– Цезарь усыновил меня. Я больше не Гай Октавий. Я – Гай Юлий Цезарь-сын. – Произнося это, Октавий как будто раздался в плечах, глаза лучились энергией, он улыбался. – Плавтий не сказал, что, как сын Цезаря, я наследую также его огромное политическое влияние и его клиентуру. А это по крайней мере четверть Италии и почти вся Италийская Галлия, потому что к Цезарю перешла и вся клиентура Помпея Магна. Теперь все эти люди станут моими клиентами – законными сторонниками, давшими клятву исполнять мои приказания.
– Вот почему твой отчим не хочет, чтобы ты принял это ужасное наследство! – воскликнул Плавтий.
– Но ты примешь? – усмехнулся Агриппа.
– Конечно приму. Цезарь верил в меня, Агриппа! Передавая мне свое имя, Цезарь хотел сказать, что считает меня достаточно состоятельным, чтобы продолжить его дело и поставить на ноги Рим. Он знал, что я не смогу наследовать его палудамент, но для него это значило меньше, чем судьба Рима.
– Это же смертный приговор, – простонал Плавтий.
– Имя Цезаря никогда не умрет, я позабочусь об этом.
– Не надо, Октавий! – взмолился Плавтий. – Пожалуйста, не надо!
– Цезарь верил в меня, – повторил Октавий. – Как я предам это доверие? На моем месте разве он отказался бы? Нет! И я тоже не откажусь.
Наследник Цезаря сломал печать на письме матери, взглянул на него и бросил в жаровню.
– Глупая, – вздохнул он. – Но она и всегда была глупой.
– Я думаю, она тоже умоляет тебя не принимать наследство? – спросил Агриппа, вновь возвращаясь к еде.
– Она говорит, что ей нужен живой сын. Ха! Я не намерен умирать, Агриппа, как бы сильно Антоний этого ни хотел. Хотя зачем это ему, понятия не имею. Не важно, как будет поделено имущество, раз он не наследник. Может быть, – продолжал Октавий, – мы неправильно судим о нем. Может быть, его главное желание – вовсе не деньги Цезаря, а его влияние и клиентура.
– Если ты не намерен умирать, тогда ешь, – сказал Агриппа. – Давай, Цезарь, ешь! Ты не крепкая, жилистая старая птица, как твой тезка, и в желудке у тебя вообще ничего пока нет. Ешь!
– Не называй его Цезарем! – взвизгнул Плавтий. – Будучи усыновленным, он становится Гаем Октавианом, но не Цезарем, нет.
– А я буду называть его Цезарем, – упрямо ответил Агриппа.
– А я никогда, никогда не забуду, что первым человеком, который назвал меня Цезарем, был Марк Агриппа, – сказал наследник, ласково глядя на друга. – Ты ведь будешь мне верен? До конца?
Агриппа принял протянутую ему руку:
– Буду, о Цезарь!
– Тогда ты возвысишься вместе со мной. Клянусь тебе. Ты станешь могущественным и знаменитым. Сможешь выбирать среди всех дочерей Рима.
– Вы еще очень молоды, чтобы понимать, на что вы идете! – в отчаянии ломая руки, проговорил Плавтий.
– Не так уж и молоды, – сказал Агриппа. – Я думаю, Цезарь знал, чего хочет. Он сделал свой выбор не зря.
