– Я думаю, избрав своим наследником восемнадцатилетнего юношу, Цезарь поступил очень умно, – заметил Брут Порции за обедом.
– Умно? А мне кажется, глупо, – ответила Порция. – Антоний сделает из Гая Октавия фарш.
– В том-то и дело, что Антонию это не нужно, – терпеливо возразил Брут. – Как бы я ни презирал Цезаря, он допустил одну-единственную ошибку, отпустив своих ликторов, а в остальном… Порция, Порция, постарайся понять! Цезарь выбрал столь молодого и неоперившегося птенца, чтобы никто, даже те, что страшатся собственной тени, не разглядел в нем соперника. С другой стороны, этот юноша обладает всеми деньгами и имуществом Цезаря, но, вероятно, еще лет двадцать ни для кого не будет представлять опасности. У него впереди достаточно времени, чтобы окрепнуть и возмужать. Вместо того чтобы выбрать самое высокое дерево в лесу, Цезарь посадил семя на будущее. Его состояние будет питать это семя, обережет росток и позволит ему развиваться, никого не провоцируя, ни у кого не вызывая желания подступиться к нему с топором. Этим самым он говорит Риму, что со временем появится другой Цезарь. – Он вздрогнул. – Парень должен иметь много общего с ним и обладать множеством качеств, которые Цезарь в нем разглядел и которыми восхитился. Итак, через двадцать лет появится другой Цезарь. Из лесной чащи. Да, очень умно.
– Говорят, Гай Октавий – женоподобная неженка, – сказала Порция, целуя мужа в нахмуренный лоб.
– Я очень сомневаюсь в этом, моя дорогая. Я знаю Цезаря лучше, чем моего зачитанного Гомера.
– И ты собираешься покорно снести эту ссылку? – строго спросила она, вновь забираясь на свою излюбленную лошадку.
– Нет, – спокойно ответил Брут. – Я послал Кассию письмо, что намерен составить заявление от нашего имени, адресованное всем италийским сообществам и городам. В нем будет сказано, что мы действовали в их интересах и просим поддержки. Я не хочу, чтобы Антоний думал, что мы беззащитны, раз нам пришлось покинуть Рим.
– Хорошо! – сказала довольная Порция.
Не всем городам и селам Италии Цезарь был так уж любезен. В каких-то районах его нововведения привели к потере общинных земель, в других вообще не любили римлян, не доверяя им. Поэтому заявление двух освободителей было хорошо принято в некоторых местах, им даже пообещали поставлять рекрутов, если они поднимут оружие против Рима и против всего, за что ратовал Рим.
Такое состояние дел тревожило Антония, особенно после того, как он сам уехал из Рима в Кампанию, чтобы решить там вопросы с нарезкой земельных участков для ветеранов. Самниты этого плодородного региона принялись поговаривать о новой всеиталийской войне под руководством Кассия и Брута. Антоний послал Бруту письмо, в котором резко порицал то, что он и Кассий сознательно или несознательно способствуют мятежу, и грозил им судом за измену. В ответ Брут и Кассий сделали еще одно публичное заявление, умоляя строптивые районы Италии не набирать рекрутов и все оставить как есть.
Помимо антиримски настроенных самнитов, имелись еще и гнезда ярых республиканцев, смотревших на Брута и Кассия как на спасителей, что тоже шло этой паре во вред. В одном из таких гнезд обосновался друг Помпея Великого, praefectus fabrum и банкир Гай Флавий Гемицилл, который обратился к Аттику и предложил этому хитроумному плутократу возглавить группу финансистов, согласных одалживать освободителям деньги на цели, которые Гемицилл не назвал. Аттик вежливо отказался.
– Что я делаю лично для Сервилии с Брутом – это одно, – ответил он Гемициллу, – но публичное выступление – совершенно другое.
И Аттик рассказал консулам о заигрываниях Гемицилла.
– Вот и решение вопроса, – сказал Антоний Долабелле и Авлу Гирцию. – Я не еду наместником в Македонию в следующем году, а остаюсь здесь, в Италии, с моими шестью легионами.
Гирций удивленно посмотрел на него.
– Возьмешь себе Италийскую Галлию? – спросил он.
– Именно. В Июньские календы я попрошу у сената Италийскую Галлию, а также Дальнюю, кроме Нарбонской. Шесть отборных легионов, вставших лагерем вокруг Капуи, отпугнут Брута и Кассия и заставят Децима Брута дважды подумать, прежде чем что-либо предпринять. Более того, я написал Поллиону, Лепиду и Планку и попросил их передать мне свои легионы, если Децим попытается что-то затеять. Не сомневайтесь, никто из них не поддержит его.
Гирций улыбнулся, но промолчал. Они выждут, посмотрят и поддержат того, кто сильнее.
– А как насчет Иллирии и Ватиния? – громко спросил он.
– Ватиний на моей стороне, – уверенно ответил Антоний.
– А Гортензий в Македонии? У него давние связи с освободителями, – заметил Долабелла.
– А что может сделать Гортензий? Он еще более легковесен, чем наш друг и великий понтифик Лепид, – презрительно ответил Антоний. – Восстаний не будет. Вы можете представить, что Брут идет на Рим вместе с Кассием? Или Децим? Нет сейчас человека, который отважился бы пойти на Рим. Кроме меня то есть, а мне это не нужно. Ведь так?
