Он остановился понаблюдать за окончившим молиться юнцом, подавляя желание расхохотаться. Что за вид! Так это и есть внучок Цезаря, его знаменитый наследник? Никто из Антониев не входил в окружение Луция Цезаря, и Луций Антоний не припоминал, чтобы он когда-либо видел Гая Октавия, но это был, без сомнения, тот самый Октавий, и никто другой. К тому же Луций знал, что его брат Гай, исполнявший обязанности городского претора, получил письмо от Октавия, в котором тот уведомлял, что прибудет в Рим в Майские ноны, и просил разрешить ему произнести что-то там с ростры.
«Да, это он, наследничек Цезаря. Надо же, какой смешной! Эти башмаки! Кого он пытается обмануть? И куда смотрит его парикмахер? У него волосы длиннее, чем у Брута. Самый настоящий фендрик, – посмотрите, как тщательно он укладывает складки своей тоги. И это твой выбор, Цезарь? Ты предпочел этого гомика моему брату? С головой у тебя явно было не все в порядке, когда ты писал свое завещание, дорогой родич».
– Ave, – сказал он, подходя к Октавиану с протянутой для пожатия рукой.
– Луций Антоний? – спросил Октавиан с улыбкой Цезаря, сбивающей с толку.
Он выдержал костедробильное рукопожатие, и ни один мускул не дрогнул на юном лице.
– Конечно Луций Антоний, Октавий, – радостно сказал Луций. – Мы родственники. Ты виделся с дядюшкой Луцием?
– Да. Я посетил его в Неаполе несколько рыночных интервалов назад. Он прихворнул, но был рад меня видеть.
Октавиан помолчал, потом спросил:
– Твой брат Гай сейчас на месте?
– Не сегодня. Он сделал себе выходной.
– Это плохо, – сказал молодой человек, продолжая улыбаться толпе, испускавшей ахи и охи. – Я в письме просил его разрешить мне выступить с ростры, но он не ответил.
– Все нормально. Я могу дать тебе разрешение, – сказал Луций.
Карие глазки его блеснули. Ему понравилась дерзость маленького позера. Типичная реакция для Антониев. Но он ничего не увидел в светлых глазах, больших, окаймленных умопомрачительными ресницами. Наследник Цезаря хорошо скрывал свои мысли.
– Ты можешь не отставать от меня на этих ходулях? – спросил Луций, указывая на башмаки Октавиана.
– Конечно, – ответил Октавиан, без напряжения шагая рядом. – Моя правая нога короче левой. Поэтому такие подошвы.
Луций громко расхохотался:
– Важно, чтобы твоя третья нога была что надо!
– Понятия не имею, что надо она или нет, – холодно ответил Октавиан. – Я пока еще девственник.
Луций от удивления остановился.
– О таких вещах не говорят, – сказал он.
– Я и не говорю, но также не вижу, почему это должно быть секретом.
– Намекаешь, что не прочь закинуть на кого-нибудь ногу, а? Буду счастлив свести тебя в нужное место.
– Нет уж, благодарю. Я очень брезглив и разборчив… я только это имею в виду.
– Тогда ты не Цезарь. Он валил на спину всех.
– Правильно. В этом отношении я не Цезарь.
– Ты хочешь, чтобы люди смеялись, выслушивая от тебя подобные признания, Октавий?
– Нет, но мне все равно. Пусть смеются. Рано или поздно они будут смеяться над другими вещами. А может, и плакать.
– Хорошо сказано! Очень хорошо! – засмеялся Луций. – Ты бьешь меня моим же оружием!
– Только время это покажет, Луций Антоний.
– Взбирайся наверх, хромоножка, и становись между двух ростральных колонн.
Октавиан подчинился, взошел на ростру и повернулся к своей первой аудитории. Толпа собралась порядочная. «Как жаль, – подумал он, – что ростра так неудачно поставлена и солнце бьет мне в лицо. Я бы предпочел, чтобы оно светило мне в спину, тогда мою голову окружил бы сияющий ореол».
– Я – Гай Юлий Цезарь-сын! – объявил он толпе удивительно громким и далеко слышным голосом. – Да, теперь меня зовут именно так! Я – наследник Цезаря, официально усыновленный им по завещанию. – Он поднял руку и указал на солнце, стоявшее чуть ли не над его головой. – Цезарь послал этот знак для меня, для своего сына!
И тут же, не делая паузы, долженствующей подчеркнуть важность сказанного, он перешел к обсуждению пунктов завещания Цезаря, касающихся простых римлян. С большим тщанием растолковал, что значит в них каждая фраза, а после заверил, что, как только документ утвердят, щедрые дары Цезаря незамедлительно попадут в нужные руки.
Толпа ему аплодирует, отметил нехотя Луций Антоний. Никто из завсегдатаев Форума не обращает внимания на его правый башмак с толстой подошвой. (Левый башмак скрывала тога, ниспадающая почти до земли.) Никто не смеется над ним. Все очарованы его красотой, его осанкой, великолепными волосами, его поразительным сходством с всеобщим кумиром – от улыбки до жестов, до всем знакомой мимики. Должно быть, слух о его выступлении разнесся молниеносно. Публика прибывает, все сторонники Цезаря. Евреи, иноземцы, неимущая чернь.
Однако не только внешность помогала Гаю Октавию. Он действительно говорил очень хорошо, с явными задатками прекрасного оратора. Когда он закончил, рукоплескания превратились в овацию. Как только она стихла, он сошел с ростры и без страха направился прямо в толпу, чуть выставив вперед правую руку, с той же улыбкой на тонких губах. Женщины, теряя голову, трогали его тогу. «Если он и впрямь девственник (а мне теперь кажется, что он издевается надо мной), ему ничего не стоит изменить это с любой красавицей из толпы, – думал Луций Антоний. – Хитрый маленький mentula очень умело меня провел».