Поскольку Агриппа был прав, Октавиан[3] принялся есть, стараясь не думать об удивительной перемене в своем положении. В данный момент его должна беспокоить лишь астма. Цезарь помог ему, сведя его с Хапд-эфане, а тот обрисовал эту хворь во всей ее неприглядности. Раньше ни один врач не откровенничал с ним. Теперь, чтобы выжить, ему придется следовать всем наставлениям Хапд-эфане. Исключить из рациона мед и клубнику, сдерживать эмоции, направляя их в позитивное русло. Пыль, цветочная пыльца, соломенная труха, шерсть животных, сильные запахи всегда будут провоцировать приступы. С этим ничего не поделаешь. Единственный выход – стараться избегать этого, что возможно далеко не всегда. И хорошим моряком ему не бывать – из-за морской болезни. Он должен избавиться и от страха, что тоже непросто, ведь мать не переставая внедряла в него этот страх. «Наследник Цезаря не должен знать страха, ибо сам Цезарь не ведал его. Как я могу наследовать имя Цезаря и его безмерное dignitas, если буду стоять на публике с синим лицом, издавая свист, как меха в кузне? Но я преодолею свои страхи и свой недуг, ибо я должен. Хапд-эфане сказал, что надо делать зарядку. Плюс правильное питание и спокойствие. Но как наследнику Цезаря успокоить себя?»
Очень уставший, он лег спать сразу после поздней трапезы и спал крепко, без сновидений, а проснулся за два часа до рассвета, весьма довольный, что просторный дом Плавтия позволил ему и Агриппе поселиться отдельно. Чувствовал он себя лучше, дышал легко. Уловив звук, похожий на барабанную дробь, подошел к окну. Лил дождь. Взглянув на небо, Октавиан увидел рваные тучи, гонимые сильным стремительным ветром. Сегодня на улицах никого не будет, и еще долго не распогодится. Сегодня на улицах никого не будет, никогошеньки, никого…
Эта праздная мысль бесцельно плавала в его голове, пока не столкнулась с другой, гораздо более важной и почему-то не принятой во внимание. Судя по осведомленности Плавтия, все жители Брундизия уже знают, что он наследник Цезаря, и вся Италия наверняка тоже. Известие о смерти Цезаря разлетелось повсюду, как искры пожара, – разумеется, вместе с новостью, что наследником Цезаря стал его восемнадцатилетний племянник. Это значит, что, куда бы он с этой поры ни пошел, все обязаны подчиняться ему, особенно когда он скажет, кто теперь Гай Юлий Цезарь. Но он ведь теперь и впрямь Гай Юлий Цезарь! Больше он никогда не назовет себя прежним именем, никогда. Разве что будет прибавлять к новому имени «сын». Что же касается Октавиана, вот лучший способ отличать друзей от врагов. Любой назвавший его Октавианом как бы распишется в том, что отказывается признать его новый статус.
Он стоял у окна, глядя, как струи дождя выгибаются от ветра, словно толстые прутья. Его лицо мало что выражало, даже глаза. Но внутри черепной коробки, столь же большой, как у Цезаря и у Цицерона, работал мозг, и мысли отнюдь не были хаотичными. Марку Антонию очень нужны деньги, но от Цезаря он ничего не получил бы. Содержимое казны, наверное, в безопасности, однако в хранилищах Гая Оппия, главного банкира Брундизия и одного из самых верных сторонников Цезаря, лежит огромная сумма денег на войну с парфянами. Вероятно, около тридцати тысяч талантов серебра, судя по тому, что сказал Цезарь. Надо взять их с собой и не отсылать обратно в сенат, иначе потом ничего не получишь. Тридцать тысяч талантов – это семьсот пятьдесят миллионов сестерциев.
«Сколько талантов можно погрузить в одну из огромных повозок, которые я видел в Испании, если запрячь в нее десять волов? Здешние повозки тоже должны принадлежать Цезарю, лучшие – от смазки до прочных, обитых галльским железом колес. Сколько поместится в такую повозку? Триста, четыреста, пятьсот талантов? Такие вещи Цезарь знал, а я не знаю. И с какой скоростью движется повозка, нагруженная до отказа?
Сначала я должен взять из хранилища деньги. Как? Без смущения. Войти и потребовать. В конце концов, я Гай Юлий Цезарь! Я сделаю это. Но даже если предположить, что мне удастся взять деньги, где их спрятать? Ну, это легко. В моих поместьях в Сульмоне, владениях моего деда, отошедших к нему в качестве трофеев после Союзнической войны. Доходы там приносит лишь лес, отправляемый через Анкону за границу. Прикроем серебро слоем досок. Я сделаю это. Я должен!»