Для Цицерона мир после смерти Цезаря еще более обезумел. Он не мог понять почему. То, что освободителям не удалось захватить власть, он объяснял тем, что они не посвятили в свои планы его. У Марка Цицерона, при всей его мудрости, его опыте, его знаниях, никто не спросил совета.
Даже его брат Квинт, избавившись от Помпонии, но не будучи в состоянии вернуть ей приданое, утаил от него свое решение жениться на привлекательной молодой Аквилии, наследнице очень хорошего состояния. Таким способом он не только смог выплатить долг своей прежней жене, но и зажить без особой печали. Это совершенно вывело из себя его сына. Квинт-младший побежал к дяде Марку за утешением, но по глупости сболтнул тому, что все еще любит Цезаря и всегда будет его любить, а также убьет любого освободителя, появившегося в поле его зрения. И Цицерон опять впал в гнев, послав Квинта-младшего паковать вещи. Не зная, куда податься, молодой человек примкнул к Марку Антонию – еще большее оскорбление.
После этого все, что мог сделать Цицерон, – это писать письмо за письмом. Аттику в Рим, Кассию в придорожные города и Бруту в Ланувий. Он все спрашивал их, почему народ не может понять, что Антоний – еще больший тиран, чем Цезарь? Его законы – это отвратительные пародии на нормальное законотворчество.
«Как бы там ни было, Брут, – писал он в одном из писем, – ты должен вернуться в Рим, чтобы занять свое место в сенате еще до Июньских календ, поскольку, если тебя там не окажется, это будет концом твоей публичной карьеры, а позже последуют еще большие катастрофы».
Но от одной катастрофы он был в восторге. По слухам, Клеопатра, ее брат Птолемей и ее сын Цезарион потерпели кораблекрушение по пути домой. Все они утонули.
– А ты слышал, что вытворяет Сервилия? – спросил он Бальба, принимая его на недавно приобретенной им вилле Помпея (Цицерон продолжал скупать виллы), и театрально изобразил ужас.
– Нет, а что? – скривив рот, спросил Бальб.
– Она фактически живет с Понтием Аквилой в его поместье! Говорят, у них даже общая спальня!
– О боги! Я слышал, что она порвала с ним, как только узнала о его причастности к акции освободителей, – спокойно ответил Бальб.
– Да, она порвала, но потом Брут прогнал ее, и она, видно, решила таким способом насолить ему с Порцией. Женщине шестьдесят, а ее любовник моложе сынка!
– Намного хуже отсутствие перспективы мира в Италии, – сказал Бальб. – Я в отчаянии, Цицерон.
– Не только ты! Правда, ни Брут, ни Кассий не намерены затевать новую гражданскую междоусобицу.
– Антоний другого мнения.
Плечи Цицерона опустились, он вздохнул и вдруг стал выглядеть древним старцем.
– Да, все идет к войне, – печально признал он. – Децим Брут – главная угроза, конечно. Ну почему, почему никто из них не приходит ко мне за советом?
– Кого ты имеешь в виду?
– Освободителей, разве не ясно? У них хватило мужества на убийство, но политически они действуют, как слепые щенки. Как маленькие детишки, убившие тряпочную куклу.
– Единственный, кто мог бы помочь, – это Гирций.
Цицерон просиял:
– Тогда давай пойдем с тобой к Гирцию.
3
Октавиан приехал в Рим в Майские ноны, сопровождаемый только слугами. Его мать и отчим отказались принять участие в этой безумной затее. В четвертом часу дня он прошел через Капенские ворота и направился к Римскому форуму, одетый в белую тогу и тунику с узкой пурпурной каймой всадника по открытому правому плечу. Благодаря многочасовой практике хождения в башмаках на толстой подошве он производил нужное впечатление, заставляя людей с восхищением провожать его взглядом, ибо высокий молодой человек с гордой осанкой держался просто и естественно. Гордо поднятую голову венчала копна волнистых светлых волос, на тонких губах играла улыбка. Он шел по Священной дороге, излучая неподдельное дружелюбие, которым всегда так славился Цезарь.
– Это наследник Цезаря! – шептал один из его слуг зевакам.
– Наследник Цезаря прибыл в Рим! – шептал другой.
День был чудесным, небо – безоблачным, но все портила влажность. Из-за нее небосвод потерял две трети обычной голубизны. Вокруг солнца, на некотором расстоянии, сиял ореол, люди показывали на него пальцами и дивились, что́ это за знак. Кольца вокруг полной луны нередко видели все, но вокруг солнца? Небывалое дело! Исключительный, исключительный знак!
Оказалось нетрудно найти место, где горел Цезарь. Оно все еще было покрыто цветами, куколками и шариками. Октавиан свернул со Священной улицы и встал у стены. Там, пока собиралась толпа, он накрыл голову складкой тоги и стал молча молиться.
Под ближайшим храмом Кастора и Поллукса располагались конторы коллегии плебейских трибунов. Луций Антоний, плебейский трибун, распахнул тяжелую дверь как раз тогда, когда Октавиан снимал с лица плотную ткань импровизированного покрова.
Самый молодой из троих Антониев считался и самым умным из них, но у него имелись свои недостатки, мешавшие ему добиться столь же высокого общественного положения, какого добился его старший брат. Он был полноват, лысоват, смешлив и язвителен, что неоднократно являлось причиной его стычек с Марком.