– Теперь к Филиппу? – спросил он Октавиана, направлявшегося к лестнице Весталок, взбегающей на Палатин.
– Нет, в свой дом.
– В дом отца?
Светлые брови взметнулись – идеальная имитация Цезаря.
– Мой отец жил в Государственном доме, другого жилища у него не было. Я просто купил себе дом.
– Не дворец?
– Мои запросы очень скромны, Луций Антоний. Роскошь нравится мне только в римских храмах. Я также люблю простую пищу, не пью вина и не имею пороков. Vale, – сказал Октавиан и стал легко подниматься по лестнице.
Грудь его сжималась, испытание закончилось, и он с ним справился хорошо. А теперь астма заставит его заплатить за успех.
Луций Антоний не пошел за ним. Он стоял, хмурясь.
– Хитрый маленький лис очень умело заморочил мне голову, – сказал позднее Луций Фульвии.
Та снова ждала ребенка и очень скучала по Антонию, поэтому была раздражительной.
– Ты не должен был разрешать ему говорить, – сказала она. Лицо мрачное, тут и там морщинки. – Иногда, Луций, ты становишься идиотом. Если ты точно передал его слова, значит, указывая на кольцо вокруг солнца, он сказал, что Цезарь – бог, а он – божественный отпрыск.
– Ты и вправду так думаешь? А мне показалось, что это хитрый словесный прием, – сказал, хихикая, Луций. – Тебя там не было, Фульвия, а я был. Он прирожденный актер, вот и все.
– Таким был и Сулла. И зачем ему говорить тебе, что он девственник? Юноши такого не говорят, они скорее умрут, чем признаются в этом.
– Подозреваю, на самом деле ему хотелось убедить меня, что он не гомосексуалист. Он так смазлив, что любой мужчина подумает обратное, но у него, по его словам, нет пороков, а потребности очень скромные. Однако он хороший оратор и произвел на меня впечатление.
– Мне он кажется опасным, Луций.
– Опасным? Фульвия, ему восемнадцать!
– Его восемнадцать больше походят на восемьдесят. Его цель – привлечь на свою сторону клиентов Цезаря и его сторонников, а не знатных римлян. – Она поднялась. – Я напишу Марку. Думаю, его следует поставить в известность.
Когда Антоний через два рыночных интервала после письма Фульвии получил послание от плебейского эдила Критония, из которого узнал, что наследник Цезаря пытался выставить на играх в честь Цереры золотое курульное кресло и золотой венок, украшенный драгоценностями, он решил, что пора возвращаться в Рим. Маленькой шавке не повезло. Задумка не удалась. Критоний, ответственный за эти игры, запретил демонстрацию. Тогда молодой Октавий потребовал, чтобы на шествии была показана диадема, которую Цезарь однажды отринул! Критоний вновь ему отказал. Но Октавий не сдался, не испугался. Более того, писал Критоний, он настаивает, чтобы его звали Цезарем! Ходит по Риму, разговаривает с простыми людьми. Не отзывается на имя Октавий и даже Октавиан!
В двадцать первый день мая, сопровождаемый охраной в несколько сотен ветеранов, Антоний въехал в Рим на загнанной лошади. У него болел крестец, настроение было отвратительным. Во-первых, из-за ужасной поездки, а во-вторых, он сердился, что его оторвали от очень важных дел. Неизвестно, на что решатся освободители, если он не удержит ветеранов на своей стороне!
И еще одна вещь выводила его из себя. Он послал в Брундизий надежных людей за налогами, собранными с провинций, и за деньгами, взятыми Цезарем из казны на войну. Налоги привезли в Теан, на его базу, – большое облегчение, ибо теперь он мог продолжить закупку земель для оттрубивших свое ветеранов и пустить какую-то сумму на уплату собственных неотложных долгов. Преследуя личные цели, Антоний ничуть не стеснялся запускать лапу в римский кошель. Как консул, он просто послал Марку Куспию уведомление, что будет должен казне двадцать миллионов сестерциев, вот и все. Но деньги Цезаря в Теан не пришли, потому что в Брундизии их уже не было. Удивленный служащий банка сказал легату Антония, бывшему центуриону Кафону, что от имени Цезаря его наследник забрал весь вклад. Зная, что он не может вернуться в Кампанию с этим неприятным известием, Кафон перерыл в поисках весь Брундизий и все окрестности, даже прошелся по селам, но ничего не узнал. В тот день, когда деньги исчезли, шел проливной дождь. Горожане попрятались по домам, а ветераны двух неизвестно чего ожидающих возле порта когорт заявили, что они еще в здравом уме и не стали бы болтаться по улицам в такое ненастье. Деньги вроде бы погрузили на шесть десятков подвод, но обоза не видел никто. Авл Плавтий, когда его спросили, весьма удивился и был готов прозакладывать головы всего своего семейства, что Гай Октавий не имеет ничего общего с воровством. Банк, правда, располагается рядом с его домом, но юноша только-только прибыл из Македонии, бледный, уставший, измученный хворью. И Кафон вернулся в Теан, отправив группу своих людей наводить справки, не видел ли кто тяжело груженный обоз, двигавшийся, например, на север, к Бари, или на запад, к Таренту, или на юг, к Гидрунту. Другая группа направилась на побережье разузнавать, не выходили ли после шторма в море какие-нибудь каботажные суда.