С лампой в руке он пошел в комнату Агриппы. Подобно всем воинам, Агриппа спал как убитый, но даже шепот мог его разбудить.
– Вставай, ты мне нужен.
Агриппа натянул тунику, пробежал гребнем по волосам, наклонился, чтобы зашнуровать башмаки, и состроил гримасу при звуке дождя.
– Сколько талантов может выдержать большая армейская повозка и сколько волов нужно, чтобы везти ее? – спросил Октавиан.
– Повозка Цезаря? Сто талантов, десять волов. Но многое зависит от того, как распределить груз. Чем он мельче и однороднее, тем больше можно грузить. Дороги и земля тоже имеют значение. Если бы я знал, что ты задумал, Цезарь, я мог бы сказать точнее.
– В Брундизии есть повозки и волы?
– Должны быть. Багаж все прибывает.
– Конечно! – Октавиан хлопнул себя по бедрам, досадуя на свою глупость. – Цезарь лично переправлял деньги из Рима, и транспорт его еще здесь, поскольку ему необходимо было переправить их дальше. Поэтому и волы, и повозки должны найтись. Отыщи их, Агриппа.
– Я могу спросить, сколько и зачем?
– Я заберу военные деньги Цезаря, прежде чем Антоний наложит на них лапу. Это деньги Рима, а он их присвоит и пустит на уплату долгов, чтобы делать новые. Когда найдешь повозки с волами, приведи их в Брундизий и отпусти возниц. Мы потом наймем других. Поставь первую повозку у дома Оппия, рядом с банком. Я организую погрузку. Говори всем, что ты – квестор Цезаря.
Агриппа ушел, надев сагум. Октавиан отправился завтракать с Авлом Плавтием.
– Марк Агриппа ушел, – сообщил он, притворяясь больным.
– В такую погоду? – удивился Плавтий и фыркнул. – Не сомневаюсь, ищет бордель. Я надеюсь, ты будешь разумней.
– Словно астмы мне недостаточно, Авл Плавтий, у меня еще жутко разболелась голова. Я должен полежать в абсолютной тишине, если можно. Прошу прощения, что в такой ужасный день не смогу составить тебе компанию.
– Ничего, я устроюсь в кабинете и что-нибудь почитаю. Я и жену-то с детьми отправил в поместья, чтобы иметь возможность всласть почитать. Если так дальше пойдет, мне по начитанности уступит даже сам Луций Пизон. Да ты, я смотрю, ничего не ешь! – воскликнул Плавтий. – Ну ладно, ступай, Октавий.
Молодой человек шагнул в дождь. Жилые комнаты дома Плавтия окнами выходили в тупик, куда не доносился шум главных улиц. Если Плавтий погрузится в книгу, он ничего не услышит. «Фортуна мне помогает, – подумал Октавиан. – Погода самая подходящая, и, выходит, удача любит меня, она пребудет со мной и дальше. Брундизий привычен к длинным обозам и переброске армий».
Две когорты солдат стояли лагерем в поле, за городской чертой. Их составляли ветераны, еще не зачисленные в регулярные легионы. Те, что припозднились с повторной записью в армию или прибыли издалека, не успев своевременно попасть в Капую. Военный трибун, отвечающий за них, ушел, предоставив солдат себе, а в такую погоду, как эта, оставалось только играть в кости, в бабки, в разного рода настольные игры или просто болтать. С тех пор как десятый и двенадцатый взбунтовались, вино из армейского рациона было исключено. Но эти люди в основном принадлежали к старому тринадцатому легиону и вернулись на службу только потому, что любили Цезаря и очень хотели принять участие в долгосрочной кампании против парфян. Его ужасная смерть явилась для них сильным ударом, они не знали, что теперь с ними будет.