светом ламп и костров. Обеспокоенные жители окружающих инсул не спали всю ночь, боясь пожара.
Они с облегчением вздохнули только тогда, когда забрезжил рассвет дня погребения.
Специальный алтарь возвели напротив Государственного дома и небольшого храма Весты. Эта точная, но меньших размеров копия храма Венеры Прародительницы с форума Юлия была сделана из дерева, покрашенного под мрамор. Над ним помещалась платформа, к которой вели деревянные же ступени. Ее опоры выглядели как колонны.
После продолжительных консультаций с сенатом Луций Цезарь и Луций Пизон, ответственные за проведение похорон, решили, что ростра не очень удачное место для публичной демонстрации тела и для произнесения надгробного слова. Центр Форума все-таки более подходящая площадка. Оттуда траурная процессия может, не рассекая толпу, повернуть прямо на Этрусскую улицу, чтобы через Велабр выйти к цирку Фламиния, войти туда и обойти его кругом. Пятьдесят тысяч мест в нем дадут гражданам Рима хорошую возможность проститься с самым достойным из его сыновей. А потом колонна двинется к Марсову полю, где состоится кремация. Несколько сотен носилок с ароматическими веществами, купленными на средства государства, будут брошены в погребальный костер.
Процессия начала свое шествие от центра. У Государственного дома к ней должны были примкнуть похоронные дроги. Две тысячи легионеров Лепида оттесняли от Священной дороги толпу.
Пятьдесят позолоченных черных колесниц, запряженных парами черных коней, везли актеров в масках предков Цезаря, начиная от Венеры, Марса, Энея, Юла и Ромула и вплоть до его дядьев Гая Мария и Луция Корнелия Суллы. Колесницы спустились с Велии и встали тройным полукругом перед алтарем. Добрая сотня носилок, нагруженных ладаном, мирром, нардом и другими редкими благовониями, отделяла их с западной стороны от толпы. За носилками в качестве дополнительного барьера плечом к плечу стояли солдаты. Одетые в черное профессиональные плакальщицы били себя в грудь, рвали волосы, испускали жуткие вопли и пели погребальные песни.
Толпа собралась гигантская, впервые со времен Сатурнина. Когда Цезарь на погребальных дрогах появился в дверях Государственного дома, раздался стон, потом общий вздох, подобный трепету мириад листьев. Луций Цезарь, Луций Пизон, Антоний, Долабелла, Кальвин и Лепид несли его, каждый в черной тунике и черной тоге. Пропустив носилки, массы сомкнулись. Солдаты, спинами упиравшиеся в носилки с благовониями, стали тревожно переглядываться, чувствуя, как те закачались и затрещали, когда толпа насела на них. Их беспокойство передалось коням, что, в свою очередь, внушило тревогу актерам.
Цезарь сидел прямо на черных подушках, одетый как великий понтифик. На голове corona civica, лицо спокойное, глаза закрыты. Он проплывал над толпой, как могущественный властелин, ибо все шестеро носильщиков были людьми рослыми и держались с великим достоинством, присущим только аристократам самого высокого ранга, каковыми они и были.
Носилки осторожно подняли по ступеням, сохраняя их в горизонтальном положении. Цезарь даже не шелохнулся. Теперь, с платформы, он был хорошо виден всем.
Марк Антоний подошел к краю платформы, посмотрел на океан лиц, отметив присутствие многих евреев с их длинными пейсами и бородами, иноземцев всех видов и ветеранов, к чьим черным тогам были прикреплены ветки лавра. Римляне, всегда носившие на публике белые тоги, просто терялись сейчас среди них, и толпа была черной. Как и подобает случаю, подумал Антоний, готовясь произнести надгробную речь, лучшую в своей жизни, перед самой большой аудиторией со времен Сатурнина.
Но эта речь так и не была произнесена. Как только Антоний сказал, что смерть Цезаря будет оплакивать весь Рим, из тысяч глоток вырвался душераздирающий крик. Толпа зашевелилась, ее пронизали конвульсии. Стоявшие впереди вцепились в носилки с благовониями, кони в колесницах попятились, актеры смертельно перепугались. Внезапно в воздух взлетели куски дерева, коры, смолы, и все это падало на платформу. Миг – и алтарь был завален. Все носильщики, включая Антония, слетели вниз по ступеням с платформы и побежали к Государственному дому.
Кто-то кинул факел, и взметнулся столб пламени. Цезарь горел на Форуме, как и его дочь. По желанию народа, а не по декрету сената.